Суд над убийцами Лермонтова: («Дело штаба Отдельного Кавказского Корпуса» и показания Н. С. Мартынова) — Нечаева В.С.

Управление принадлежало военным властям, руководившим военными действиями на Кавказе против горцев в борьбе последних за независимость. Во главе управления стоял командир Отдельного Кавказского корпуса, штаб которого находился в Тифлисе. Корпусный командир был непосредственно подчинен военному министру, получал от него распоряжения и докладывал ему о происходящем на подведомственной ему территории. С 1837 года, года посещения Кавказа Николаем I, место корпусного командира занимал генерал от инфантерии Е. А. Головин (1782—1858). Он сменил собою барона Розена, которым Николай остался недоволен в свой приезд на Кавказ.

Биографические сведения о Головине несколько необычны для биографии николаевского генерала. Он окончил Московский университет, был участником мистического кружка Татариновой. Свою деятельность по покорению Кавказа (1837—1842) он стремился представить в свете религиозно-исторических задач, выполнение которых якобы лежало на России. Будущему историку кавказских войн он советовал «принять за основную точку зрения ту мысль, что Кавказская война есть продолжение той многовековой борьбы христианства с исламизмом, европейской цивилизации с азиатским варварством, которая легла тяжелым бременем на Россию по географическому ее положению на восточном рубеже Европы»1.

Е. А. Головин, по своему положению, мог бы иметь значительное влияние на дело следствия и суда над убийцей Лермонтова, но, как мы увидим ниже, он ограничился ролью посредника: передавал, нажимая на низшие инстанции, распоряжения, получаемые им сверху, из Петербурга, и посылал в Петербург пересказ и переложение того, что получал от подчиненных. Роль судного отделения Штаба корпуса в Тифлисе в указанном деле была именно ролью передаточной инстанции.

Ближе к месту разыгравшейся драмы находилось непосредственное начальство Пятигорской крепости. В Ставрополе был расположен штаб войск Кавказской линии и Черномории. Ставрополь вошел в биографию Лермонтова: здесь в главной квартире командующего кавказскими войсками Лермонтов бывал и в 1837 и в 1840 гг., в оба свои пребывания в действующей армии. Здесь произошло его сближение с декабристами.

В тех же неопубликованных воспоминаниях Д. А. Милютина мы находим изображение жизни в Ставрополе в 1839—1840 гг. и описание самого города: «Жизнь в Ставрополе не отличалась разнообразием и оживленностью, — писал Милютин. — Город, широко разбросанный по открытой, возвышенной плоскости степного характера, с низенькими домами, широкими прямыми улицами, обширными площадями, был похож на большую станицу или слободу. Да он и не имел другого значения, как только штаб-квартиры командующего войсками Кавказской линии и Черномории».

Значение ставропольских властей для дела о дуэли Лермонтова и Мартынова было велико. Сравнительная территориальная близость к месту следствия и суда, широкие полномочия, которыми обладал командующий войсками, давали ему возможность оказать большое влияние на течение дел. Несмотря на то, что начальник войск Кавказской линии и Черномории был подчинен корпусному командиру в Тифлисе, все же он имел право и непосредственно сноситься с Петербургом, принимать самостоятельные решения, докладывая о них военному министру и лишь сообщая для сведения командиру корпуса. По свидетельству современника, прямая переписка с военным министром приводила к недовольству, недоразумениям и постоянным ссорам между командиром корпуса и командующим войсками1.

Пост командующего войсками Кавказской линии и Черномории в 1838—1843 гг. занимал генерал-лейтенант П. X. Граббе (1789—1875), под начальством которого служил на Кавказе Лермонтов, лично ему знакомый. Для П. X. Граббе события в Пятигорске были делом чрезвычайно близким: участники дела были его подчиненными, он нес также ответственность за организацию следствия и суда. До нас дошло много свидетельств, характеризующих Граббе с положительной стороны, как доброго и честного человека. Каково же было его участие в разборе дела Мартынова, какую он занял в нем позицию? На этот вопрос приходится ответить, что Граббе явно остался в стороне в этом деле, и если ставропольское начальство и сыграло большую роль в следствии и суде над Мартыновым, то не в лице самого Граббе, а в лице его подчиненного, начальника штаба флигель-адъютанта полковника Траскина. Это было не случайно. Нижеприводимая характеристика Граббе, взятая из воспоминаний Д. А. Милютина, свидетельствует, что энергичная деятельность помощников Граббе за счет его собственной инертности была, очевидно, постоянным явлением.

«Ген. Граббе был человек весьма симпатичный. Сохраняя всегда важную осанку и серьезность, он однакож не отталкивал от себя надменностью и холодностью; напротив того, был со всеми обходителен и вежлив. К делам служебным он относился как-то свысока; не входил в подробности исполнения, ограничивался заявлением своего требования в общей форме, не отдавая категорических приказаний. Поэтому все распоряжения по отряду предоставлялись частным начальникам и на них возлагалась вся ответственность. Генерал Граббе вполне доверился полковнику Пулло... Пулло старался только подделываться к командующему войсками, угождать ему и часто морочил его, не решаясь прямо выражать и объяснять откровенно суть дела... За недостатком инициативы в начальствующих лицах, исходили иногда от личностей невысоких чинов разные проекты и предложения...»

Можно думать, что слабая черта Граббе, отмеченная выше Милютиным, нашла свое отражение и в производстве по делу о дуэли Лермонтова и Мартынова. И здесь он был лишь ширмой, за которой действовал его более энергичный подчиненный, а именно начальник штаба Траскин. Значительная роль последнего в организации следствия и суда над Мартыновым несомненна. К сожалению, мы не имеем его характеристики в воспоминаниях Милютина. Последний упоминает о том, что с Траскиным у него были сношения лишь чисто служебные. Между прочим именно он своими «пессимистическими суждениями» поколебал планы Милютина о переходе на службу на Кавказ, возникшие у него после бесед с Головиным.

Траскин пользовался большим значением в Ставрополе и в доме Граббе, но, очевидно, держался в стороне от жизни офицерских кружков. Ввиду частого отсутствия командующего, который принимал личное участие в походах, Траскин заменял его в штабе, писал самостоятельно донесения и Головину, и даже в Петербург, военному министру.

Первые же документы «Дела» свидетельствуют о значительности роли Траскина. Важно отметить факт, что Траскин оказался к моменту начала «Дела» не в Ставрополе, а на самой арене действий — в Пятигорске. Уже 16 июля, т. е. на другой день после дуэли, он развил необычайно активную деятельность. Старый полковник Ильяшенков, комендант Пятигорской крепости, действовал под его непосредственным руководством. 16 июля полковник Ильяшенков рапортовал командующему войсками Граббе о происшедшей 15 июля дуэли и сообщал, что «по сему происшествию производится законное следствие, а майор Мартынов, корнет Глебов и князь Васильчиков арестованы, о чем и донесено государю императору за № 1358»2. Этот рапорт был передан Ильяшенковым Траскину здесь же в Пятигорске. Траскин послал его к Граббе и вместе с ним — четыре следующих документа: 1) заготовленное отношение, которое должен был подписать Граббе и переправить в качестве сопроводительного с рапортом Ильяшенкова в Тифлис к Головину (Граббе действительно подписал 24 июля это отношение и отправил в штаб корпуса, где оно было получено 16 августа и передано 19 августа в Судное отделение); 2) свой собственный рапорт генералу Граббе и 3) и 4) две копии с данных им предписаний. Перечисленными документами и начинается публикуемое «Дело». На рассмотрении последних трех из перечисленных бумаг надо остановиться.

Свой рапорт генералу Граббе Траскин заканчивал следующими знаменательными строками: «В заключение имею честь донести, что я на основании приказания Г. Военного Министра донес о сем происшествии его сиятельству, дабы князь Чернышев известился о сем происшествии в одно время с графом Бенкендорфом, которому донес о сем штаб-офицер корпуса жандармов, здесь находящийся».

Из приведенной цитаты видно, что 16 июля в Петербург, кроме донесения Ильяшенкова, адресованного непосредственно Николаю, были спешно отправлены еще два донесения — военному министру Траскиным и главе III отделения, Бенкендорфу, жандармским штаб-офицером.

Нужно отметить еще слова Траскина, что он поспешил донести военному министру «на основании приказания» его и «дабы известился о сем происшествии в одно время» с Бенкендорфом. Соревнование на скорость между военными и жандармскими властями показывает, что и те и другие отнеслись к происшедшему событию как к событию большой важности и представляющему значительный интерес для Петербурга.

Полковник Ильяшенков, послав рапорт о случившемся, 16-го же числа назначил лиц для производства следствия по делу о дуэли. Следствие должен был возглавить плац-майор подполковник Унтилов. В состав следователей вошли: дворянский заседатель Черепанов, квартальный надзиратель Марушевский и исправляющий должность стряпчего Ольшанский. Следствие и суд предполагалось производить по гражданским, а не военным законам, так как Мартынов был в отставке и подлежал гражданскому суду.

Хотя, по всей вероятности, Траскин принимал ближайшее участие в назначении следственной комиссии вместе с Ильяшенковым, тем не менее он счел необходимым письменным предписанием обязать его включить в число следователей того самого штаб-офицера корпуса жандармов, который послал в этот день донесение Бенкендорфу. Траскин писал Ильяшенкову: «вместе с сим прошу присланного сюда для секретного надзора корпуса жандармов подполковника Кувшинникова находиться при следствии производимом по сему происшествию плац-майором подполковником Унтиловым». Одновременно с этим предписанием Ильяшенкову Траскин написал отношение и к жандармскому подполковнику Кувшинникову, в котором сообщал: «...по поручению, на вас возложенному, я считал бы необходиимым присутствие ваше при следствии, производимом по сему происшествию пятигорским плац-майором подполковником Унтиловым, — почему я ныне же и предписал пятигорскому коменданту полковнику Ильяшенкову не приступать ни к каким распоряжениям по означенному происшествию без вашего содействия».

Приведенные цитаты с достаточной определенностью свидетельствуют о том факте, что в круг наблюдений жандармского офицера Кувшинникова, находившегося в Пятигорске для секретного надзора, входил Лермонтов. Со специальным на него возложенным «поручением» Кувшинников прибыл из Петербурга, о чем знал Траскин и чему он обязан был содействовать. Кувшинников действовал, конечно, не один, а с целой сворой «голубых мундиров». Характерна следующая деталь в воспоминаниях декабриста Н. И. Лорера о смерти Лермонтова: «Я заметил, что прежде в Пятигорске не было ни одного жандармского офицера, но тут, бог знает откуда, их появилось множество и на каждой лавочке отдыхало, кажется, по одному голубому мундиру»1.

Итак, в состав следственной комиссии, возглавляемой Унтиловым, был введен «находящийся при следствии корпуса жандармов подполковник Кувшинников». 16 же июля следственная комиссия составила список вопросов, на которые должны были письменно ответить арестованные участники дуэли: Мартынов, Глебов и Васильчиков. 17 июля вопросы с соответствующим обращением от имени следственной комиссии были переданы подсудимым.

Вместе с «Делом штаба Отдельного Кавказского корпуса» в Отдел рукописей Ленинской библиотеки поступили черновики ответов на вопросы следственной комиссии, написанные собственноручно Мартыновым. Эти черновики не были и не могли быть при «Деле» в прежнее время, несомненно судьба их была иная: они, конечно, оставались в личном архиве Мартынова, как документы чрезвычайно интимные, часто против его воли разоблачающие обстоятельства того события, которое наложило тяжелую печать на всю его жизнь. На 14 листах большого формата бумаги некрасивым, беспомощным и неряшливым почерком, орфографически и стилистически безграмотно, Мартынов излагал события дуэли, увиливая от прямых ответов, по три-четыре раза зачеркивая написанное и подыскивая выражения, которые бы более соответствовали его намерению: доказать, что во всем был виноват убитый, что он, Мартынов, лишь жертва его дурного характера и вызывающего поведения.

Восемь вопросов, поставленных следственной комиссией Мартынову, не были исчерпывающими, но касались основных моментов — причины дуэли, истории вызова, условий поединка, роли секундантов, наличия свидетелей. Приблизительно такие же вопросы были поставлены секундантам — Васильчикову и Глебову. Хотя все трое были арестованы, тем не менее они имели возможность письменных сношений. Последние оказались для них необходимыми, поскольку необходимо было условиться об одинаковых ответах на вопросы следствия.

В печати известны записочки, которыми обменивался Мартынов, сидя в тюрьме, со своими секундантами. Подлинники их нам неизвестны, хотя в свое время записки эти были опубликованы вместе с черновиками ответов Мартынова1 и, по всей вероятности, хранились с ними вместе в его архиве. Записки эти проливают свет на то, как составлялись Мартыновым его ответы на вопросы следствия.

До нас дошли две редакции его ответов: первая, написанная до консультации друзей, вторая — после получения от них соответствующих инструкций. Сопоставление ответов доказывает, что меньше всего можно искать в этих показаниях верного изображения действительности. И Мартынов и его секунданты, очевидно, уже до ареста договорились о необходимости скрывать некоторые обстоятельства дуэли и продолжали договариваться при помощи переписки во время следствия. Проследим по ответам Мартынова и первому письму его секундантов, какие пункты вызывали особенно напряженное внимание подсудимых.

Первый вопрос касался присутствующих при дуэли, т. е. прежде всего секундантов. Глебов и Васильчиков были персонально названы, и Мартынову оставалось только подтвердить их присутствие. Второй вопрос запрашивал о том, откуда и когда выехали участники дуэли и не присутствовал ли кто-нибудь кроме секундантов при поединке. Более того — запрашивалось: «не были бы кто известны об этой, произойтить могущей дуэле?» В ответе на этот вопрос начинается ложь в показаниях Мартынова следствию. Он очень твердо ответил на вопрос отрицательно. Многие опубликованные впоследствии мемуары подтвердили, что на дуэли Лермонтова и Мартынова присутствовали еще двое свидетелей, а может быть и много более. Во всяком случае присутствие С. В. Трубецкого и А. А. Столыпина давно доказано. Между тем о их присутствии подсудимые твердо условились молчать, и условились, конечно, раньше ареста. Мартынов в первой редакции ответов твердо отрицает наличие свидетелей дуэли; Глебов и Васильчиков в первом письме ему также пишут: «Что же касается до правды, то мы отклоняемся только в отношении к Т[рубецкому] и С[толыпину], которых имена не должны быть упомянуты ни в каком случае». Традиция объясняла это дружное молчание товарищеским чувством, оберегавшим двух свидетелей от тяжелых последствий, которые были бы для них неизбежны, так как оба они были на плохом счету у Николая I. Если товарищеские чувства Глебова и Васильчикова могут быть поняты, то значительно менее понятно участие в этих товарищеских чувствах и в «заговоре молчания» таких лиц, как Траскин и Кувшинников. Жандармская свита последнего, так же как следственные власти Траскина, не могли не знать о всех действительно присутствовавших на поединке. Однако сам Траскин, беседуя, и не один раз, по этому поводу с секундантами, давал им, очевидно, советы не говорить лишнего. Глебов и Васильчиков писали Мартынову: «Сегодня Траскин еще раз говорил, чтобы мы писали, что до нас относится четырех, двух секундантов и двух дуэлистов». Эти слова можно понять только как инструкцию со стороны Траскина не впутывать никого в свои показания, обойти молчанием неарестованных участников или свидетелей события.

Третий вопрос касался места и условий дуэли, расстояния и порядка выстрелов. В первой редакции Мартынов обстоятельно ответил на вопрос об условиях, пересчитав четыре пункта. Но эта его обстоятельность вызвала со стороны Глебова и Васильчикова возражения, как явная неосторожность. Условия дуэли были таковы, что надо было попытаться скрыть их от гласности. Поэтому Глебов писал: «Я должен же сказать, что уговаривал тебя на условия более легкие, если будет запрос. Теперь покамест не упоминай об условии 3 выстрелов; если позже будет о том именно запрос, тогда делать нечего: надо будет сказать правду». Мартынов послушно переделал соответственным образом свой ответ по третьему пункту:
 

 Последние слова показания, измененные Мартыновым («сделал первый выстрел с барьера» и «первый пришел на барьер») были также изменены под влиянием письма секундантов. Они ему писали: «Придя на барьер, ты напиши, что ждал выстрела Лермонтова». Мартынов, хотя не решился вполне написать ту ложь, которую ему рекомендовали друзья, однако прямое показание о своем первом выстреле удалил и заменил ничего не объясняющим — «первый пришел на барьер».

В третьем же вопросе находился еще один пункт чрезвычайной важности, который и Мартынов в ответе и секунданты в письме обошли молчанием, а именно: «Поручик Лермонтов выстрелил ли из своего пистолета или нет и по какой причине?» Ни словом не обмолвился Мартынов в своих показаниях в ответ на этот прямой и значительный вопрос. Менее осторожен, чем Мартынов, оказался в своих показаниях Васильчиков. Он прямо заявил, что Лермонтов не успел выстрелить и что он, Васильчиков, позднее разрядил его пистолет (см. далее статью Э. Г. Герштейн, стр. 65).

В вопросе четвертом также оказались моменты, о которых участникам дуэли не хотелось сообщать правду. Запрашивалось о том, как — верхом или на дрожках — прибыли участвующие к месту дуэли и были ли с ними кучера и проводники. Мартынов, правда, сперва не понял «неудобства» некоторых сведений и ответил в первой редакции даже дважды, не задумываясь, так, как было на самом деле. Но более осторожные секунданты сообразили, что поездка обоих секундантов на одних беговых дрожках, вдобавок принадлежащих одному из дуэлистов — Мартынову, — может намекнуть на слишком тесную сплоченность трех участников дуэли, что было, очевидно, нежелательно. Поэтому Глебов поспешил посоветовать Мартынову изменить ответ: «Прочие ответы твои совершенно согласуются с нашими, исключая того, что Васильчиков поехал верхом на своей лошади, а не на дрожках беговых со мной; ты так и скажи. Лермонтов же поехал на моей лошади — так мы и пишем». Далее, в конце письма, опять имеется напоминание об этом пункте: «Ответ на 4 вопрос. Глебов на беговых дрожках, Васильчиков верхом». Мартынов опять послушно изменил правде в своих показаниях.

Пятый вопрос, о личной прислуге Мартынова, не возбуждал подозрений, но шестой, о причинах дуэли, и тесно с ним связанный восьмой, о том, кто сделал вызов и какова была роль секундантов, были, конечно, вопросами кардинальными. В согласованных ответах на эти вопросы были заинтересованы все участники, почему эти ответы и подверглись особому обсуждению, заняли в показаниях Мартынова более всего места и более, чем другие, испещрены поправками, зачеркиваниями и вставками. Глебов и Васильчиков, прочитав первый черновик ответов Мартынова, нашли нужным послать ему свой «брульон», содержание которого и учитывал Мартынов при составлении второй редакции показаний. Глебов и Васильчиков писали Мартынову, особенно беспокоясь о его ответах на вопрос о роли секундантов:

«Посылаем тебе брульон 8-й статьи; ты к нему можешь прибавить по своему разумению, но это сущность нашего ответа... Надеемся, что ты будешь говорить и писать, что мы тебя всеми средствами уговаривали... Скажи что мы тебя уговаривали с начала до конца, что ты не соглашался, говоря, что ты Л[ермонтова] предупреждал тому три недели, чтоб тот не шутил на твой счет. О веселостях Кисловодска писать нечего.... Ответ на 8 статью. Вследствие слов Лермонтова (см. вопрос 6): «вместо пустых угроз и пр.», которые были уже некоторым образом вызов, я на другой день требовал от него формального удовлетворения. Васильчиков и Глебов старались меня (Мартынова) примирить с Лермонтовым; но я отвечал, что: 1) предупреждал Лермонтова не смеяться надо мною, 2) что слова Лермонтова уже были вызов (особенно настаивай на эти слова Лермонтова, которые на самом деле тебя ставили в необходимость его вызвать, или лучше сказать были уже вызов).

Вот вкратце брульон, обделай по этому плану. В 6 вопросе: вместо «в доме Верзилиных» напиши «в одном частном доме».

Мартынов, получив «брульон», заменил имя Верзилиных «частным домом», удалил слова о «веселостях Кисловодска», несколько усилил защиту секундантов, но по существу ответов в советах Глебова и Васильчикова он не нуждался. Уже в первой редакции он построил весь ответ на том, что обвинил во всем Лермонтова, переложил на него инициативу вызова и представил себя страдательным лицом, поставленным в безвыходное положение. Здесь было дело лишь за тем, чтобы ярче, убедительнее нарисовать эту картину, и черновики Мартынова показывают, как он напряженно подбирал наиболее выгодные для себя выражения и обороты речи. Несмотря на явное стремление Мартынова к самозащите, первая редакция ответов все же ближе к истине, особенно в обрисовке роли секундантов. Над 8-м ответом Мартынов трудился, имея перед глазами «брульон» товарищей. Он убрал первую фразу, содержавшую прямой ответ на поставленный вопрос: «Кто из вас прежде зделал вызов на дуэль?» — «Я первый вызвал его». Вместо этого Мартынов начал ответ буквально по «брульону»: «Вследствие слов Лермонтова» и т. д., но количество зачеркнутых и исправленных фраз в этом ответе показывает, что не так легко и просто было Мартынову писать под диктовку эти самые ответственные показания.

Работа Мартынова над своими показаниями по советам секундантов, так же как и письмо последних свидетельствуют о крепкой круговой поруке, существовавшей между тремя участниками дуэли. Мартынов писал Глебову и Васильчикову, прося их всяческой защиты, они обещали ему ее, надеясь, что и он будет всеми силами доказывать их примирительную роль.

Пока в Пятигорске производилось следствие, снимались устные1 и письменные допросы с подсудимых, дошли до Петербурга посланные 16 июля рапорты о дуэли. Дело было доложено Николаю по донесению начальника штаба Траскина, и тотчас последовало царское распоряжение: всех трех подсудимых «предать военному суду не арестованными, с тем, чтобы судное дело было окончено немедленно и представлено на конфирмацию установленным порядком». 4 августа военный министр кн. Чернышев сообщил об этом командиру Отдельного Кавказского корпуса Головину.

Это распоряжение лишь 20 августа достигло корпусного штаба в Тифлисе, и лишь 29 августа Головин известил Граббе о полученном приказе царя. В Ставрополе приказ стал известен лишь в первых числах сентября, после чего Траскин спешно «учредил» военный суд над подсудимыми под председательством подполковника Монаенки. 17 сентября он сообщил об этом Головину.

Царский приказ в сущности благодетельствовал подсудимым не только тем, что снимал с них арест, но и тем, что отдавал их вместо гражданского военному суду. Еще не зная о царском приказе, Мартынов решил просить о военном суде и хотел просить о нем через Траскина или подавать просьбу на высочайшее имя. 8 августа он изготовил письмо на имя Бенкендорфа с просьбой о замене гражданского суда военным. Совершенно откровенно он писал по поводу своей просьбы Глебову из тюрьмы: «Исполнение ее истинно составило бы счастье мое в теперешнем положении. Чего я могу ожидать от гражданского суда? Путешествия в холодные страны? Вещь совсем непривлекательная. Южный климат гораздо полезнее для моего здоровья, а деятельная жизнь меня заставит забыть то, что во всяком другом месте было бы нестерпимо моему раздражительному характеру». Очевидно, Мартынов ждал от гражданского суда ссылки в Сибирь, а от военного — отдачи в солдаты в действующую армию: «Сентенция военного суда может доставить мне в будущем возможность искупить проступок мой собственной кровью на службе царя и отечества».

Было и еще одно преимущество в военном суде, как писал Столыпин Мартынову: «Законы для военных более определенны, и кончат в десять раз скорее».

Итак, царский приказ шел навстречу пожеланиям подсудимых: он освобождал их от ареста, отдавал военному суду и требовал немедленного окончания дела. Но пока он достиг Пятигорска, следствие продолжалось, «бестия-стряпчий» выпытывал у подсудимых их тайны, а Пятигорский окружной суд, в лице судьи Папарина, заседателя Лаппа-Данилевского и секретаря Ольшанского, составил 11 новых вопросных пунктов, на которые Мартынов должен был дать ответ.

Вопросы были предъявлены 13 сентября, т. е. почти накануне образования военного суда.

В этих вопросах обращает на себя внимание стремление выяснить степень подлинной виновности Мартынова, сквозят подозрения о возможном предумышленном, заранее организованном убийстве Лермонтова. Так, вопросы 7 и 8 ставят под сомнение виновность одного Лермонтова в причинах, вызвавших дуэль. Суд спрашивал у Мартынова: «Какой был дан вами повод Лермонтову сделать вам колкости и остроты (как без того не могло бы это от него произойти)»... «не относились ли его слова более к дружеской шутке»... «имели намерением до прежде сего случая вызвать его на поединок и не было ли к тому других кроме остроты и колкости побудительных причин».

Последние строки свидетельствуют, что у суда возникали те же предположения, которые позднее в течение ста лет много раз всплывали вновь в исследованиях о дуэли Лермонтова: о наличии иных причин, кроме тех, на которые ссылался Мартынов.

Слова 9-го вопроса также заставляют вспомнить о мемуарной литературе о дуэли. Сын Мартынова в своих воспоминаниях особенно подчеркивал тот факт, что секунданты не только не приложили никаких усилий к примирению противников, но и содействовали дуэли, поскольку не передали Мартынову слов Лермонтова о том, что он в него не будет стрелять. Мартынов узнал об этих словах при начале следствия. О том же факте свидетельствует в воспоминаниях Э. А. Шан-Гирей, рожд. Верзилина: «Лермонтов будто бы прежде сказал секунданту, что «стрелять не будет», и был убит наповал, как рассказал нам Глебов»2.

Судьи, как бы уже зная об этой фразе Лермонтова, спрашивали Мартынова: «Когда вы послали от себя приглашенного вами секунданта корнета Глебова к Лермонтову с вызовом его на дуэль, то каков получился ответ Лермонтова и не говорил ли он чего относящегося к миролюбию или продолжал те колкости, кои вас оскорбили»...

Особенное внимание привлекает пункт 10-й — об условиях дуэли и со всей откровенностью поставленный вопрос о том, что не приняли ли Мартынов и секунданты мер к намеренному лишению Лермонтова жизни, т. е. убийству. Если вспомнить о том, что тотчас же после дуэли современники ее, что-то знавшие об ее условиях, возмущенно говорили, что это не дуэль, а убийство3, то вопрос суда опять-таки идет по линии тех же обвинений Мартынову, которые предъявляют Мартынову современные биографы Лермонтова на основании изучения всех дошедших до нас свидетельств. Судьям уже казались подозрительными условия дуэли; вопрос о расстоянии, о происхождении и состоянии пистолетов и главное о том, как вел себя Лермонтов («не заметили ли вы у Лерм. пистолета осечки или он выжидал вами произведенного выстрела»). Именно эти пункты в первых следственных показаниях подсудимые согласование решили обходить молчанием до тех пор, пока не будет специального запроса, — «тогда делать нечего: надо будет сказать всю правду» (см. выше цитату из письма Глебова к Мартынову в тюрьму). Мы уже знаем, что на прямой вопрос следственной комиссии: «Поручик Лермонтов выстрелил ли из своего пистолета или нет и по какой причине?» — Мартынов ни слова не ответил в своих показаниях.

Сохранились также две редакции ответов Мартынова на вопросы Пятигорского суда от 13 сентября. Они не сильно отличаются друг от друга. В них важно отметить то, что Мартынов защищался в них именно от обвинения в преднамеренном убийстве Лермонтова. Это еще раз доказывает, что подобное обвинение в той или иной форме выдвигалось следствием. В ответах на пункты 7-й и 8-й Мартынов писал: «вступая с ним в объяснение, я и виду не имел вызывать его на дуэль»... «Доказательством же случайности поединка может служить то, что вызов мой был сделан после объяснения»... «что поединок этот был совершенно случайный, [доказательством сего]...» «злобы к нему я никогда не питал, следовательно [и не имел нужды] мне не зачем было иметь предлог с ним поссориться и в доказательство привожу неоднократный отзыв мой г-м Секундантам».

Обилие исправлений в ответе на пункт 8-й свидетельствует, что эти строки не легко дались писавшему их.

В ответе на пункт 9-й Мартынов обошел вопрос о «миролюбивых предложениях» Лермонтова, сказав, что переданный ему ответ их не содержал. Так же, как в ответе на пункт 10-й первого допроса, Мартынов вновь промолчал о поведении Лермонтова на дуэли. Сообщив, что у пистолета Лермонтова «осечки не было», Мартынов тем не менее не сказал главного: стрелял ли Лермонтов. Обошел Мартынов и вопросы об условиях дуэли, отослав за разъяснениями по этому поводу к секундантам: «как их прямая обязанность состояла в наблюдении за ходом дела... то они и могут объяснить не было ли нами отступлено от принятых правил».

Анализ второго вопросного листа, предъявленного Мартынову, показывает, что в сущности суд стоял на пути разъяснения всех тайн, которыми как для современников, так и для нас полна история последней дуэли Лермонтова. Суд нащупал все сомнительные места в показаниях подсудимых, которые требовали более углубленного следствия. Нужно было заставить участников на них ответить, а не ускользать от них прочь, ссылаясь друг на друга и на ранее данные показания. Но Пятигорский окружной суд не смог закончить свою работу. По приказу, полученному из Петербурга, дело было передано во вновь сформированный военный суд, которому была поставлена задача не только не затягивать расследование дела, а кончить его по возможности в кратчайший срок. Все дальнейшие этапы производства суда и вынесения приговора определялись одним важнейшим обстоятельством — интересом самого царя к этому делу и соответственным нажимом со стороны военного министра. Последний, не имея сведений о выполнении «высочайшей государя императора воли», сообщенной в отношении от 4 августа, послал 10 сентября «экстра почтою» напоминание Головину о необходимости скорее окончить дело: «Не угодно ли будет вам, Милостивый Государь, принять всевозможные меры к поспешнейшему окончанию на законном основании о них [подсудимых] дела». Корпусный штаб получил это напоминание 25 сентября, вместе с уведомлением Траскина об организации в Пятигорске военного суда, а 26-го отвечал министру и отсылал к Граббе вновь полученное предписание поспешить с окончанием суда. Но, судя по ответу Траскина Головину (от 6 октября за № 20037), в Ставрополе было получено непосредственно из Петербурга такое же напоминание о принятии «всевозможных мер к поспешнейшему окончанию», какое было получено Головиным. Длительность сообщения Петербурга с местом производства суда через Тифлис заставила, очевидно, Чернышева для ускорения дела обращаться непосредственно в Ставрополь, где бумаги получались дней на пять-семь раньше, чем в Тифлисе.

Новое напоминание военного министра об ускорении ведения дела последовало 29 октября. Полученные в Петербурге материалы по суду («статейные списки»), посланные Ильяшенковым 3 и 22 октября, обнаружили, что окончательное решение дела задерживается «единственно за неперепискою набело выписки». Чернышева, очевидно, удивила причина задержки. Он потребовал вновь, чтобы «дело сколь возможно поспешнее приведено было к окончанию, на законном основании, тем более, что по роду дела сего не может быть столь обширна выписка, чтобы за перепискою ее набело, мог остановиться самый ход оного». 4 ноября Чернышев еще раз напомнил Головину, чтобы он со своей стороны не задержал дело, когда оно будет прислано ему для рассмотрения.

Эти приказы были получены в штабе корпуса лишь 14 и 20 ноября, а уже 7 ноября Граббе послал Головину как самое «военно-судное дело», так и свое «мнение» по поводу приговора. В сущности военный суд был давно закончен: он длился всего четыре дня, с 27 по 30 сентября. Октябрь месяц понадобился, очевидно, для приведения в должный вид посылаемых документов и на составление «Мнения командующего войсками на Кавказской линии и Черномории» по этому делу. На рассмотрении этого «мнения», подписанного Граббе и положенного в основу «мнения», посланного в Петербург Головиным, следует несколько остановиться.

«Мнение» состоит из изложения истории дуэли и из соображений по поводу приговора подсудимым. Анализируя изложение причин дуэли, мы видим, что в основу взяты все показания Мартынова и секундантов, всю вину по инициативе дуэли приписывающих Лермонтову. Фраза Лермонтова с приглашением действовать служит и здесь объяснением вызова Мартынова. Соответственно показаниям подсудимых умалчивается о присутствовавших на поединке Столыпине и Трубецком, подчеркивается примиряющая деятельность секундантов, даются неверные сведения о о том, как ехали секунданты к месту дуэли, и, наконец, совсем вскользь говорится об условиях дуэли, причем ни о «трех выстрелах», ни об ожидании на барьере, ни о выстреле Лермонтова нет ни слова. «Мнение» ни в коей мере не отражало сложности дела, его сомнительных мест, которые были нащупаны Пятигорским окружным судом; оно излагало его поверхностно и, главное, очень благоприятно для подсудимых. Отсюда и мягкий проект приговора им, который предлагал Граббе.

В «Деле» находится выписка из «Свода военных постановлений» части 5 книги 1 об участниках дуэлей и их секундантах. Как и всякие «умышленные смертоубийцы, они подлежат лишению всех прав состояния, наказанию шпицрутенами и ссылке в каторжную работу». Но эту высшую по закону меру не привела даже комиссия военного суда, которая все же требовала лишения чинов и прав состояния. Граббе счел нужным смягчить решение военной комиссии: ссылаясь на хорошую службу всех трех подсудимых, военные заслуги Мартынова и Глебова, он предлагал «лишить его, Мартынова, чина, ордена и написать в солдаты до выслуги без лишения дворянского достоинства», а Глебова и Васильчикова, «вменив им в наказание содержание под арестом до предания суду, выдержать еще некоторое время в крепости с записанием штрафа сего в формулярные их списки».

Выражая свое официальное мнение, Граббе хорошо знал, что не только от него, но и от Головина не будут зависеть подлинные приговоры подсудимым. Все разрешится лишь в Петербурге, куда дело пойдет на «высочайшую» конфирмацию. Его роль заключалась в том, чтобы помочь в подборе обстоятельств, облегчающих участь подсудимых, поскольку распоряжения, приходившие из Петербурга, явно свидетельствовали, в какую сторону направлен интерес Николая в данном деле. Подсудимых, с которых сняли арест в первые же дни следствия, конечно не предполагалось «карать» по всей строгости закона, и, повинуясь явным или тайным директивам, идущим из Петербурга, военный суд и Граббе ограничились указанными проектами приговоров. Свое мнение Граббе закончил словами: «Впрочем мнение это и участь подсудимых предаю на благоусмотрение Высшего Начальства».

На основании полученного в Тифлисе 13 ноября военно-судного дела и «мнения» Граббе, в корпусном штабе для Головина был составлен «Доклад» с изложением хода событий и приговоров, вынесенных комиссией военного суда и командующим Граббе. Этот доклад, конечно, не вносит уже ничего нового в историю дела. Повторены все те же аргументы, по которым Мартынов являлся несчастной жертвой дурного характера Лермонтова, и приведено все то, что могло смягчить участь подсудимых.

Положение Головина, на обязанности которого было вынести и утвердить окончательный приговор, было очень затруднительно. Почти в тот же день, когда ему был вручен составленный для него «Доклад» по делу (окончен 19 ноября), он получил из Петербурга от Чернышева бумагу (поступила в штаб 20 ноября), которая еще раз напоминала об особом отношении царя к делу дуэли Лермонтова и Мартынова. Чернышев сообщал:

«Ныне государь император высочайше повелеть соизволил: означенным подсудимым: Майору Мартынову, Титулярному советнику князю Васильчикову и корнету Глебову, если суд над ними уже кончен и представлен на конфирмацию высшего начальства, дозволить отправиться: князю Васильчикову и корнету Глебову в С. Петербург, а Майору Мартынову по выбору места жительства, обязав их всех троих подпискою не выезжать из сих мест до окончательной конфирмации военно-судного об них дела».

Эта «милость» царя была одновременно сообщена и Граббе для того, чтобы она могла быстрее дойти до подсудимых, которые не замедлили воспользоваться разрешением и покинули Пятигорск.

Учитывая последнее распоряжение Николая, относящееся к подсудимым, Головин был принужден отказаться от «окончательной конфирмации» своего мнения, о чем и сообщал в препроводительной бумаге Чернышеву при посылке военно-судного дела: «Представляя при сем... и мнение мое по сему делу, имею честь донести, что как лицам сим по Высочайшему повелению дозволено: Глебову и князю Васильчикову отправиться в С. Петербург, а Мартынову избрать по произволу место жительства, то я не находил удобным конфирмовать оное окончательно и посему покорнейше прошу ваше сиятельство мнение мое повергнуть на высочайшее государя императора благорассмотрение».

В своем сравнительно кратко изложенном «Мнении» Головин повторил всю историю дуэли так, как показал еще на первом следствии Мартынов, но, повторив, однако добавил: «Так объяснил это происшествие Майор Мартынов», как бы снимая этим с себя ответственность за изложенное. Относительно приговора подсудимым он повторил предложение Граббе, добавив также, что повергает их участь «на высочайшее его императорского величества благоуважение».

23 ноября военно-судное дело было отправлено в Петербург на конфирмацию царю. 3 января 1842 г. Николай заслушал в докладе «краткое извлечение» из дела и изрек свой приговор. Этим приговором аннулировалась вся предшествовавшая деятельность: следственной комиссии, суда окружного и военного, командующего войсками и командира корпуса. От всех их усилий остались вороха бумаг, ничего не значивших после краткой резолюции царя. Содержание ее, вероятно, было предопределено уже тогда, когда было послано первое распоряжение о снятии ареста с подсудимых. Тогда же была предопределена марионеточная роль следствия, суда и дальнейших инстанций. Николай «повелеть соизволил: Майора Мартынова посадить в крепость на гоубтвахту на три месяца и предать церковному покаянию, а титулярного советника князя Васильчикова и корнета Глебова простить, первого во внимание к заслугам отца, а второго по уважению полученной им в сражении тяжелой раны».

Приговор царя сообщался кавказским властям только «для сведения». Бывшие подсудимые находились уже вне их пределов: Глебов и Васильчиков в Петербурге, Мартынов в Одессе. Но еще несколько ранее, подводя итоги законченному делу, кавказское начальство обнаружило небольшое упущение, а именно: были забыты расходы по делу, сто пятьдесят четыре рубля семьдесят две с половиною копейки ассигнациями, «удержанные Презусом, Ассесорами и Аудиторами, прогонные и суточные», которые следовало бы взыскать «в возврат казне» с подсудимых по равной части с каждого, независимо от приговора. Головин поспешил донести об этом военному министру, а последний счел нужным даже по поводу этой обычной судебной формальности рапортовать царю. Последний «высочайше повелеть соизволил: деньги сии принять расходом на счет казны».

Так кончается публикуемое нами «Дело». Оно не разъясняет истории дуэли Лермонтова и Мартынова, не проливает свет на многие, остающиеся загадочными обстоятельства, ее сопровождавшие. Но оно с несомненностью свидетельствует о следующих фактах:

1. Во время своего последнего пребывания на Кавказе Лермонтов состоял под тайным надзором находившегося в Пятигорске и посланного из Петербурга с специальным поручением от Бенкендорфа жандармского штаб-офицера подполковника Кувшинникова.

2. О поручении, идущем от Бенкендорфа, знал и содействовал ему начальник штаба кавказских войск флигель-адъютант полковник Траскин. Он оказался в Пятигорске тотчас же после дуэли и держал в своих руках всю организацию следствия по делу о дуэли.

3. Три рапорта, посланные 16 июля в Петербург, необычайная быстрота, с которой была организована и приступила к работе следственная комиссия, свидетельствуют о большой важности, которая придавалась происшедшему событию, о заинтересованности в нем Петербурга.

4. Черновые ответы Мартынова на вопросы следственной комиссии (впервые публикуемые полностью) обнаруживают целую серию лживых сведений, обдуманно внесенных им после консультации секундантов, которым в свою очередь советы давал Траскин.

5. Вопросы Пятигорского окружного суда, который первоначально должен был судить Мартынова, показывают, что суд нащупал ряд сомнительных мест в первом показании подсудимого. Он поставил перед ним с достаточной определенностью вопрос о какой-то иной причине дуэли, кроме шуток Лермонтова, и вопрос об условиях дуэли, которые напоминали о преднамеренном убийстве Лермонтова. Мартынов в своих показаниях защищался именно от этих обвинений, но не давал прямых ответов на прямо поставленные вопросы, а ссылался на прежние показания на следствии и отсылал за ответом к секундантам.

6. Нормальное ведение дела Пятигорским окружным судом могло бы бросить свет на неясные моменты в истории убийства Лермонтова, однако оно было нарушено пришедшим из Петербурга царским приказом, который был отдан тотчас же после получения известия о дуэли, но по условиям сообщения лишь в середине сентября попал в Пятигорск.

7. Освобождение подсудимых от ареста во время следствия свидетельствовало о том, каково было отношение Николая к происшедшему. Оно обеспечивало также согласованность действий всех трех подсудимых, «круговая порука» которых доказана их перепиской.

8. Передача дела в военно-судную комиссию, непосредственно подчиненную военным властям, — Траскину, Головину, — прекращала нежелательные дополнительные розыски по делу и давала возможность с чрезвычайной быстротой его закончить.

9. Четыре присланные военным министром Чернышевым из Петербурга отношения о необходимости «принять всевозможные меры к поспешнейшему окончанию» дела свидетельствуют о значении, которое придавалось в Петербурге этому делу, о заинтересованности в нем самого царя.

10. Новая «милость» царя подсудимым — разрешение им до вынесения окончательного приговора покинуть Пятигорск для Петербурга и Одессы — подтверждала и без того ясный для кавказских властей факт, что дело будет решено в Петербурге независимо от приговоров, вынесенных местными инстанциями. Узнав о ней, Головин счел за лучшее воздержаться от окончательной конфирмации приговора и ограничиться лишь представлением своего «мнения» «на высочайшее благоуважение».

11. Приговор, вынесенный Николаем, так же как и все его личное вмешательство в дело от первого приказа об освобождении из-под ареста подсудимых во время следствия до последней резолюции о взятии расходов по делу на счет казны, свидетельствует о том, что убийство Лермонтова было им воспринято, во-первых, как дело, в котором он был лично заинтересован, и, во-вторых, как дело, за которое его исполнители не должны были нести никакого наказания.

Таковы итоги анализа содержания публикуемых документов. Дело биографа Лермонтова убедительно объяснить причину и связь перечисленных здесь фактов.

Дело штаба отдельного Кавказского корпуса по дежурству судного отделения: О предании военному суду отставного маиора Мартынова, корнета Глебова и титулярного советника князя Васильчикова за произведенный первым с поручиком Лермонтовым дуэль, от чего Лермонтов помер