|
Царское Село, среда
утром, 7 сентября <1838 г.>
...Чтобы спуститься с облаков на землю и
вернуть тебя в колею нашей веселой, многолюдной
жизни в Царском Селе, я устремляюсь прямо в
Китай, в середину Ротонды, и приглашаю тебя
войти туда вместе со мной в пятницу в 9 часов
вечера, чтобы присутствовать при появлении там
Лиз и послушать лестный шепот одобрения, которым
ее встретили: очень она была хороша... <...>
Вот что, мне кажется, более всего заинтересовало
бы тебя в Ротонде. Впрочем, она довольно плохо
была освещена; великий князь, который был туда
приглашен (и провел там час, шушукаясь и смеясь,
как обычно, с моей тетушкой Вяземской), сказал,
что здесь можно играть в жмурки, не завязывая
глаз. В Ротонде собрались все Царское Село и
весь Павловск, так что общество нельзя было
назвать избранным, но там оказался достаточно
обширный круг знакомых, чтобы не скучать и не
затеряться среди неизвестных, как в Павловске.
<...>
Я забыла рассказать тебе о Надин Вяземской...
<...> Она и Лиз веселились вовсю. Нашими
семейными танцорами были Александр Голицын,
Абамелек, Герздорф, Столыпин, Никита Трубецкой,
Озеров, Левицкий, Золотницкий; кроме того, я
вальсировала с Лермонтовым (с которым мы
познакомились; маменька пригласила его к нам, он
очень мил, совершенный двойник Хомякова и лицом
и разговором) и с кн. Александром Трубецким — в
память прошлого, а мазурку я танцевала с
Коленькой Бутурлиным, рассказавшим мне кучу
разных историй и сплетен обо всех, и в том числе
о нашей бедной м-м Багреевой: он настоятельно
мне советовал не сближаться с ней из соображений
нравственности. Бедная женщина! <...>
<В субботу> вечером у нас были Пашковы, мы с
ними готовимся к карусели, на которой Пашков
предложил мне быть его дамой, в первой паре:
значит, мое несчастное падение с лошади не
поколебало его веры в мой талант.
В воскресенье я провела день, валяясь на диванах
и искушая тетушку последовать моему примеру.
Вечером приехала м-м Клюпфель и позабавила нас
своим враньем: будто в «карусели» она поедет
первой, в паре с Пашковым. «Как же так, —
говорит ей маменька, — ведь вчера он пригласил
Софи!» Я, увидев ее смущение, поспешила сказать:
«Должно быть, он забыл!» — и тут она снова
попадает впросак: «Если у меня есть соперница, я
его уступаю, — и потом он хотел <нрзб.>, чтобы я
ехала не с ним, на меня притязает командир
гвардии Кнорринг». Вообрази <нрзб.>, просил Лиз
быть его дамой: всеобщий хохот! Бедная женщина
пришла в полное замешательство и не нашла ничего
лучшего как удалиться... <...>
Поэтому на следующий день, на именинах Лиз,
бедная лгунишка уже не посмела показаться на
глаза свидетелям, столь ею смущенным. У нас была
куча гостей, все Царское и Павловск: Хрущевы,
оба графа Шуваловы, которых м-м Багреева
представила маменьке, Лермонтов, Столыпин,
Абамелек, Левицкий и Золотницкий. Танцевали, но
под любительскую музыку: танцы не удались! Зато
было много пирожных, тартинок и мороженое!
Вчера утром у нас была первая репетиция
карусели, и Тери вызвала всеобщее восхищение...
Царское Село,
вторник, 27 сентября <1838 г.>
Наконец-то, моя любимая Катрин, все успешно
завершилось, и я обращаю к тебе свои мысли,
свободные от забот, и свое сердце, полное любви
к твоему нежному образу.
В четверг, в благословенный день твоего
рождения, у нас была последняя репетиция
«карусели»; она прошла на редкость хорошо (с
моей лошадью во главе). <...> Но вообрази, что
мы узнали в это утро: наш главный актер в обеих
пьесах, г. Лермонтов, посажен под арест на
пятнадцать суток его высочеством великим князем
из-за слишком короткой сабли 13, с которой он
явился на парад. При этом известии нас всех
охватила великая растерянность, но дело
кончилось тем, что Вольдемар великодушно взял на
себя роль Бурдениля в «Двух семействах», а
Левицкий — с отвращением и чуть ли не с ужасом —
роль Джоната в «Карантине», уверяя нас, что он
провалит пьесу из-за своей отвратительной игры и
робости. И в самом деле, после обеда (обедали
все участники труппы, и мы выпили за твое
драгоценное здоровье) мы провели репетицию,
приведшую всех в уныние. Но, уповая на талант
Андре, на мой собственный (скромно говоря), на
красивое личико Лизы и на неотразимую забавность
крошки Абамелека, мы все-таки решили дать
спектакль. М-ль Полин Бартенева аккомпанировала
куплетам водевиля более с охотой, чем с
талантом, но зато Андре в очаровательной манере
спел тринадцать куплетов, и это искупило все.
<...> В пятницу утром нам пришли доложить, что у
нас в кухне вот-вот может вспыхнуть пожар, и нам
пришлось обедать в гостях, у милых Баратынских,
к которым из города приехал князь Козловский,
чтобы присутствовать на нашей «карусели». <...>
В восемь часов мы <с Лизой> отправились в манеж.
Сердце мое сильно билось: я очень боялась за
свою лошадь при ярком освещении, хотя и
позаботилась об этом, объезжая ее целых два часа
утром, чтобы умерить ее горячность.
Там было, я думаю, около двухсот зрителей,
которым отвели места за барьером. Манеж был
очень красиво освещен, гремела музыка, гусары
были в своих красных мундирах; все имело
радостный и праздничный вид. Я вскочила на
лошадь, вверив себя богу, и он меня не оставил.
Тери достойно провела «карусель», и Пашков был
очень доволен тем, как я ему помогала. Сам он
верхом выглядит очаровательно, и лошадь у него
была прекрасная, и у всех гусаров тоже! Мы
удивительно точно выполнили ужасно трудные
фигуры — такие, как «восьмерка», «мельница»,
«цепь». Временами, когда мы все галопировали,
огни мерцали, будто вот-вот погаснут, и в этом
полумраке мы казались какими-то тенями, — и
вдруг свечи вспыхивали вновь, и вся эта
движущаяся картина ярко освещалась. Все говорят,
что было очень красиво. (Поскольку бедного
Лермонтова не было, кавалером у Лиз был другой
гусар, некий г. Реми.)
Когда все трудные фигуры были закончены и нам
оставалось исполнить только экосез и котильон,
устроили общий перерыв. Дамы остались на
лошадях, кавалеры же спешились и поднесли своим
дамам чай и пирожные, зрителей тоже ими
обносили. Затем к одиннадцати часам вечера мы
закончили «карусель», после чего еще до двух
часов ночи у нас дома была репетиция
«Карантина». <...>
Все воскресное утро (признаться, мы пропустили
даже обедню) ушло на репетиции. Обедали мы у
Пашковых... В семь часов вечера мы были дома,
гостиная наверху уже была полна гостей, которых
маменька принимала одна с очаровательной
обходительностью. Были Пашковы, Баратынские,
Шевичи, фрейлины Бартеневы, Бороздин и Трюке,
Лили Захаржевская, приехавшая из города, чтобы
посмотреть наш спектакль, все Балабины, г.
Ланской, Клюпфели, Толстые, Мердеры, м-м Варези,
Хрущевы, Реми, Тиран, Огаревы, Зыбин,
Золотницкий, Шувалов, наш Захаржевский и м-м
Багреева, — вот, кажется, и все; в общем,
человек сорок.
Наконец нам сообщают, что все собрались. Занавес
поднимается, сердце мое бьется от страха за
успех спектакля. Первые сцены между Андре и
Александриной Трубецкой проходят чудесно;
последняя в белой муслиновой тунике с локонами
по-английски вызывала восхищение своим
изяществом и искренностью, непринужденностью и
тонкой очаровательной игрой. Затем на сцене в
платье из светло-голубого и кораллового шелка
появляюсь я в очень милой и очень забавной роли
ревнивой жены. Все смеялись, и, к несчастью, я
тоже дважды засмеялась, потому что публика
падала от смеха, — а ведь искренний смех (он был
и в самом деле искренним) так заразителен!
Вольдемар играл моего мужа, Дюпона, с огромными
бакенбардами, изрядно его старившими; свою роль
он сыграл очень весело и очень смешно. Лиз
играла молоденькую вдовушку — ту самую, что сеет
раздор в обоих семействах. Она была очень хороша
в платье из органди, вышитом букетами, с белой
розой и кружевной наколкой на голове (этот очень
изящный головной убор ей дала м-м Пашкова); она
играла тонко и уверенно. Надин в белом закрытом
платье, в темном переднике и в маленьком чепчике
с розами играла торговку подержанными вещами.
Андре играл восхитительно и как всегда был
обворожителен!
Уходя со сцены, я из-за кулис, украдкой
рассматривала зрителей; физиономии у всех были
внимательные, оживленные и смеющиеся, а когда
закончились все три акта, зрители, все еще
продолжая смеяться, восклицали: «Уже?!» Затем
все снова поднялись в большую гостиную выпить
чаю. Его сервировала на длинном столе Фиона,
которую мы весьма изящно нарядили ради такого
случая. За это время мы переоделись, так что
никто не томился в ожидании.
В «Карантине» Левицкий приятно нас поразил: он
был очарователен. Подстегиваемый лихорадочным
страхом, он играл, словно в бреду, и дурачился à
la Поль Мине, которого напоминал дородностью,
париком с зачесанными на лоб прядями (этот парик
придавал ему чрезвычайно глупый вид) и, наконец,
своим костюмом жениха с криво приколотым
букетом. Все хохотали над ним и над маленьким
Абамелеком, восхитительным в роли доктора,
распевавшим во все горло с истинно комической
непринужденностью. Андре в роли Габриеля был
весел, трогателен, остроумен, влюблен, а пел
так, что, право, не будь я его сестрой, я бы
просто влюбилась.
Что до меня, я была в костюме невесты: белое
платье, кружевная фата с белой розой поверх
локонов, падающих на плечи. Во время длинной
сцены между мной и Андре зрители то и дело
повторяли: «Хорошо, очень хорошо, очаровательно,
— и, мне кажется, они были искренни. Виктор
Балабин сказал мне, что он желал бы, чтобы этот
«Карантин» длился сорок дней. Я доверяю больше
лицам, нежели словам, и уверяю тебя, у всех они
были весьма оживленными.
После спектакля все снова поднялись в гостиную,
где ели мороженое, станцевали два экосеза, и к
двум часам ночи все разъехались...
Петербург, четверг,
13 октября <1838 г.>, полночь
...Во вторник утром за нами заехала м-м
Пашкова, повезла нас к себе завтракать, а затем
проводила до железной дороги. Мы совершили очень
приятное путешествие с Абамелеком и бедным
Лермонтовым, освобожденным наконец-то из-под
21-дневного ареста, которым его заставили
искупить свою маленькую саблю: вот что значит
слишком рано стать знаменитым!..
Петербург, пятница,
21 октября <1838 г.>
...Мы продолжаем вести наш обычный скромный
образ жизни: по утрам — визиты (я больше не
спорю из-за них с маменькой, лишь бы вечера
оставались свободными); вечерами в наших
красивых комнатах у горящего камина я чувствую
себя совсем счастливой, особенно когда приходит
охота читать или работать... <...> По-прежнему к
десяти часам приезжают гости, но их немного.
Впрочем, в это воскресенье было человек десять:
Шевичи, Озеровы, Путята, Одоевская32, Левицкий,
Лермонтов, Серж Баратынский и Веневитинов...
Петербург, пятница,
4 ноября <1838 г.>
...Итак, постараюсь пока вспомнить, что мы
делали на этой неделе. В субботу мы получили
большое удовольствие — слушали Лермонтова (он у
нас обедал), который читал свою поэму «Демон»33.
Ты скажешь, что название избитое, но сюжет,
однако, новый, он полон свежести и прекрасной
поэзии. Поистине блестящая звезда восходит на
нашем ныне столь бледном и тусклом литературном
небосклоне. <...>
Вчера, в четверг, провела у нас вечер Сашенька
Смирнова34 вместе с Лермонтовым и нашим милым
Абамелеком. Какая она веселая и как
похорошела!..
Царское Село,
понедельник утром, 26 июня
<1839 г.>
...В субботу утром вся колония прекрасных дам
Царского совершила поездку в Петергоф, а мои
братья приехали из лагеря, чтобы провести эти
два дня с нами... В десять часов вечера мы
сидели за чайным столом с Валуевыми35, м-м
Клюпфель, Лермонтовым и Репниным36, как вдруг,
ужасно некстати, появляется верный Амос,
прибывший курьером из лагеря с приказом братьям
явиться в Петергоф на завтрашний бал «в чулках и
башмаках». <...>
Вчера, в понедельник (ибо я пишу тебе уже во
вторник), был дивный день. М-м Смирнова
вернулась из Петергофа (менее осчастливленная,
чем давеча, потому что на сей раз ей пришлось
ожидать в толпе, затерявшись среди множества
слишком интересных «особ», но не менее пикантная
в своих многочисленных вуалях); она видела
дорогого Жуковского, который чувствует себя
великолепно и первыми словами которого были:
«Ну, что Карамзины? Катерина Андреевна все
спорит?»
Ты же помнишь — это была его излюбленная
тема. Маменька нашла, что подобные воспоминания,
после восемнадцатимесячного отсутствия, не
слишком любезны. Что до меня, то мне это даже
нравится, потому что эти слова характеризуют
Жуковского и его логику. <...>
За чаем у нас были Смирновы38, Валуевы, гр.
Шувалов, Репнин и Лермонтов. С последним у меня
в конце вечера случилась неприятность; я должна
рассказать тебе об этом, чтобы облегчить свою
совесть. Я давно уже дала ему свой альбом, чтобы
он в него написал. Вчера он мне объявляет, «что
когда все разойдутся, я что-то прочту и скажу
ему доброе слово». Я догадываюсь, что речь идет
о моем альбоме, — и в самом деле, когда все
разъехались, он мне его вручает с просьбой
прочесть вслух и, если стихи мне не понравятся,
порвать их, и он тогда напишет мне другие. Он не
мог бы угадать вернее! Эти стихи, слабые и
попросту скверные, написанные на последней
странице, были ужасающе банальны: «он-де не
осмеливается писать там, где оставили свои имена
столько знаменитых людей, с большинством из
которых он незнаком; что среди них он чувствует
себя, как неловкий дебютант, который входит в
гостиную, где оказывается не в курсе идей и
разговоров, но он улыбается шуткам, делая вид,
что понимает их, и, наконец, смущенный и сбитый
с толку, с грустью забивается в укромный
уголок», — и это все. «Ну, как?» — «В самом
деле, это мне не нравится: очень заурядно и
стихи посредственные». — «Порвите их». Я не
заставила просить себя дважды, вырвала листок и,
разорвав его на мелкие кусочки, бросила на пол.
Он их подобрал и сжег над свечой, очень сильно
покраснев при этом и улыбаясь, признаться,
весьма принужденно. Маменька сказала мне, что я
сошла с ума, что это глупый и дерзкий поступок,
словом, она действовала столь успешно, что
довела меня до слез и в то же время заставила
раскаяться, хотя я и утверждала (и это чистая
правда), что не могла бы дать более веского
доказательства моей дружбы и уважения к поэту и
человеку. Он тоже сказал, что благодарен мне,
что я верно сужу о нем, раз считаю, что он выше
ребяческого тщеславия. Он попросил обратно у
меня альбом, чтобы написать что-нибудь другое,
так как теперь задета его честь. Наконец он ушел
довольно смущенный, оставив меня очень
расстроенной. Мне не терпится снова его увидеть,
чтобы рассеять это неприятное впечатление, и я
надеюсь сегодня вечером вместе с ним и
Вольдемаром совершить прогулку верхом...
Царское Село, среда
утром, 5 июля <1839 г.>
...В пятницу мы совершили большую прогулку
верхом, а вечером у нас снова собрались все наши
завсегдатаи, в том числе и Лермонтов, который,
кажется, совсем не сердится на меня за мою
неслыханную дерзость по отношению к нему как к
поэту. <...>
Царское Село,
понедельник утром, 24 июля
<1839 г.>
...(В четверг) мы ездили с Беннигсеном39 и
братьями в Павловск, где было большое
празднество; московские купцы давали обед в
честь петербургских; обед обошелся в 15 тысяч
рублей; можешь представить себе весь этот шум,
голоса и лица, разгорячейные вином, дым сигар и
запах шампанского, толпу, запрудившую аллеи,
всех этих разряженных прекрасных дам купеческого
звания, песельников Жукова40, оглашавших воздух
своими немного дикими песнями, и среди всего
этого нас, царскосельчан, державшихся маленькой
кучкой, которые то бродили, то сидели, слушая
музыку, смеялись, болтали, зевали по сторонам (нрзб.)
на пеструю незнакомую толпу — и так до
одиннадцати часов вечера, после чего мы
вернулись домой и пили чай с Валуевыми, Репниным
и Лермонтовым; лишь в третьем часу эти господа
нас покинули, а братья отправились обратно в
лагерь. <...>
В субботу у нас за обедом собралось много
гостей. <...> Были Валуевы, Вяземский, Лермонтов
и Вигель. Из-за последнего все и собрались; он
должен был читать нам свои мемуары (братья тоже
приехали из лагеря). С половины седьмого до
десяти мы были так захвачены чтением Вигеля, что
не заметили, как пролетело время. Даже
Вяземский, который отнюдь не относится к числу
его друзей, был очарован. Это остроумно, смешно,
интересно, порою глубоко и написано в стиле,
исполненном изящества, легкости и силы,
сообразно сюжету, который он трактует; различные
портреты набросаны рукой мастера, и там есть
персонажи настолько забавные, настолько живые,
что кажется, будто ты жил вместе с ними, и если
бы однажды увидел их, то пошел бы им навстречу,
улыбаясь, как старым знакомым. Итак, в десять
часов «заседание» было закрыто, и мы отправились
в Павловск к м-м Шевич, у которой были именины.
<...>
В воскресенье двенадцатичасовым поездом я со
своей горничной поехала в Петербург навестить
бедную графиню Беннигсен. <...> В пять часов я
была уже дома; там я застала Валуевых,
Вяземского и г. Поля Муха-нова. <...>
Вечером мы все отправились в Павловский воксал.
Странно было снова ехать в коляске, сидя
напротив Муханова — the same, but how different.
Я все время с трудом подавляла сильное желание
засмеяться. Он потом еще пил у нас чай вместе с
Валуевыми, Вяземским, Лермонтовым, Репниным и
Виктором Балабиным и уехал ночным
двенадцатичасовым поездом, пообещав приехать на
этой неделе, которую он еще пробудет в
Петербурге, где рассчитывает этой зимой
поступить на службу...
Царское Село,
вторник утром, 1 августа
<1839 г.>
...Господин Вигель давеча сказал мне: «Не
иначе как вы владеете неким притягательным
талисманом; из всех знакомых мне женщин вас
любят больше всех — а между тем вы многих
обижали, одних по необдуманности, других по
небрежности. Я не нахожу даже, чтобы вы
когда-либо особенно старались быть любезной. И
что же? Вам все это прощают; у вас такой взгляд
и такая улыбка, перед которыми отступают
антипатия и недоброжелательство, в вас есть
что-то милое и привлекающее всех». Не правда ли,
очень любезно и очень лестно, если это в самом
деле так? Хотя, бог знает, почему, я говорю
«очень лестно»! Быть любимой всеми означает в
сущности не быть по-настоящему любимой никем! Но
я никогда не смотрю в сущность вещей. Лишь бы
меня устраивала видимость. И еще есть книги, эти
добрые и дорогие спутники, которые <нрзб.>
любить бескорыстно (это тот прекрасный идеал, к
которому я стремлюсь в своей системе взглядов на
человечество, но которого я еще не достигла), —
а прогулки, а моя лошадь! Как глупы люди,
которые находят время скучать в жизни! Извини
мне, дорогая Катрин, это длинное, философическое
и капельку эгоистическое рассуждение! Вернемся к
повествованию. <...>
В пятницу у нас были Катрин Спафарьева со своей
племянницей, красавицей м-ль Траверсе, и Мишель
Рябинин, более толстый и веселый, чем
когда-либо. Их мы тоже заставили совершить
неплохую прогулку, только не утром, а вечером,
который был поистине жарким, потому что за
полчаса, минута в минуту, мы пробежали (в полном
смысле слова) через парк и сад от арсенала до
железной дороги, по которой дамы должны были
отправиться в Павловск, куда мы их и проводили.
В воксале мы съели много мороженого и выпили
множество стаканов холодной воды, чтобы умерить
наш внутренний жар, и в десять часов опять по
железной дороге вернулись домой с Вольдемаром,
Рябининым, Тираном и Золотницким. У нас мы
застали Полуектовых, Баратынских, Вяземского и
Валуевых; он (я разумею: Валуев) и Поль
приезжали попрощаться с нами, на следующий день
они отплывали пароходом в Гамбург и Нордерней,
где Поль останется вместе с моей тетушкой на
морских купаньях. Я забыла упомянуть Лермонтова,
который назавтра ездил провожать этих господ на
пароходе и потом нам рассказывал, что во время
переезда несчастного Поля успело вырвать уже
четыре раза. Мари проявляет героическое
мужество: она не плакала до самого их отъезда. С
ней оставили обеих девиц Полуектовых, чтобы те
утешали ее и скрашивали ее одиночество. В
субботу я каталась верхом с ней, Вольдемаром,
Репниным, Виктором Балабиным и Икскюлем42. <...>
Вечером у нас были Аннет Оленина со своим
батюшкой, Мари, Балабин, Репнин и Лермонтов; все
они являли собой общество очень веселое, очень
говорливое и очень занимательное. <...>
Во вторник я обедала в Павловске у кн.
Щербатовой-Штерич. Ты меня спросишь: по какому
случаю? Понятия не имею. Но я никак не могла
отказаться, потому что она настоятельно просила
меня об этом и сама за мной приехала. Там были
ее престарелая бабушка с седыми волосами и
румяными щеками, Антуанетт Блудова, Аннет
Оленина и Лермонтов (можешь себе вообразить
смех, любезности, шушуканье и всякое
кокетничание — живые цветы, которыми украшали
волосы друг у друга, словом, the whole array*
обольщения, что мешает этим дамам быть
приятными, какими они могли бы быть, веди они
себя проще и естественнее, ведь они более умны и
образованны, чем большинство петербургских дам).
Они были очень увлечены разговорами о вечере,
который давала в тот же день Аннет Оленина и
который назывался «вечером шалуний»; каждая из
них должна была изображать на нем один из
московских колоколов; что же до мужчин, то туда
допускались только мужья (а они не мужчины,
говорили дамы), вроде г. Ковалькова, г.
Донаурова 46 и т. п.
Я услышала, как кн. Щербатова спросила у Аннет:
«Вы не приглашаете м-ль Софи?» — и та ей
ответила: «Нет, Софи было бы скучно, она любит
побеседовать, а мы будем только смеяться и
дурачиться друг с другом; будем беситься». При
этом ужасном слове я, разумеется, сделала вид,
будто ничего не слышу. Лермонтов был поражен
моим серьезным выражением лица и степенным
поведением, так что мне совестно стало, и я в
конце концов принялась шутить и любезничать
вместе со всеми, и даже смеялась от всей души, и
даже бегала взапуски с Аннет Олениной.
Мы прогулялись всей компанией, дойдя до воксала,
а в девять часов кн. Щербатова снова в коляске
отвезла меня в Царское Село. Она такая добрая,
что я больше не хочу считать ее глупой. За чаем
у нас были Мари Валуева со своими обеими
спутницами, дядюшка Вяземский, Репнин и
Лермонтов, чье присутствие всегда приятно и всех
одушевляет. Антуанетт Блудова сказала мне, что
ее отец очень ценит Лермонтова и почитает
единственным из наших молодых писателей, чей
талант постепенно созревает, подобно богатой
жатве, взращиваемой на плодоносной почве, ибо
находит в нем живые источники таланта — душу и
мысль!
Дождь перестал идти. Как мне хотелось бы, чтобы
небо прояснилось: ведь именно с Лермонтовым,
Репниным, Лиз и Катрин Полуектовой мы собираемся
совершить верховую прогулку сегодня вечером. Шла
было речь даже о прогулке на мельницу, которую
знает Пьер47; вместе с нами должны были поехать
в коляске м-м Шевич с маменькой, кн. Трубецкая и
Ливен; но «Будем справедливы» очень взволнована
из-за падения с лошади, случившегося с ее
братом, графом Бенкендорфом, на маневрах. Я
надеюсь, он отделается тем, что немного
похромает....
Царское Село,
вторник утром, 8 августа <1839 г.>
...В четверг целый день у нас была м-ль
Плюскова, которая приехала провести неделю в
«Китае». Она обедала у нас, а потом мы повели ее
в Павловский воксал, где я очень приятно провела
два часа, гуляя и болтая с Шевичами, Озеровыми,
Репниным и Лермонтовым. М-ль Плюскова непременно
желала познакомится с последним, повторяя мне
раз десять по своей привычке: «Ведь это ерой!
Мне так жаль, что я не знакома с вашим ероем»
(ты ведь знаешь, она не произносит начальную
букву). И снова: «Ах, это поэт, это ерой! Вы
должны бы мне представить вашего ероя». Я
вынуждена была это сделать, но при этом,
опасаясь какой-нибудь выходки с его стороны, —
ведь я еще прежде грозила ему этим знакомством,
а он ответил мне гримасой, — я вдруг краснею как
маков цвет, в то время как она расточает ему
комплименты по поводу его стихов. Он
раскланивается перед ней и восклицает, глядя на
меня: «Софья Николаевна, отчего вы так
покраснели? Мне надобно краснеть, а не вам». И
как объяснишь это смущение м-ль Плюсковой,
увидевшей в нем новое доказательство моей
страсти к не слишком скромному «ерою», который
этим забавлялся? <...>
В субботу целый день лил дождь как из ведра, мы
не могли даже двинуться из дома. У нас обедала
м-ль Плюскова, а вечером были Лермонтов, Мари,
Баратынские, Вяземский и Репнин. В воскресенье я
узнала от м-ль Плюсковой, что г. Шарль де Бурмон
собирается посетить Царское Село с генералом
Чевкиным; еще две недели назад из газет я узнала
о его приезде в Петербург и тщетно пыталась
найти средство снестись с ним; я поручила м-ль
Плюсковой, которая должна с ним обедать,
сообщить ему, что мы здесь и что маменька будет
рада принять его у себя; я была уверена, что это
доставит ему удовольствие.
Во вторник утром мне пришлось прервать свое
письмо (чтобы хорошенько понять, что рассказываю
я уже о том, что было, а не о том, что будет,
тебе надобно знать, что пишу я это в среду, в
час пополуночи; и это единственно моя вина, так
что не вздумай жалеть меня). Итак, мне пришлось
прервать письмо, так как приходило несколько
человек прощаться с нами перед отъездом:
Баратынский — в Бородино, Натали Озерова — в
Москву, а м-ль Плюскова — в Петербург. Последняя
стала громко выражать свое удовольствие при виде
входящего г. де Бурмона, который ей очень
нравится и которого, благодаря ей, я вновь
увидела. <...>
Бурмон обедал у нас с Мари; к моему великому
удовольствию, обед был превосходный; затем мы
долго беседовали, и Андре, против своего
обыкновения, был любезен с Бурмоном, который ему
тоже понравился. В семь часов мы поехали
кататься верхом: он, Лермонтов, Лиз и я. Бурмон
был очарован Павловском, он уверял, что здесь
намного красивее, чем в окрестностях Рима, а
прогулка со мной более приятна, потому что я
стала весьма благоразумной и уже не внушаю ему
ужаса. Еще бы! Я предпочитала беседовать с ним,
нежели скакать во весь опор, и я даже боялась за
Лиз, которая ехала на Тери в сопровождении этого
безумца Лермонтова, сидевшего на лошади
по-гусарски и все время горячившего лошадь Лиз.
Мы с ней вернулись к десяти часам; за чаем у нас
было большое общество: Герздорф с женой, Жорж
Шевич с женой, Тиран, Золотницкий, Лермонтов,
Репнин и Мари. Г. Бурмон сидел за столом между
нею и мной...
Царское Село,
четверг, 8 часов утра, 17 августа
<1839 г.>
...Полетика <...> провел у нас три дня <нрзб.>
в обществе моих братьев, в комнатках на их
половине; очень забавно было видеть, как он
прибыл к нам со своим дормезом, своими дорожными
сундуками и двумя слугами; впрочем, мы совсем не
стесняем его свободы и видели его только за
завтраком, обедом и ужином <...>. Приехал он в
пятницу, и в этот же день, после обеда, в нашей
гостиной неожиданно появился г. Тургенев; он
нисколько не изменился: все такой же любезный
по-своему, неожиданный и оригинальный. Вечером
он пил у нас чай с Вяземским и Мари Валуевой;
Полетика в десять часов уже отправился спать.
В субботу была прекраснейшая погода, и мы
воспользовались этим и совершили вечернюю
прогулку верхом по новой очаровательной дороге
через парк, которую проложили в Павловск; на
прогулку ездили мы с Лиз, м-ль Штерич, Андре,
Репнин, Виктор Балабин и Золотницкий. <...> А
кончилось все ужасной грозой... <...> Нам
пришлось переодеться с ног до головы. Вернувшись
в гостиную, мы застали там множество гостей: г.
Вигеля и его протеже, маленького г. Демидова из
гусаров, кн. Щербатову, Антуанетт Блудову и ее
батюшку, Мари Валуеву, Лермонтова, Левицкого,
Репнина и Виктора Балабина, Вяземского и
Полетику. В воскресенье сюда прибыл двор; прощай
сельская свобода! <...>
В понедельник мы устроили прогулку верхом с
Репниным и Балабиными, а вечером у нас были
Мари, Лермонтов и наши кавалеры. Во вторник у
нас обедала Аннет Оленина с твоим деверем
Базилем... Вечером у нас была куча народу:
Балабины и Репнин, все Тираны, Абамелек,
Лермонтов, Вяземский, Тургенев, дамы Пашковы,
Баратынский, Бартенев и Бороздин, — и Александр
вернулся с полей!.. |
