Поэтическая исповедь русского интеллигента 30—40-х годов.

Никогда русская интеллигенція не пыталась такъ страстно, «волнуясь и спѣша» разрѣшить основные вопросы бытія, никогда въ нашемъ обществе поиски цѣльнаго, всеобъемлющаго міровоззрѣнія не были столь напряженными, какъ въ знаменательные 30—40 годы. Въ кружках и въ одиночку, въ студенческой комнатѣ и въ салонѣ ставились великія проблемы личности и общества, тревожно думали о смыслѣ жизни, назначеніи міра, связи личности съ мірозданіемъ, объ основах общественной жизни, о національных цѣнностяхъ, объ отношеніи Россіи къ Европѣ о путях будущаго развитія своей страны. И ответовъ на эти вопросы искали всюду — въ различных системах нѣмецкой идеалистической философіи, во французскомъ утопическомъ соціализмѣ, въ идейных исканіях погибших 14-го декабря, въ изученіи прошлых судебъ Россіи, въ наблюденіях надъ современной дѣйствительностью. Охваченная горячимъ дыханіемъ идеалистических порывовъ, молодая Россія жадно стремилась къ личному совершенствованію, съ исключительнымъ разметомъ бросила свои духовныя силы на разработку своего я, безпримѣрно много потратила умственной энергіи для достиженія совершеннаго, яснаго представленія о томъ, что ее волновало, что властно требовало разрѣшенія. Подобно взволнованному морю, долго не могущему улечься въ стройно-тихіе ряды волнъ, мысль русской интеллигенціи безпокойно бродила... Но личность требовала самоопредѣленія, и роды ея были мучительными, исполненными глубокаго страданія. Дерзновенные взлеты часто терпѣли крушеніе, идеалистическія устремленія подтачивались острымъ жаломъ во всемъ сомнѣвающейся

57

мысли, но та же мысль, раздавивъ многихъ, лишивъ их душевной цѣльности, навсегда оставивъ на перепутьѣ между разрушенной традиціей и мерцающимъ въ недоступной дали точнымъ міровоззрѣніемъ, инымъ дала верное противоядіе противъ безплоднаго скепсиса, утвердила въ предчувствіяхъ, оформила исканія, дала твердый фундаментъ философско-этическимъ и соціальнымъ запросам. Обиліе мысли, преобладаніе анализа, распадъ душевнаго міра прежде всего характеризуютъ русского интеллигента этой эпохи, что бросалось въ глаза и вдумчивымъ современникамъ: Надеждинъ въ 1831 г. писалъ, что «настоящее время отличается особенною наклонностью къ размышляющей отчетливости»1); Бѣлинскій опредѣлялъ свой векъ, какъ «векъ сознанія, философствующаго духа, размышленія, «рефлексіи»2); Герценъ начиналъ статью «По поводу одной драмы» типичными строками: «отличительная черта нашей эпохи есть grübeln. Мы не хотимъ шага сдѣлать, не выразумѣвъ его, мы безпрестанно останавливаемся, какъ Гамлетъ, и думаемъ, думаем... Некогда дѣйствовать; мы переживаемъ безпрестанно прошедшее и настоящее, все случившееся съ нами и съ другими, — ищемъ оправданій, объясненій, доискиваемся мысли, истины. Все окружающее насъ подверглось испытующему взгляду критики. Это болѣзнь промежуточных эпохъ»3). Итоги этих творческих сомнѣній достаточно известны; письма, дневники, статьи Бѣлинскаго, Станкевича, Герцена, Огарева — этих великих идеалистовъ 30—40 гг. рельефно вскрываютъ пути их исканій, надеждъ, разочарованій, светлых озареній, ясных думъ, словомъ, всей игры их богатаго духа.

58

Но рядомъ съ этими центральными фигурами эпохи были другіе, болѣе скромные дѣятели, горѣвшіе менѣе яркимъ, но тѣмъ же светом. Пріобщенные къ сонму ярко сіяющихъ, они усиливаютъ общій светлый колоритъ эпохи, шире раскрываютъ ея радужную панораму, глубже уводятъ ея идеалистическіе порывы.

Постоянный самоанализъ, «вниканіе въ себя», раздумье надъ собой, пристальное изученіе своих душевных способностей присущи были не только кружку Станкевича: требованіе сознательнаго самоопредѣленія выставлялъ и молодой Шевыревъ, устами Евгенія поучавшій «наукѣ самопознанія» Лицинія, «терявшагося въ безконечных вопросахъ» и не знавшаго, «что же дѣлать съ безпокойной душой, которая непрестанно требуетъ отчета въ своих ощущеніяхъ»: «говори чаще съ самимъ собой, — о, какъ эта бесѣда богата мыслями! Она требуетъ напряженнаго вниманія, а ты знаешь — степенью вниманія измѣряется геній человека. Тотъ мудрецъ истинный, кто умѣетъ говоритъ съ самимъ собой. Онъ понялъ языкъ души своей, а съ нимъ легко постигаетъ онъ языкъ природы и искусства»1). Вера въ божественную сущность человеческой души, въ человека какъ «образъ Разума-Творца», созданіе «божественной идеи»; горячее убѣжденіе, что «не напрасно мерцаютъ для насъ звезды таинственнымъ блескомъ и томятъ душу нашу тоскою, какъ воспоминаніе о милой родинѣ, съ которой мы давно разлучены и къ которой рвется душа наша»2), — наполняли не только Бѣлинскаго и его друзей: А. Зиловъ восклицалъ въ 1832 г.:

Въ душѣ возвышенной храни
Небесъ зародышъ благородный:
Въ немъ чувствъ святых горятъ огни,
Лучъ мыслей блещетъ самородный.
Онъ близкій родственникъ богамъ,

59

Онъ здѣсь пришлецъ на испытанье.
Мы позабыли ту страну,
Гдѣ совершилъ онъ преступленье,
И, какъ за тяжкую вину,
Низвергнутъ въ дольнее селенье.
Бываетъ тихою порой
Онъ голосъ подаетъ унылый
И, неразгаданной игрой,
О родинѣ лепечетъ милой,
Но этотъ голосъ томенъ, тихъ,
Для слуха грубаго невнятен...
Но воспитай его въ тиши,
Далеко отъ суетъ развратныхъ;
Пусть онъ растетъ, внутри души,
При звуках пѣсней благодатных.
Небесной пищей укрѣпясь,
О небѣ громче онъ разскажетъ
И съ божествомъ родную связь
Въ огнѣ любви своей покажетъ1).

Л. Якубовичъ видѣлъ въ людях «небесъ задатокъ, безсмертья дальній светлый лучъ, любви духовной отпечатокъ»2); С. Шевыревъ изложилъ ту же идею въ интересномъ отрывкѣ «Сонъ души»3).

60

«Сладкая вера и святое убѣжденіе въ безконечномъ совершенствованіи человеческаго рода должны обязывать насъ къ нашему личному, индивидуальному совершенствованію, должны давать намъ силу и твердость въ стремленіи къ нему!» — восклицалъ Бѣлинскій въ 1835 г. въ полномъ согласіи съ «привыкшимъ (по собственному признанію) фантазировать о совершенстве» Станкевичемъ, видѣвшимъ задачу жизни въ томъ, чтобы «беречь свое достоинство» дѣлатъ добро или приготовлятъ себя къ дѣланію добра, совершенствовать себя въ нравственномъ отношеніи, и потомъ, чтобы добрыя намѣренія не остались безъ плода, совершенствовать себя въ умственномъ отношеніи»1). Но и проф. М. Максимовичъ на актѣ 12 января 1832 г. обращался къ студентамъ и московскому обществу съ характерными словами: «усовершеніе себя и улучшеніе участи своих собратій — вотъ истинная цѣль жизни, которая одна только даруетъ человеку счастіе, достойное человека!»2); проф. М. Павловъ тогда же писалъ о «достоинстве идеализма въ нравственномъ образованіи человека»3).

61

Стремленіе стать совершенной личностью и разгадать загадку своего бытія, нерѣдко сталкивавшееся или съ недобрыми, эгоистическими инстинктами или съ невозможностью постичъ возникшіе вопросы и приводившее къ апатіи духа, болѣзненнымъ диссонансамъ, томленію жизнью, страшному сознанію душевной пустоты, отчаянію и сомнѣнію въ себѣ, въ людяхъ1), вызывало «нравственную болѣзнь», которую тогда называли «рефлексіей», не только у Бѣлинскаго, Веневитинова, временами мрачно представлявшаго себѣ жизнь2), или Хомякова, тоскливо восклицавшаго: —

Часы проходятъ, дни и ночи,
И годы за годами вслѣдъ,
А въ мірѣ все, что было прежде,
Желанье жадно, жизнь бѣдна,
И верятъ смертные надеждѣ,
И смертнымъ вечно лжетъ она...3)

— и Клюшниковъ остро переживалъ этотъ «реквіемъ всѣх надеждъ, всѣх чувствъ человеческихъ, всѣх обаяній жизни» и Красовъ пѣлъ по преимуществу объ утратах жизни, о тоскѣ по недостижимому идеалу4), и Л. Якубовичъ стоялъ въ грустномъ раздумьѣ:

Какъ юный путникъ предъ грозою
Стою печально-мраченъ я;
Куда итти, какой стезею,
Куда влечетъ судьба моя?5)

то и дѣло взывалъ:

О чемъ тоска, по чемъ страданья?
Скажи, скажи, моя душа?

62

говорилъ, что «какъ рыбка бьется въ мрежѣ, въ мірѣ мучится душа»,

Мнѣ міръ земной и чуждъ и тѣсенъ:
Провидитъ міръ душа иной,
Міръ безграничный звучных пѣсенъ
И неземных видѣній рой.

Печальный, писалъ Я. Н. Т — у:

Бываютъ дни, дни черныя печали,
Когда, не отживя, вы жизнь уже познали,
Когда на сердце вамъ, какъ аспидъ, налегла
Суровых опытовъ безжизненная мгла; —
Тѣ страшны дни! — дни съ безуміемъ граничат.
Друзья васъ не поймутъ иль муки увеличат...1).

Мрачными красками и В. Кельсіевъ рисовалъ «страшную раздвоенность» своей души,«рвущейся впередъ, впередъ — къ тѣмъ вечнымъ идеаламъ, поставленнымъ человечествомъ со временъ еще старика

63

Гомера» и подсѣченной въ своих порывах «неумолимымъ хохотомъ Гоголя» и других «безпощадно смѣлых аналистовъ, которые научили (насъ) забираться въ глубь своей и въ глубь чужой души»: «щемящая хандра залѣзаетъ въ душу, самъ видишь свои недостатки и видишь чрезвычайно ясно, потому что дался и усвоился аналитическій методъ, самъ себя разбираешь, самъ себя потрошишь, самъ себя не щадишь и съ вопіющей безпощадной ясностью видишь свои недостатки и чувствуешь, какъ силы слабѣютъ, какъ руки опускаются, и понимаешь, что не только далекъ, но даже и не существуетъ этотъ роскошный міръ подвигов поэзіи»...1)

Но если эта дисгармонія духа казалась Бѣлинскому только неизбѣжнымъ моментомъ въ развитіи человеческой личности, ведущимъ къ светлому торжеству, высшему примиренію съ жизнью въ разумѣ и сознаніи, если эта апатія духа была для него только временнымъ состояніемъ, нерѣдко соединявшимся съ ненасытной жадностью жизни, «съ бездонной пропастью желаній и страстей». если мрачныя признанія Герцена, считавшаго свое существованіе «неудачнымъ, переломленнымъ при первомъ шагѣ», чаще всего прорывались «потребностью всяких потрясеній, впечатлѣній, безпрерывной дѣятельности», могучей тягой въ жизни, откликами на всю ея многоцветность: «каждую минуту, каждое наслажденіе должно ловить, душа безпрерывно должна быть раскрыта, наполняться, всасывать все окружающее и разливать въ него свое»2); если Хомяковъ могъ одновременно создавать вышецитированное мрачное стихотвореніе «Старость» и полное бури и мощи «Молодость», гдѣ въ какомъ-то экстазѣ восклицалъ:—

Небо, дай мнѣ длани
Мощнаго Титана!
Я схвачу природу
Въ пламенных объятьяхъ,

64

Я прижму природу
Къ трепетному сердцу...1)

— то та же тревога духа, трепетная радость бытія, жажда полноты жизни, расточенія всего духовнаго богатства властно владѣли и многими другими, теперь забытыми людьми этой эпохи: какой-то Краинскій заявлялъ въ «Галатеѣ», что «новых битвъ душа (его) алкала»2), А. Б-въ отмѣчалъ въ себѣ «дух тревоги, дух сомнѣнья»3), повидимому онъ же восклицалъ въ «Молве»:

Мнѣ люди страшны, светъ — пустыня.
Свободы мысли я не дамъ:
Она летитъ, какъ въ небѣ птица,
Къ тѣмъ безграничнымъ рубежамъ,
Гдѣ вечность съ таинствомъ граница4).

Нѣкто А. Соколовъ признавался:

Меня давитъ покой
И томитъ тишина,
Душа рвется на бой.
И бунтуетъ она
Точно въ бурю волна5).

Л. Якубовичъ (въ 1832) мечталъ «на просторѣ погулять, вольнымъ воздухомъ упиться»6). Недаромъ А. Григорьевъ, рисуя свое поколѣніе, указывалъ прежде всего на особую насыщенность и напряженность его переживаній: «съ какой-то лихорадочностью произносилось имя «лордъ Байронъ», изъ устъ въ уста переходили дикія и порывистыя стихотворенія Полежаева... Когда произносилось это имя и, очень рѣдко конечно, нѣсколько других еще болѣе отверженных именъ, какой-то ужасъ овладѣвалъ кругомъ молодых людей и вмѣстѣ что-то страшно соблазняющее,

65

неодолимо влекущее было въ этомъ ужасѣ... Соблазнъ, страстный соблазнъ носился въ воздухѣ, звучавшемъ страстно сладкими строфами Пушкина. Соблазнъ рвался въ нашу жизнь вихрями юной французской словесности... Поколѣніе выросшее не имѣло точки покоя или опоры, а только соблазнялось тревожными ощущеніями. Поколѣніе подраставшее, надышавшись отравленнымъ этими ощущеніями воздухомъ, жадно хотѣло жизни страстей, борьбы и страданій1). Вполнѣ понятно, что молодое поколѣніе, сдавленное суровымъ николаевскимъ режимомъ, задыхалось въ томъ (по выраженію Герцена) «царстве мглы, произвола, молчаливаго замиранія, гибели безъ вести, мученій съ платкомъ во рту», что представляла тогда русская дѣйствительность, не могло примириться съ лозунгами Уварова, Дуббельта и других стражей общественной тишины и идейнаго безмолвія, рѣзко чувствовало трагизмъ одиночества среди мертвых душъ большинства. И рѣзкая протестація противъ современных общественных условій, требовавших приниженія личности, обезличенія ея, раздавалась не только среди сенсимонистовъ, группировавшихся около Герцена: неизвестный NN въ повести «Адель» рѣзко характеризовалъ высшее общество, называя его «гнѣздомъ разврата сердечнаго, невежества, слабоумія, низости», въ подтвержденіе приводя мѣтко очерченные портреты его представителей2); не менѣе рѣзко рисовалъ это же общество М. Погодинъ въ повести «Счастье въ несчастьѣ»3); Молва въ первомъ № обѣщала

66

«завернуть порой въ Палату, пожурить секретарей, дать щелчокъ аристократу, отыскатъ среди полей душъ бездушнаго владѣльца; приголубить и обогрѣть трудолюбца-земледѣльца» (1832).

Въ 1829 году нѣкто А...А..., житель Мещовска, заявлялъ:

Здѣсь людямъ съ глупостью докучной
Высоких мыслей не понять,
Они не могутъ насъ плѣнять
Своею рѣчью однозвучной?
Что мы нашли въ толпѣ слѣпой?
Безъ цѣли скучныя сужденья,
Временъ прошедших заблужденья
И образъ лѣни вековой.
Предъ кѣмъ, мой другъ, въ странѣ пустынной
Свои желанья освятимъ1).

Башиловъ клеймилъ «толпу» стихами:

И это люди!...
Какъ гробъ повапленный их груди,
Какъ ветръ — безсмысленны слова.
Их мысли — чадъ, их души тверды,
Их умъ — поденщикъ, выгодъ рабъ,
Передъ безсильемъ подло-гордый,
Предъ грозной силой подло-слабъ!
Имъ совесть — бредъ, их идолъ — злато,
Ему лишь служатъ одному...
Когда же Избранникъ проглянетъ
Межъ нихъ, какъ светлый метеоръ
Толпа въ него проклятьемъ грянетъ
Озлится; василиска взоръ
Въ него вперитъ, его безславитъ,
Тѣснитъ, клевещетъ, злобно лжет.
И это люди!2).

67

Видя «высочайшее совершенство человека въ гармоніи ума и чувства», признавая, что «жизнь есть дѣйствованіе, а дѣйствованіе есть борьба»1), лелѣя этотъ идеалъ цѣльности человеческой лпчности, молодая интеллигенція стремилась не только все проводить чрезъ горнило сознанія и жить всей полнотой чувствъ, для завершенія цѣльности жизни она жаждала дѣйствія, активнаго примѣненія выработанных принциповъ, готова была на подвигъ2). Разнообразныя общественно-политическія идеологіи эпохи, выковывавшіяся въ теченіе 30—40 годовъ, краснорѣчиво свидѣтельствуютъ о ея «соціабельности», а попытки студенческой

68

молодежи 30-х годовъ, позднѣе болѣе зрѣлых представителей реализовать конкретными доказательствами свои соціальные интересы, ярко рисуютъ ту завершенность исканій эпохи, какая сказалась въ широкой постановкѣ проблемъ личности въ ея разнообразных связях (съ Богомъ, вселенной, людьми) и общества.

Надо помнить, что вся эта сложная умственная и моральная работа шла не только въ прославленных кружках и салонахъ; многіе мучились надъ тѣми же вопросами одиноко, внѣ общенія съ идейными друзьями. Но если кружковой интеллигентъ въ обмѣнѣ мнѣній, въ спорах и совмѣстномъ кипѣніи быстрѣе перемалывалъ свои сомнѣнія, находилъ сочувствіе своимъ страданіямъ, то мыслящему человеку, волею судебъ обреченному на одиночество, эти одинокія думы приносили болѣе жгучія страданія, болѣе острую печаль. А если на бѣду его жизнь дала ему страстный, эмоціональный темпераментъ, соткала его изъ волевых импульсовъ, надѣлила его способностью къ мятежнымъ порывамъ, то устремленія такой души неизбѣжно становились еще болѣе трагичными.

Лермонтовъ и былъ въ такомъ положеніи большую часть своей недолгой жизни.

Какъ подлинный геній, онъ съ рожденія таилъ въ себѣ тѣ думы, которыя раскрывало его время, въ дѣтскіе годы предчувствовалъ то, что составляло предметъ глубочайших переживаній его старших современниковъ, рано какъ бы сталъ обладать главнымъ нервомъ своей эпохи. Современная литература, журналистика, когда поэтъ сталъ знакомиться съ книгой, усиливала въ немъ и безъ того ранніе побѣги мысли, обогащала новыми мелодіями ту тему, которая и безъ того естественно сливалась съ хоромъ голосовъ многих и многих людей его времени. Лермонтовъ жадно вбиралъ въ себя веянія своего «бѣднаго, больного, несчастнаго», но въ самых ранах прекраснаго века1), интенсивно

69

переживалъ то, что неслось со страницъ русской и европейской книги. Однажды вырвавшееся признаніе: «Когда на меня находитъ дурь любоваться собственными мыслями, я дѣлаю надъ собою усиліе, чтобы припомнить, гдѣ я читалъ ихъ»1), очень характерно: исключительно яркая индивидуальность, Лермонтовъ этими словами указалъ, что его мысли были мыслями другихъ, что чужая книга корнями вростала въ его душевный мір. Мы убѣдимся сейчасъ, что Лермонтовъ былъ связанъ самыми тѣсными узами съ своими современниками, что его интересы и исканія были родственны эпохѣ, что онъ своей поэзіей далъ полную и искреннюю исповедь современной ему интеллигенціи. Но прежде, чѣмъ перейти къ анализу его поэзіи съ этой точки зрѣнія, укажемъ на нѣсколько фактовъ, благодаря которымъ Лермонтовъ попалъ въ атмосферу, наиболѣе насыщенную, такъ сказать, духомъ времени.

Университетскій Благородный пансіонъ, гдѣ съ 1828 по 1830 г. учился Лермонтовъ, въ лицѣ преподавателей М. Павлова и С. Раича, имѣлъ не только представителей науки, но и видных журналистовъ: «Атеней» (1828—1830) и «Галатея» (1829—1830) издавались какъ разъ въ тѣ годы, когда Лермонтовъ слушалъ уроки редакторовъ этих журналов. Многое запало въ чуткую душу юноши, многія темы, образы отсюда запечатлѣлись въ ней2)...

70

Въ руках Лермонтова, студента Московскаго университета могли находиться и журналы, издававшіеся профессорами Погодинымъ и Надеждинымъ — «Московскій Вестникъ» 1827—1830, и «Телескопъ» съ «Молвой» 1831—1836, — богатые разнородными возбужденіями, дававшіе обильную пищу пытливому уму читателя, жадно «ищущаго впечатлѣній»1)...

Московскій университетъ тоже не мало заряжалъ Лермонтова цѣнными возбужденіями, шедшими не столько, впрочемъ, отъ профессорских лекцій, сколько отъ студенческой аудиторіи, шумной, всегда приподнятой. Указываютъ, что Лермонтовъ обычно сидѣлъ одинокій, не принимая участія въ студенческих «бесѣдах о современных интересных вопросахъ». Но, ведь, по словамъ того же П. Ѳ. Вистенгофа, когда «нѣкоторые увлекались, возвышая голосъ, Лермонтовъ иногда отрывался отъ своего чтенія, взглядывалъ на ораторствующаго, но какъ взглядывалъ! Говорившій невольно конфузился, умалялъ свой экстазъ или совсѣмъ умолкалъ». Умный, наблюдательный, много передумавшій и перечувствовавшій, начитанный юноша нерѣдко слышалъ то, что для него уже было изжитымъ, а скептическому уму невольно казались иллюзіями увлеченія его товарищей. И однако какъ много связывало его съ ними! Какъ много было родственнаго

71

между ними и славной студенческой плеядой Станкевича, Бѣлинскаго, Клюшникова, Красова, К. Аксакова, Герцена...

Известны увлеченія студенчества театромъ, Мочаловымъ, горячее предпочтеніе московскаго трагика Каратыгину. Лермонтовъ еще въ 1829 г., до поступленія въ университетъ, писалъ своей теткѣ М. А. Шанъ-Гирей по поводу ея мнѣнія, будто московскіе актеры хуже петербургскихъ: «Какъ жалко, что вы не видали здѣсь Игроки, трагедію Разбойники. Вы бы иначе думали. Многіе изъ петербургских господъ соглашаются, что эти пьесы лучше идутъ, нежели тамъ, и что Мочаловъ во многих мѣстах превосходитъ Каратыгина». Увлеченіе Шиллеромъ сближаетъ Лермонтова съ Герценомъ, культъ Шекспира («геній необъемлемый, проникающій въ сердце человека, въ законы судьбы, оригинальный, т.-е. неподражаемый Шекспиръ»1) и пренебрежительное отношеніе къ «глупымъ правиламъ» французской драматургіи роднятъ Лермонтова съ Станкевичемъ, Бѣлинскимъ, восклицавшимъ: «Шекспиръ божественный, великій, недостижимый постигъ и адъ, и землю, и небо»2), роднятъ кстати и съ усиленно читавшимся тогдашней молодежью «Московскимъ Телеграфомъ».

Трепетное сочувствіе студенческой молодежи къ загубленному Полежаеву было присуще и Лермонтову, тепло вспомнившему поэта-солдата въ поэмѣ «Сашка» (строфы CXXXVII—CXXXVIII). Ироническое отношеніе мыслящих студентовъ (Герцена, К. Аксакова) къ московской профессурѣ и рѣзкіе отзывы, напр., Бѣлинскаго объ университетской администраціи прорывались и у Лермонтова, который не разъ имѣлъ столкновенія съ профессорами на экзаменѣ и вообще «отзывался о профессорахъ, какъ о людях отсталыхъ, глупыхъ, бездарныхъ, устарѣлыхъ, какъ равно и о тогдашней университетской нелѣпой администраціи». Есть указаніе, что онъ участвовалъ въ знаменитой маловской

72

исторіи и «ожидалъ строгаго наказанія»... Многое изъ студенческих бесѣдъ, какъ увидимъ далѣе, было воспринято Лермонтовымъ, и вполнѣ понятно, что онъ вспоминалъ объ университетѣ, какъ о «светломъ храмѣ науки», обращался къ нему и къ студентамъ съ стихами:

Хвала тебѣ, пріютъ лѣнтяевъ,
Хвала, ученья дивный храмъ,
Гдѣ цвелъ нашъ бурный Полежаевъ
На зло завистливымъ властям.
Хвала и вамъ, студенты — братья ...

восклицалъ:

Святое мѣсто! помню я, какъ сонъ,
Твои каѳедры, залы, коридоры,
Твоих сыновъ заносчивые споры:
О Богѣ, о вселенной и о томъ,
Какъ пить — ромъ съ чаемъ или голый ромъ1);
Их гордый видъ предъ гордыми властями,
Их сюртуки, висящіе клочками...

рядомъ съ студентами типа «la bande joyeuse» (въ «Княгинѣ Лиговской») изображалъ и другихъ, идейныхъ, ведущих споры о серьезных вопросах («Странный человекъ», сцена IV)2).

Но не только журналистика и университетъ окружали Лермонтова многоразличными интересами современности 3). Эпоха 30—40-х гг.

73

типична своей кружковщиной; многое, прежде чѣмъ появиться на страницах печати, вырабатывалось въ словесных преніях салоновъ, кружков. Лермонтовъ въ послѣдніе годы своей жизни не только появлялся въ таких центрах умственной жизни, какъ салоны А.О.Смирновой, Е.А.Карамзиной, но и былъ участникомъ тайнаго «кружка 16». Знакомства съ выдающимися современными писателями — кн. В. Ѳ. Одоевскимъ, Ю. Ѳ. Самаринымъ, Аксаковыми, А. А. Краевскимъ и мн. др., бесѣды съ «центральной фигурой» эпохи Бѣлинскимъ1), встрѣчи на Кавказѣ въ кружкѣ Сатина съ декабристами (кн. А. И. Одоевскимъ, Н. И. Лореромъ, М. А. Назимовымъ и др.), — все это говоритъ въ пользу того, что Лермонтовъ-писатель чувствовалъ потребность въ столь характерной для его времени кружковой жизни, что для него не могли безслѣдно пройти всѣ эти лица, нерѣдко типичныя, выражавшія центральные интересы эпохи.

Такимъ образомъ, журналистика, московскій университетъ, кружки были тѣми нитями, которыя крѣпко связывали Лермонтова съ современной ему интеллигенціей. Совпаденія взглядовъ и настроеній Лермонтова съ тѣмъ, что говорилось въ журналахъ, въ кружкахъ, наглядно указываютъ на его родственную близость своему времени, подтверждаютъ глубокую правду словъ Бѣлинскаго, что «настоящее жило въ каждой каплѣ крови Лермонтова, трепетало съ каждымъ біеніемъ его пульса, съ каждымъ вздохомъ его груди», что «Лермонтовъ былъ полнымъ представителемъ настоящаго», «поэтомъ, въ которомъ выразился историческій моментъ русского общества». Иначе и не могло быть: «чѣмъ выше поэтъ, тѣмъ больше принадлежитъ онъ обществу,

74

среди котораго онъ родился, тѣмъ тѣснѣе связано развитіе, направленіе и даже характеръ его таланта съ историческимъ развитіемъ общества»1).

II.

Современники Лермонтова, какъ мы видѣли, считали характерной особенностью своего времени рефлексію, размышленіе, анализ. Эта черта прежде всего и бросается въ глаза при изученіи поэзіи автора «Героя нашего времени». Мысль, какъ особая сила, разрушительная или творческая все равно, занимаетъ значительное мѣсто въ его духовномъ мірѣ. Лермонтовъ очень часто отмѣчаетъ въ себѣ и своих героях значительное присутствіе мысли, размышленія. «Боренье думъ», «пытки безполезных думъ», «тревоги ума, — вотъ что испытываетъ онъ:

Отъ тайных думъ томится грудь
И эти думы вечный ядъ, —
Имъ не пройти, имъ не уснуть!

Мысль преслѣдуетъ его всюду:

Ты помнишь вечеръ и луну,
Когда въ бесѣдкѣ одинокой
Сидѣлъ я съ думою глубокой,
Взирая на тебя одну...

и

Въ шумѣ буйнаго похмелья
Дума на сердцѣ дежит...

и послѣ кроваваго боя

Съ грустью тайной и сердечной
Я думалъ: жалкій человекъ!
Чего онъ хочетъ?... Небо ясно,
Подъ небомъ мѣста много всѣмъ,
Но безпрестанно и напрасно
Одинъ враждуетъ он... Зачѣмъ?..

75

Онъ «пренебрегъ для тайных думъ и путь любви и славы путь». Жалѣетъ, что умретъ, «сердцемъ не познавъ печальных думъ»... Его героями тоже владѣетъ мысль: въ Джуліо происходитъ «думъ борьба», Саша Арбенинъ рано «выучился думатъ», Евгеній Арбенинъ живетъ «подъ грузомъ тяжких думъ», Демонъ, «познанья жадный», мчится въ облакахъ, чтобы «спастись отъ думы неизбѣжной»; Вадимъ то и дѣло «разбираетъ мысли» подобно поэту, который, «страницы прошлаго читая, их по порядку разбираетъ остынувшимъ умомъ»; «лучшимъ разговоромъ» для Юрія Волина «было размышленіе о людяхъ», Печоринъ, часто «пробѣгающій мыслью прошедшее, вступилъ въ эту жизнь, переживъ ее уже мысленно».

Поэтъ сознаетъ творческую цѣнность мысли: онъ скорбитъ, что разныя событія «мѣшаютъ (его) размышленію»; онъ понимаетъ, что многое онъ могъ бы «уразумѣть чрезъ мышленія и годы»; анализирующая мысль помогаетъ ему освободиться отъ предразсудковъ, ненужных или вредныхъ:

Какъ могъ я цѣпь предубѣжденій
Умомъ свободнымъ потрясать...

Но та же мысль нерѣдко несетъ сомнѣнія, холодныя, затѣняющія міръ: поэтъ томится «подъ бурей тягостных сомнѣній», сознается, что «размышленіемъ холоднымъ убилъ послѣдній жизни цветъ»... Саша тоже

Жадному сомнѣнью сердце предалъ
И, презрѣвъ дѣтства милые дары,
Началъ думалъ, строить міръ воздушный,
И въ немъ терялся мыслію послушной;

Юрій Волинъ имѣлъ «чувства, мысли, надежды, мечты и сомнѣнія»... Печоринъ «любилъ сомнѣваться во всемъ»; даже «светлыя черты Тамары часто темнило тайное сомнѣнье»...

Лермонтову вмѣстѣ съ Герценомъ кажется, что ядъ сомнѣнія отравляетъ все современное ему поколѣніе: оно истощается «подъ бременемъ сомнѣній»; Печоринъ, говоря о своих современникахъ,

76

что они «равнодушно переходятъ отъ сомнѣнія въ сомнѣиію», невольно завидуетъ «силѣ воли» далеких предков... Въ Лермонтове идетъ неустанная работа мысли:

Всегда кипитъ и зрѣетъ что-нибудь
Въ моемъ умѣ —

говоритъ он. Прежде всего она направляется на разработку личности, индивидуальнаго я. Эта проблема особенно занимаетъ поэта; вмѣстѣ съ лучшими своими современниками онъ долго и любовно рѣшалъ ее.

Жадно я искалъ самопознанья —

сказалъ онъ юношей (въ 1830 г.), отмѣтивъ одну изъ характернѣйших особенностей своей личности и тѣхъ, кто былъ умомъ и совестью его поколѣнія. Всѣ его произведенія есть не что иное, какъ самораскрытіе его души, его дневникъ, исповедь передъ самимъ собой.

Съ 1828 по 1835 г. онъ, безвестный въ печати, велъ отчетъ о своих переживаніях только для себя и очень немногих изъ друзей, подобно Бѣлинскому, Бакунину, Станкевичу, писавшимъ цѣлыя тетради о своих думахъ, исканіяхъ, безпощадно обнажавшимъ другъ предъ другомъ самое сокровенное своей души.

Любилъ съ начала жизни я
Угрюмое уединенье,
Гдѣ укрывался весь въ себя...

Поэтъ любилъ съ собой бесѣдовать, считалъ свое я «той особой у коей бывалъ съ наибольшимъ удовольствіемъ». Этой же любовью къ самоанализу Лермонтовъ надѣляетъ и своих героевъ: Юрій Волинъ «нетерпѣливо старался узнавать сердце человеческое», докторъ Вернеръ «изучалъ всѣ живыя струны сердца человеческаго, какъ изучаютъ жилы трупа», Печоринъ «взвешиваетъ и разбираетъ свои собственныя страсти и поступки съ строгимъ любопытствомъ», «привыкъ себѣ во всемъ признаваться»; авторъ рекомендуетъ дневникъ Печорина, какъ «наблюденія ума зрѣлаго надъ самимъ собою».

77

Для Лермонтова только сознательный человекъ, стремящійся къ самоопредѣленію, есть личность; лишь въ исключительньные моменты, когда душа погружена въ какое-то странное, мистическое небытіе, онъ «ни въ чемъ себя не вопрошаетъ». Всегда необходимо «давать во всемъ себѣ строгій отчетъ». Лермонтовъ въ высокой степени понималъ ту «науку самопознанія», о которой говорилъ С. Шевыревъ въ «Московскомъ Вестникѣ», которую такъ энергично стремились постичь кружковые идеалисты 30-х годов. «Душа, — говоритъ онъ, — страдая и наслаждаясь, даетъ во всемъ себѣ строгій отчет... она проникается своей собственной жизнью — лелѣетъ и наказываетъ себя, какъ любимаго ребенка. Только въ этомъ высшемъ состояніи самопознанія человекъ можетъ оцѣнить правосудіе Божіе».

Къ чему же привело Лермонтова его «самопознаніе», его стремленіе осознать себя? Поддержанный идеалистической настроенностью своего времени, онъ прежде всего призналъ высшее значеніе человеческой личности. Я, индивидуума — центральное въ мірозданіи. «Страшно подумать, что настанетъ день, когда я не могу сказать: я! при этой мысли весь міръ ничто иное какъ комъ грязи», — писалъ Лермонтовъ въ 1832 г. М. А. Лопухиной1).

Хранится пламень неземной
Со дней младенчества во мнѣ... —

говорилъ поэтъ, считая «божественный огонь, отъ самой колыбели горѣвшій (въ душѣ своей) оправданнымъ творцомъ». Онъ признаетъ «безбрежную свободу божественной души»; связываетъ съ небомъ свою душу, гдѣ

...недоступныя уму,
Живутъ воспоминанья о далекой
Святой землѣ... Ни светъ ни шумъ земной
Их не убьет...

78

Типичный сынъ 30-х годовъ, Лермонтовъ думалъ, что на поэтѣ особенно почила божественная идея: теряясь взорами средь огнистой цѣци звездъ, онъ мнитъ,

...будто на главу поэта
Стремятся вмѣстѣ всѣ лучи их света.

Но изученіе своего я вскрыло передъ Лермонтовымъ существованіе рядомъ съ божественнымъ и другого начала, діаметрально противоположнаго, тянущаго ко дну, къ мрачнымъ безднам. Это сознаніе дуалистической природы человеческаго я причиняетъ поэту горькія страданія. Онъ находитъ «корень мукъ въ себѣ самомъ»:

Лишь въ человекѣ встрѣтиться могло
Священное съ порочным. Всѣ его
Мученья происходятъ оттого1).

Эти мученія усиливаются при светѣ недремлющаго сознанія «мощный умъ, крѣпясь и каменѣя, превращаетъ въ пытку Прометея» минуты сознанія страшной раздвоенности личности.

Въ стремленіи высвободить божественную сущность своего духа поэтъ жаждетъ стать совершенной личностью:

...Хочетъ все душа моя
Во всемъ дойти до совершенства.

79

Охваченный идеализмомъ, онъ «ищетъ въ себѣ и въ мірѣ совершенства» (и Зораимъ «искалъ въ людях совершенства»).

...Нѣтъ звуковъ у людей
Довольно сильныхъ, чтобъ изобразить
Желаніе блаженства. Пылъ страстей
Возвышенных я чувствую: но словъ
Не нахожу, и въ этотъ мигъ готовъ
Пожертвовать собой, чтобъ какъ-нибудь,
Хоть тѣнь ихъ, перелить въ другую грудь —

говоритъ поэтъ, заставляя даже своего мрачнаго «демона» временами показывать ему «образъ совершенства». Эта тяга Лермонтова этически укрѣпить свою личность необычайно сближаетъ его съ Бѣлинскимъ, Станкевичемъ и другими идеалистами 30-х годовъ, ярко горѣвшими «жаждой улучшенія и обновленія» и потратившими, какъ известно, много усилій для достиженія намѣченнаго идеала.

Лермонтовъ богатъ альтруистическими чувствами: онъ «для добра радъ гибнуть», можетъ, какъ Печоринъ, при известных условіях найти въ себѣ «безконечные источники любви», считать «лучшимъ цветомъ жизни благородныя стремленія», сознается, что

...любить
Необходимость ему, и онъ любилъ всѣмъ
Напряженіемъ душевных сил.

Развивая въ себѣ сознательное отношеніе къ своей личности и альтруистическую чистоту своих чувствъ, поэтъ невольно шелъ къ необходимости выявить свое отношеніе къ Богу, вселенной, человечеству. Метафизическіе вопросы стояли передъ нимъ во всей остротѣ. Онъ много думалъ о своемъ назначеніи на землѣ, о смыслѣ жизни, о будущемъ, о смерти. Онъ переживаетъ «тяжелыя безпокойства о будущей судьбѣ своей и смерти»;

Грядущее тревожитъ грудь мою:
Какъ жизнь я кончу, гдѣ душа моя
Блуждать осуждена...

______

80

Къ чему, куда ведетъ насъ жизнь...
______
Придетъ ли вестникъ избавленья
Открыть мнѣ жизни назначенье,
Цѣль упованій и страстей,
Поведать, что мнѣ Богъ готовилъ?..

Сознавая «неизмѣримую глубину роковой вечности», Лермонтовъ остро чувствовалъ мысль о концѣ жизни, о небытіи: его Печоринъ испытываетъ «невольную боязнь, сжимающую сердце при мысли о неизбѣжномъ концѣ»; тягостна была поэту также мысль о скоротечности, «краткосрочности» чувствъ, настроеній, жизни вообще (см. «И скучно и грустно» и сравненія человека съ быстро увядающимъ растеніемъ, цветкомъ, тощимъ плодомъ, созрѣвшимъ до срока и др.). Но сердце, напоенное любовью, смягчало тревожныя думы; шедшій съ любовью къ міру, поэтъ «пламенно любилъ природу», «въ грудь втѣснить желалъ бы всю ее», «былъ готовъ (какъ Вадимъ) кинуться въ ея объятья». Міръ — казалось поэту въ эти минуты — исполненъ гармоніи, цѣлесообразной законченности, разума и красоты.

«Стократъ великъ, кто создалъ міръ! великъ!» — восклицалъ поэт. «Когда степей безбрежный океанъ синѣетъ предъ глазами, умъ вдругъ поражаетъ мысль о вечности» — и

...Каждый звукъ
Гармоніи вселенной, каждый часъ
Страданья или радости — для насъ
Становится понятенъ и себѣ
Отчетъ мы можемъ дать въ своей судьбѣ.

Поэтъ провидѣлъ тогда душу во всемъ сущемъ и въ человекѣ, «гордомъ царѣ природы», и въ «толпящихся мошкахъ», сливалъ свою молитву съ «надмогильнымъ крикомъ сих мелких тварей», исчезалъ во вселенной:

Пусть отдадутъ меня стихіямъ! Птица,
И зверь, и огонь, и ветеръ, и земля —
Раздѣлятъ прах мой, и душа моя
Съ душой вселенной, какъ эфиръ съ эфиромъ,
Сольется и развеется надъ міромъ!..

81

Какъ эти представленія роднятъ Лермонтова съ кружкомъ Станкевича, съ «Литературными мечтаніями» Бѣлинскаго, съ верой знаменитых идеалистовъ въ царствующую въ мірѣ гармонію, съ их основными философско-романтическими взглядами, что должно,«чтобы постигнуть безпредѣльность, красоту и гармонію созданія въ его цѣломъ, отрѣшившись отъ всего частнаго и конечнаго, слиться съ вечнымъ духомъ, которымъ живетъ это тѣло безъ границъ пространства и времени, и ощутить, сознать себя въ немъ: только тогда исчезнетъ многоразличіе, уничтожится всякая частность, всякая конечность, и явится для просветленнаго и свободнаго духа одно великое цѣлое» (Бѣлинскій)... Какъ близокъ этотъ своеобразно окрашенный пантеизмъ Лермонтова, восклицавшаго:

О, если бъ могъ онъ, какъ безплотный духъ,
Въ вечерній часъ сливаться съ облаками,
Склонять къ волнамъ кипучимъ жадный слухъ
И долго упиваться их рѣчами,
И обнимать их перси, какъ супругъ, —
Въ глуши степей дышать со всей природой
Однимъ дыханьемъ, жить ея свободой!
О, если бъ могъ онъ, въ молнію одѣтъ,
Однимъ ударомъ весь разрушить светъ!..1)

какъ близки эти желанья Хомякову, также мечтавшему:

Хотѣлъ бы я разлиться въ мірѣ,
Хотѣлъ бы съ солнцемъ въ небѣ течь,
Звездою, въ сумрачномъ эфирѣ,
Ночной светильникъ свой зажечь.
Хотѣлъ бы зыбію столь мутной
Играть въ бездонной глубинѣ,
Или лучомъ зари румяной
Скользить по плещущей волнѣ.
Хотѣлъ бы съ тучами скитаться,
Туманомъ виться вкругъ холмовъ,

82

Иль буйнымъ ветромъ разыграться
Въ сѣдых изгибах облаков...
Какъ сладко было бы въ природѣ
То жизнь и радость разливать,
То въ громахъ, вихряхъ, непогодѣ
Пространства неба обтекать!1).

или Л. Якубовичу, восклицавшему:

Въ лазурных долинах безбрежных небесъ
За солнцами солнцы таятся,

Гармонія сферъ тамъ, тамъ много чудесъ,
Туда бъ на раздолье помчаться!

Туда бъ упитьея восторгомъ святымъ,
Съ безплотными братьями слиться,

На грѣшную землю дождемъ огневымъ,
И бурей оттоль возвратиться.

Сожечь и развеять грѣховный весь сонмъ,
Священную жатву засѣять,

Потомъ издавать бы таинственный громъ
И молніей въ облакѣ рѣять2).

Созерцаніе міра, какъ гармоничнаго цѣлаго, заставляло поэта верить, что и человечество идетъ, руководимое Творцомъ, къ прекрасной цѣли:

Стремится медленно толпа людей
............................
Къ одной святой, неизъяснимой цѣли.
______
Таинственная цѣль есть у людей;
Различными неверными путями
Къ ней идутъ всѣ...

Онъ веритъ въ «рай земли», не только въ то, что когда-то на землѣ будутъ жить другія, чистѣйшія существа», что «их дни станутъ течь невинные, какъ дни дѣтей, къ нимъ станутъ (какъ всегда могли) слетаться ангелы», но думаетъ, что

Когда бъ въ покорности незнанья
Насъ жить Создатель осудилъ,

83

Неисполнимыя желанья
Онъ въ нашу душу бъ не вложилъ,
Онъ не позволилъ бъ стремиться
Къ тому, что не должно свершиться,
Онъ не позволилъ бы искать
Въ себѣ и въ мірѣ совершенства,
Когда бъ намъ полнаго блаженства
Не должно вечно было знать?

Это «полное блаженство» достижимо въ случаѣ упорной моральной работы надъ собой, высвобожденія въ себѣ совершеннаго, божественнаго.

Если міръ прекрасенъ, гармонически законченъ, то и дитя его, его частица, человекъ, долженъ носить въ себѣ эту же законченность, спаянность духовных элементовъ, изъ которых слагается его бытіе. Мы уже видѣли, что Лермонтовъ требовалъ отъ личности высокой сознательности, альтруистической основы чувств. Его пытливый умъ подсказалъ ему, что желанный типъ человека неизбѣжно долженъ быть дѣйственнымъ существомъ, съ сильно развитой волей, что только гармоничное развитіе всѣх душевных способностей можетъ дать человеку полное удовлетвореніе. Лермонтовъ опредѣленно указываетъ, что его «дух безсмертенъ силой». Въ ней, въ силѣ онъ видитъ творческую первооснову. «Что можетъ противустоять твердой волѣ человека?» восклицаетъ Вадим. — «Воля: заключаетъ въ себѣ всю душу: хотѣть — значитъ ненавидѣть, любить, сожалѣть, радоваться, жить; однимъ словомъ, воля есть нравственная сила каждаго существа, свободное стремленіе къ созданію или разрушенію чего-нибудь, отпечатокъ божества, творческая власть, которая изъ ничего созидаетъ чудеса. О, еслибъ волю можно было разложить на цифры и выразить въ углах и градусах — какъ всемогущи и всезнающи были бы мы!»

Стремленіе должно превратиться въ дѣйствіе; мысль и чувство должны находиться съ дѣломъ въ неразрывной слитности. Эта идея — какъ замѣтилъ еще Н.К.Михайловскій — была одной изъ тѣхъ, которымъ Лермонтовъ оставался веренъ всю свою

84

жизнь. «Идеи — созданія органическія, сказалъ кто-то: их рожденіе даетъ уже имъ форму, и эта форма есть дѣйствіе; тотъ, въ чьей голове родилась больше идей, тотъ больше других дѣйствуетъ», — это признаніе Печорина представляется намъ очень характернымъ, вскрывающимъ все своеобразіе, глубочайшую оригинальность личности Лермонтова среди других представителей современной ему интеллигенціи. Векъ рефлексіи многих изъ них надломилъ, сдѣлалъ размягченными, развинченными, неспособными къ претворенію въ жизни своих идей. Нѣоторые, какъ В.И.Красовъ, жили въ разукрашенномъ мечтами дворцѣ и предавались тоскливымъ рыданіямъ по недостижимому идеалу; другіе, какъ И. П. Клюшниковъ, отравленный рефлексіей, стояли безсильные, были не въ состояніи побѣдить свою во всемъ сомнѣвающуюся мысль. Лермонтовъ выдержалъ уколы сомнѣнія, выпилъ чашу съ ядомъ рефлексіи и остался цѣльнымъ, здоровымъ, «съ дѣятельной и пылкою душой», «властелиномъ своих поступковъ».

Подъ ношей бытія не устаетъ
И не хладѣетъ гордая душа;
Судьба ее такъ скоро не убьетъ,
А лишь взбунтует...

Печоринъ говоритъ, что «его расположеніе (во всемъ сомнѣваться) не мѣшаетъ рѣшительности характера»; умъ Измаила-бея, «сомнѣньемъ охлажденный и спорить съ рокомъ пріученный,

Не усладить, не позабыть
Свои страданія желаетъ,
И если иногда мечтаетъ,
То онъ мечтаетъ — побѣдить.
И, зная собственную силу,
Пока не сброситъ прах въ могилу,
Онъ не оставитъ гордых дум...

Поэтъ чувствуетъ —

Судьба не умертвитъ
Во мнѣ возросшій дѣятельный геній...

85

Этому «генію», конечно, необходимъ «потокъ неистовый и бурный нужна борьба, препятствія, чувство преодолѣнія:

Такъ жизнь скучна, когда боренья нѣт.
Мнѣ нужно дѣйствовать, я каждый день
Безсмертнымъ сдѣлать бы желалъ, какъ тѣнь
Великаго героя, и понять
Я не могу, что значитъ отдыхать.
Всегда кипитъ и зрѣетъ что-нибудь
Въ моемъ умѣ. Желанье и тоска
Тревожатъ безпрестанно эту грудь.
Но что жъ? Мнѣ жизнь все какъ-то коротка
И все боюсь, что не успѣю я
Свершить чего-то...

Волевое начало лермонтоваго «я», центральное его личности, прорывается и въ крикѣ «я жить хочу», «покоя, мира и забвенья не надо мне» и въ желаніи «съ бурей братомъ назваться», въ готовности «цѣлый міръ на битву звать» и въ любовномъ созерцаніи «вечной борьбы волнъ съ облаками, съ дождемъ и вихремъ» и въ жаждѣ жизни даже въ потустороннемъ мірѣ:

Я бъ желалъ навеки такъ заснуть,
Чтобъ въ груди дремали жизни силы,
Чтобъ, дыша, вздымалась тихо грудь...

Бездѣйствіе вообще чуждо всегда «кипящему» поэту; ему, какъ и Мцыри, тѣсно въ «душной кельѣ», его тянетъ «въ чудный міръ тревогъ и битвъ». Онъ страдаетъ отъ «безполезных думъ», его «совесть терзалась бездѣйствіемъ — въ двух этих выраженіях не очерченъ ли главный мотивъ лермонтовскаго міровоззрѣнія: мысль должна реализоваться въ дѣйственную полезность, чувство должно быть оплодотворено активнымъ движеніемъ, съ волевой первоосновой органически связаны всѣ душевныя способности человека. Волевое начало личности безусловно исключаетъ возможность ея подчиненія, связанности, рабской зависимости: выявленіе ея — свободно, она требуетъ себѣ простора.

86

Любовь къ свободѣ золотой
Мнѣ сохранилъ мой жребій чудный —

восклицалъ поэтъ пятнадцатилѣтнимъ юношей, радостно прислушиваясь къ бурнымъ крикамъ европейских и русских романтиковъ1), выражая то же желаніе въ 1831 и 1837 гг.:

Зачѣмъ не могу въ небесах я парить
И одну лишь свободу любить.
_______

Дайте волю, волю, волю —
И не надо счастья мнѣ...

«тоскуя по волѣ» за годъ до смерти, надѣляя жаждой вольности почти всѣх своих героевъ — отъ Вадима, душѣ котораго «нужна была свобода, степь, открытое поле», до Печорина, который никакой цѣной не хотѣлъ продать своей свободы.

_________

Мы познакомились съ итогами исканій Лермонтова, съ тѣми положительными взглядами, которые у него сложились въ долгих думах о проблемѣ личности. Поэтъ имѣлъ свой идеалъ; зналъ, чѣмъ должно быть я человека. Но это знаніе пріобрѣталось имъ такъ взолнованно — тревожно, съ такой острой напряженностью, что рисовать себѣ положительное міровоззрѣніе Лермонтова слѣдуетъ, ни на минуту не забывая о значительной дисгармоніи

87

его духа. Онъ чувствовалъ тотъ уклонъ, по которому надо итти, въ поисках своего идеала нерѣдко нападалъ на счастливыя открытія, но мысль такъ много разставляла разных тропинокъ, вопросы такъ густо и противорѣчиво налетали на сознаніе, чувства вступали въ такую борьбу между собою, воля такъ мятежно заявляла о своих требованіяхъ, что временами все свивалось въ хаотическій клубокъ, трепетало, билось, то взлетая ввысь, то стремительно несясь въ бездну. Лермонтовъ въ силу особаго склада своей натуры, преимущественно эмоціально-волевого, не могъ спокойно, созерцательно мыслить, жизнь давала ему чувствовать себя какъ-то черезчуръ остро, какими-то заостренными углами, и онъ, необычайно впечатлительный, «безпокойный», чаще походилъ на израненнаго, истекающаго кровью, чѣмъ на того «всемогущаго духа», «властелина», о комъ онъ такъ любовно говорилъ въ своей поэзіи.

Но не достигну я ни въ чемъ
Того, что такъ меня тревожитъ —

заявлялъ поэтъ, вскрывая главную причину той тоски, страданія, какая таилась въ его душѣ, мрачно глядѣла въ его поэзіи.

Факты жизни подтверждали это настроеніе: семейныя неурядицы, интимныя катастрофы слишкомъ рано созрѣвшей души, многоразличныя житейскія неудачи, то заставлявшія поэта, мечтавшаго о журнальной работѣ, носить офицерскій мундиръ, безъ всякаго призванья къ парадамъ и шагистикѣ, то бросавшія его противъ воли изъ Петербурга на Кавказъ — все говорило о рѣзкомъ противорѣчіи того, что было, съ тѣмъ, что казалось должнымъ, о недостижимости мечты, о непретворенности идеала.

Никто не получалъ, чего хотѣлъ
И что любилъ; и если даже тотъ,
Кому счастливый небомъ данъ удѣлъ,
Въ умѣ своемъ минувшее пройдетъ —
Увидитъ онъ, что могъ счастливей быть,
Когда бы не умѣла отравить
Судьба его надежды...

88

— горестно писалъ поэтъ, видя, какъ «за добро ему платили презрѣньемъ», «всѣ читали на лицѣ признаки дурных свойствъ, которых не было». Но главное не въ томъ, что «міръ не понимаетъ»:

Отъ своей души спасенья
И въ самомъ счастьѣ нѣт.

Наибольшія страданія причиняетъ «борьба съ собой». Сознаніе личной несовершенности («пороки юности преступной») ведетъ за собой «скорпіона — совесть», «печальное раскаянье», ужасное тѣмъ, что оно иногда «безплодное». Сомнѣнія тоже не мало отравляютъ душу: то верится въ безсмертіе души («пережить одна душа лишь колыбель свою должна»), то закрадывается страх «исчезнуть совершенно», то «все для насъ въ мірѣ тайна», то «все ясно и понятно и ни о чемъ себя не вопрошалъ я», а съ другой стороны

Есть рай небесный — звезды, говорятъ;
Но гдѣ же? вотъ вопросъ — и въ немъ-то ядъ;

то «презрѣніе къ судьбѣ и міру», то возгласъ «твореніе человечества прекрасно»; то «предположенія и мечты» о «средствах къ счастію людей», то «что толку жить?»; то вера въ счастье:

И если бъ не желалъ я счастливаго дня,
Давно не дышала бы грудь у меня!

то безысходное сомнѣнье:

...я знаю давно:
Пока сердце въ груди моей бьется,
Не увидитъ блаженство оно;

то вера, что «міръ для счастья сотворенъ, что добродѣтель не названье и жизнь поболѣе, чѣмъ сонъ», то сознаніе, что «верѣ теплой опытъ хладный противорѣчитъ каждый мигъ».

Бываетъ и то чувство неопредѣленнаго томленія по идеалу, когда недостижимое кажется слаще реальности, настроеніе, хорошо знакомое, между прочимъ, Станкевичу: признаніе Лермонтова — «сладость есть во всемъ, что не сбылось» — сближаетъ

89

его съ настроеніемъ «небеснаго Николая», писавшаго однажды своему другу: «есть прелесть въ отчаяніи, съ которымъ смотришь на прелестное созданіе, съ которымъ никогда, никогда не соединишься, съ которымъ разлучила тебя твоя мысль, высокая, благородная! Оно сделается дороже сердцу!... Какъ прекрасно отказаться отъ счастія толпы, создать себѣ міръ и стремиться къ нему, хотя не достигая»1).

Результатомъ этих перебоевъ настроеній, «борьбы съ собою и съ судьбой», являлось сознаніе обреченности на неизмѣнное страданіе себя и міра, взглядъ на себя, какъ на «сына страданія», «во всемъ обманутаго жизнью», «въ жизни зло лишь испытавшаго», взглядъ на жизнь, какъ «пустую и глупую шутку», презрѣніе къ «этому міру ничтожному,

Гдѣ жизнь — измѣнъ взаимных вечный рядъ,
Гдѣ радость и печаль — все призракъ ложный;
Гдѣ память о добрѣ и злѣ — все ядъ;

где «души людей волнъ холоднѣй»2), гдѣ всюду «обманъ, безумство иль страданье»; гордая самозамкнутость и отторженность отъ людей:

Пускай меня обхватитъ цѣлый адъ,
Пусть буду мучиться, я радъ, я радъ
Хотя бы вдвое противъ прошлых дней,
Но только дальше, дальше отъ людей!

Жизнь, «исключая два-три дня да дѣтство, безспорно скверное наслѣдство» — думалъ поэтъ и, видя крушеніе своих идеаловъ, начиналъ смѣяться «звучнымъ, горькимъ смѣхомъ» надъ тѣмъ, «чему желалъ бы верить», «надѣвалъ на себя маску» во всемъ разуверившагося человека, «объятаго тьмой и холодомъ», на все насмѣшливо смотрящаго, «съ вечной сатирой, иль сарказмомъ на устахъ»3). Но эта «маска» не могла скрыть подлиннаго «лица»

90

Лермонтова: у поэта были реальные идеалы, тоска его не была безпредметной, сердце было насыщено любовью къ жизни, «ея мученьямъ», знаніемъ «земного счастья», передъ сознаніемъ ясно стояла проблема личности, надъ выработкой совершеннаго типа которой поэтъ упорно работалъ не для того, чтобы ставить знакъ равенства между человекомъ и обезьяной1). Недаромъ современники Лермонтова, какъ Бѣлинскій, видѣли, что за «безотрадностью, безверіемъ въ жизнь и чувства человеческія» въ его поэзіи ощутительно присутствуетъ «жажда жизни и избытокъ чувства», «вездѣ вопросы, которые мрачатъ душу, леденятъ сердце», но что въ то же время «паѳосъ его поэзіи заключается въ нравственных вопросах о судьбѣ и правах человеческой личности». И Лермонтовъ рѣзко ставилъ передъ современнымъ обществомъ этотъ вопросъ, вонзалъ въ сознаніе всю святость и величіе этой проблемы, звалъ черезъ страданіе къ опредѣленному идеалу, будилъ заснувшихъ, преображалъ уставшихъ, усиливалъ порывъ родственных душ.

«Мы всѣ страдаемъ на повалъ и даромъ не хотимъ блаженства» — иронизировалъ надъ современниками Мефистофель нашей интеллигенціи 30-х годовъ, И. П. Клюшников. Но тогда же было указано, что это состояніе «сколько ужасно, столько же необходимо», что «это одинъ изъ величайших моментовъ духа» (Бѣлинскій). Поколѣнію, въ муках творившему светлый храмъ идеала, поэзія тревожных исканій, пѣсня печали, страданія личности, вступившей въ борьбу «съ собою и съ судьбой» за полноту міроощущенія, за «независимость мысли, свободу человека отъ собственных страстей и темных ощущеній», за побѣдное творчество въ жизни звучала родной, знакомой мелодіей. Она тѣмъ сильнѣе должна была дѣйствовать, что поэтъ самъ чувствовалъ духовное родство съ своимъ векомъ, съ тѣми, «кто мало спитъ, кто думать любитъ», самъ признавался, что вокругъ

91

себя «только слышалъ муки да страданія», читалъ «про темныя волненія души»...

III.

Ощущая гармонію вселенной, лелѣя идеалъ гармонично-развитой личности, Лермонтовъ неизбѣжно подошелъ къ послѣднему члену тріады — міръ, человекъ, общество. Идеалистъ въ основе міровоззрѣнія, онъ въ общественномъ строѣ хотѣлъ видѣть осуществленіе той же гармоніи отношеній; аналитическій умъ и чутье реальности помогли быстро замѣтить изъяны современнаго общественнаго порядка; личная судьба усилила критическое отношеніе къ окружающей дѣйствительности; веянія времени углубляли представленіе о проблемѣ общества, народности. Пѣвецъ свободной личности, онъ желалъ и общественно-политической свободы. Вмѣстѣ съ юными соціалистами, товарищами по университету, онъ питалъ «прекрасную мечту земного, общаго братства», у него «при одномъ названіи свободы сердце вздрагивало» (1830 г.) одновременно съ кружкомъ Герцена, живо слѣдившимъ за іюльской революціей, Лермонтовъ откликается на революціонный переворотъ 1830 г. во Франціи, онъ приветствуетъ возставших за «независімость страны», поднявших «знамя вольности кровавой» противъ «самодержавія сыновъ», считаетъ виновникомъ «брызнувшей въ Парижѣ крови» короля, погибшаго потому, что «полагалъ народъ унизить подъ ярмомъ»:

О! чѣмъ заплатишь ты, тиранъ,
За эту праведную кровь,
За кровь людей, за кровь гражданъ?

Лермонтова волнуютъ и разныя событія современной русской общественной жизни: онъ откликается на волненія по поводу холеры 1830 г., на возстаніе военных поселеній, негодуя на «тирана» Аракчеева; рѣзко чертитъ ужасы крѣпостничества.

Поэтъ остановился на крестьянскомъ вопросѣ — въ повести «Вадимъ» и въ драмах «Люди и страсти» и «Странный человекъ».

92

Въ первомъ отрывкѣ онъ развертываетъ «постыдныя лѣтописи» русского дворянства XVIII века, даетъ нѣсколько фактовъ беззащитнаго положенія крестьянской массы и грубо-безчеловеческаго отношенія къ ней помѣщиковъ и рисуетъ картины народнаго возстанія. Марѳа Ивановна Громова иначе не обращается съ дворовыми, какъ съ руганью: «мерзавецъ, болванъ, дура, скотина», «дѣвокъ по щекамъ такъ и лупитъ», за разбитую кружку собирается мальчика отправить «на конюшню, въ плети», провинившуюся горничную «сослать въ ссылку, засѣчь»... Другая помѣщица тоже «сѣчетъ за всякую малость, а чаще безъ вины», приказала одному мужику вывертывать руки на станкѣ, послѣ чего онъ сталъ безрукимъ («на печкѣ лежитъ да клянетъ свое рожденье»), «велитъ бороду щипать волосокъ по волоску», ножницами колетъ дѣвушек. Управляющій «у ней въ милости, творитъ, что ему любо». «Не сними-ка передъ нимъ шапки, такъ и не весть что сдѣлаетъ за версту увидишь, такъ тотчасъ шапку долой, да такъ и работай на жару въ полдень, пока не прикажетъ надѣть, а коли сердитъ или позабудетъ, такъ иногда цѣлый день промаетъ» — разсказываетъ мужикъ Бѣлинскому («Странный человекъ»), говоря, что отъ такой жизни имъ одинъ конецъ — «хоть въ воду»... Бѣлинскій восклицаетъ: «несчастные мужики!... Что за жизнь, когда я каждую минуту въ опасности потерять все, что имѣю, и попасть въ руки палачей!» и «въ бѣшенстве» «проклинаетъ» тѣхъ, кто не замѣчаетъ «кровавых слезъ» жизни... Рано задумался Лермонтовъ надъ крестьянскимъ вопросомъ, почувствовавъ своей «русской душой» его преимущественное значеніе въ русской жизни, но ту же думу имѣли и многіе другіе современники поэта: известно, что одновременно съ нимъ Бѣлинскій писалъ столь сходную съ «Страннымъ человекомъ» трагедію «Дмитрій Калининъ, въ журналах 30-х годовъ появлялись повести Павлова, Полевого, въ «Молве» 1832 г. (№ 2) никто В-т-ъ В-ій въ разсказѣ «Постница» говорилъ о печальномъ положеніи крѣпостного мужика, не говоря уже о кружковой интеллигенціи, вскорѣ

93

начавшей теоретическую борьбу съ крѣпостнымъ правом. Лермонтовъ юношей же намѣревался разработать и другую характерную тему своего времени — судьбу разночинца; въ черновой тетради онъ записываетъ сюжетъ трагедіи: «молодой человекъ въ Россіи, который не дворянскаго происхожденія, отвергаемъ обществомъ, любовью, унижаемъ начальниками. (Онъ былъ изъ поповичей иль изъ мѣщанъ, учился въ университетѣ и вояжировалъ на казенный счет.) Онъ застрѣлился»1).

Вполнѣ понятно, почему соціальные интересы Лермонтова прежде всего направились въ сторону крѣпостной деревни: выросшій въ усадьбѣ, онъ рано сталъ очевидцемъ ненормальных отношеній помѣщика и мужика, подъяремное положеніе крестьянина невольно бросалось въ глаза свободолюбиваго юноши.

Съ расширеніемъ круга наблюденій, съ ростомъ личнаго міропониманія Лермонтовъ сталъ касаться и других серьезных вопросов. Въ эпоху увлеченія жоржзандизмомъ, когда Герценъ изъ сенъ-симонистских брошюръ радостно вычитывалъ великія слова — «освобожденіе женщины», Лермонтовъ не остался чуждымъ этому теченію: въ драмѣ Маскарадъ» (1834—1835) онъ явно сочувствуетъ баронессѣ, грустно размышляющей о судьбѣ женщины.

Подумаешь: зачѣмъ живемъ мы? Для того ли,
Чтобъ вечно угождать на чуждый нравъ
И рабствовать всегда? Жоржъ Зандъ почти что прав.
Что нынѣ женщина? Созданіе безъ воли,
Игрушка для страстей, иль прихотей другихъ!
Имѣя светъ судьей и безъ защиты въ светѣ,
Она должна таить весь пламень чувствъ своихъ,

Иль удушить их въ полномъ цветѣ.

Что женщина? Ее отъ юности самой
Въ продажу выгодамъ, какъ жертву, убирают.

Винятъ въ любви къ себѣ одной,
Любить других не позволяют.

94

Въ груди ея порой бушуетъ страсть:
Боязнь, разсудокъ мысли гонитъ,
И если какъ-нибудь, забывши света власть,

Она покровъ съ нея уронитъ,
Предастся чувствамъ всей душой —

Тогда прости и счастье и покой!
Светъ тутъ: онъ тайны знать не хочетъ; онъ по виду,
По платью встрѣтитъ честность и порокъ, —
Но не снесетъ приличіямъ обиду,

И въ наказаніях жестокъ!...

Много размышлялъ Лермонтовъ и надъ современной ему интеллигенціей: «Дума» и «Герой нашего времени» навсегда останутся художественной летописью нашего общества 30-х годов. Рефлексирующій, раздвоенный Печоринъ, «нравственный калека» съ «необъятными силами» находилъ самый близкій откликъ въ сердцах читателей: Бѣлинскій видѣлъ въ немъ «высочайшій поэтическій интересъ для всѣхъ, кто принадлежитъ къ нашему времени», считалъ «основную идею романа такъ близкой сердцу всякаго, кто мыслитъ и чувствуетъ, что всякій изъ такихъ, какъ бы ни противоположно было его положеніе положеніямъ, въ ней представленнымъ, увидитъ въ ней исповедь собственнаго сердца», называлъ автора романа «рѣшителемъ важных современных вопросовъ». Нерадостна была общая оцѣнка Лермонтовымъ своего поколѣнія: онъ видѣлъ въ немъ прямую противоположность своему идеальному представленію о типѣ человека; вмѣсто дѣйственно свободной, гармонично спаянной личности онъ находилъ распадъ душевных способностей, атрофію волевой первоосновы и исключительное обиліе рефлексіи, подтачивавшей силы. Въ Печоринѣ онъ отмѣчаетъ «рѣшительное бездѣйствіе или пустую дѣятельность», о всемъ поколѣніи говоритъ, что оно «состарится въ бездѣйствіи, вянетъ безъ борьбы», что всѣ, «полные неверія», живутъ безъ цѣли, «насмѣшливо глядя назадъ», «безъ убѣжденій и гордости»... Известно, какое впечатлѣніе произвела лермонтовская «Дума» на современниковъ: Бѣлинскій писалъ (въ 1841 г.), что «стихи («Думы») писаны кровью;

95

они вышли изъ глубины оскорбленнаго духа... И кто же изъ людей новаго поколѣнія не найдетъ въ немъ разгадки собственнаго унынія, душевной апатіи, пустоты внутренней, и не откликнется на него своимъ воплемъ, своимъ стономъ?» Л. Л. («Cѣверная Пчела» 1840, № 284) называлъ «Думу» «страницей изъ современной исторіи, глубокимъ философскимъ выводомъ ея фактовъ», А. Никитенко писалъ въ «Сынѣ Отечества» (т. I, № 1) объ этой пьесѣ: «Вотъ раздаются звуки, полные скорби и карающей истины. Поэзія поетъ судьбу всего современнаго и свою собственную», С. Шевыревъ признавался, что онъ не могъ читать этих «стиховъ современности» «безъ внутренняго содроганія»1)...

Эти признанія знаменательны: ясно, что Лермонтову удалось облечь въ ярко художественную форму то, что наполняло мыслящих людей его времени. Дѣйствительно, въ своемъ печальномъ раздумьѣ надъ современностью поэтъ не былъ одинокъ: еще до него раздавались въ русской журналистикѣ тѣ же мнѣнія, особенно въ «Телескопѣ»: неизвестный М. Н. А., подвергая рѣзкому суду современное поколѣніе, писалъ между прочим: «мы рабы — не столько власти, какъ душъ разслабленных своихъ»2); авторъ «Обзора русской словесности за 1833 г.» говорилъ: «у насъ во всѣх дѣйствіях замѣчается отсутствіе сосредоточенности и напряженія. У насъ, что̀ бываетъ, бываетъ мгновенными порывами, отдѣльными выходками. За что ни примемся, все бросаемъ наполовину; къ чему ни привяжемся, разлюбимъ черезъ минуту»3); въ слѣдующемъ году авторъ «Писемъ въ Кіевъ о русской литературѣ» на вопросъ: «что наша жизнь, что наша общественность?» печально отвечалъ: «либо глубокій, неподвижный сонъ, либо жалкая игра китайских воздушных тѣней»4); вероятно, И. П. Клюшниковъ восклицалъ въ забытой теперь

96

повести: «Да! поколѣніе нашей молодежи жалкое... Мы между бездѣльемъ и дѣломъ въ вечномъ колебаніи между тѣмъ и другимъ»1). Но съ кѣмъ въ мрачной характеристикѣ своего поколѣнія Лермонтовъ особенно сошелся, такъ это съ Чаадаевымъ: «Дума» Лермонтова и «Философическое письмо» Чаадаева — это произведенія одного и того же настроенія, до того близкія другъ другу, что невольно напрашивается мысль о возможномъ вліяніи чаадаевскаго письма (появившагося въ 1836 г., въ «Телескопѣ», ч. XXXVI) на лермонтовскую пьесу (написанную въ 1838 г.). Когда читаешь у Чаадаева такія строки: «ни у кого нѣтъ опредѣленной сферы существованія, ни для чего не выработано хороших привычекъ, ни для чего нѣтъ правил... нѣтъ ничего, что привязывало бы, что̀ пробуждало бы въ васъ симпатію или любовь, ничего прочнаго, ничего постояннаго; все протекаетъ, все уходитъ, не оставляя слѣда ни внѣ ни внутри вас... Мы живемъ однимъ настоящимъ въ самых тѣсных его предѣлахъ, безъ прошедшаго и будущаго, среди мертваго застоя. И если мы иногда волнуемся, то отнюдь не въ надеждѣ или расчетѣ на какое-нибудь общее благо2)... Это безпечность жизни.... не дорожащей ни честью, ни успѣхами какой-либо системы идей и интересовъ, ни даже... родовымъ наслѣдіемъ».... — сейчасъ же вспоминаешь стихи Лермонтова:

Печально я гляжу на наше поколѣнье!
Его грядущее — иль пусто, иль темно...
Мечты поэзіи, созданія искусства
Восторгомъ сладостнымъ нашъ умъ не шевелят...
И ненавидимъ мы, и любимъ мы случайно,
Ничѣмъ не жертвуя ни злобѣ ни любви...
И предковъ скучны намъ роскошныя забавы...
И къ гробу мы спѣшимъ безъ счастья и славы,
Глядя насмѣшливо назад.

97

Чаадаевскія строки: «этому равнодушію къ житейскимъ опасностямъ соответствуетъ въ насъ такое же полное равнодушіе къ добру и злу, къ истинѣ и ко лжи», разве Лермонтовъ не выразилъ въ стихахъ:

Къ добру и злу постыдно равнодушны...
Передъ опасностью позорно-малодушны,
И передъ властью презрѣнные рабы,

напоминавших и ту мысль Чаадаева, что у насъ нѣтъ элементарных «идей долга, права»? «Одинокіе въ мірѣ, мы ничего не дали міру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи въ массу идей человеческихъ, ничѣмъ не содѣйствовали прогрессу человеческаго разума... Мы жили и продолжаемъ жить лишь для того, чтобы послужить какимъ-то важнымъ урокомъ для отдаленных поколѣній» — писалъ Чаадаевъ, какъ бы толкая мысль Лермонтова на заключительныя слова «Думы»:

Толпой угрюмой и скоро позабытой,
Надъ міромъ мы пройдемъ безъ шума и слѣда,
Не бросивши векамъ ни мысли плодовитой,
Ни геніемъ начатаго труда.
И прах нашъ, съ строгостью судьи и гражданина,
Потомокъ оскорбитъ презрительнымъ стихом...

Лермонтовъ не только въ указанных произведеніях касался современнаго ему дворянскаго общества: въ поэмѣ «Сашка», въ «Сказкѣ для дѣтей», въ «Маскарадѣ, въ «Княгинѣ Лиговской», въ «Казначейшѣ», въ отрывках изъ начатых повестей и стихотвореніях (напр. «Бульваръ») онъ разбросалъ и много характерных портретовъ и много любопытных замѣчаній о светѣ, гдѣ «объявленный взяточникъ принимается очень хорошо»: его оправдываютъ фразою: и! кто этого не дѣлаетъ; трусъ обласканъ потому, что онъ смирный малый», гдѣ «пріобрѣсти то, что нѣкоторые называютъ светскою известностью» значитъ «прослыть человекомъ, который можетъ дѣлать зло, когда ему вздумается», гдѣ фраза: «онъ погубилъ столько-то

98

репутацій, значитъ почти: онъ выигралъ столько-то сраженій». Ѣдкой сатирой и негодованіемъ обычно веетъ отъ лермонтовских изображеній современнаго общества, не встречавшаго, впрочемъ, похвалъ, и вообще въ литературѣ того времени (ср., напр., повести кн. В. Ѳ. Одоевскаго и др.). «Нигдѣ не встречается столько низкаго и смѣшного, какъ тутъ» — писалъ онъ въ 1839 г. М. А. Лопухиной, добавляя, что пріобрѣтенная имъ опытность въ знаніи света будетъ полезна ему: «если когда-либо (общество) будетъ меня преслѣдовать своими клеветами (что непременно случится), у меня будетъ средство для отмщенія»... Можно предполагать, какія сатирическія картины вышли бы изъ-подъ пера Лермонтова, слышавшаго въ «завистливомъ и душномъ» светѣ лишь «дикій шопотъ затверженных рѣчей», видѣвшій «образы бездушные людей — приличьемъ стянутыя маски». Мы имѣли бы смелое преданіе позору «приличьемъ скрашеннаго порока», «страницы злобы и порока», «соблазнительную повесть

Сокрытых дѣлъ и тайных думъ,
Картины хладныя разврата...
Преступный сонъ подъ сѣнію палатъ,
Корыстный трудъ предъ тощею лампадой...

«Неумолимъ я и жестокъ» — заявлялъ о себѣ Лермонтовъ-писатель, считавшій себя по природѣ «богатымъ любовью»... Вырывавшій изъ сердца ненависть по адресу высшаго общества, бросая въ него «желѣзный стихъ, облитый горечью и злостью», Лермонтовъ выдѣлялъ въ этомъ обществе командующую группу, державшую въ плѣну «вольныя сердца». Сановная бюрократія, дававшая тонъ офиціальной общественности, нашла въ немъ самаго рѣзкаго обличителя: «безчувственные невежды», «клеветники безбожные», «надменные потомки известной подлостью прославленных отцовъ», «палачи Свободы, Генія и Славы, жадною толпою стоящіе у трона» — клеймилъ поэтъ власть имущихъ, увидѣвших въ его «непозволительныхъ» стихах «воззваніе

99

къ революціи»... И какъ волновало знаменитое «На смерть поэта» молодую Россію», задыхавшуюся въ режимѣ стѣсненій и окриков. «Мы читали, — вспоминаетъ В. В. Стасовъ, учившійся въ то время въ училищѣ правоведѣнія — и декламировали его съ безпредѣльнымъ жаромъ, въ антрактах между классами. Хотя мы хорошенько и не знали, да и узнать-то не отъ кого было, про кого это рѣчь шла въ строфѣ: «А вы, толпою жадною стоящіе у трона» и т. д., но все-таки мы волновались, приходили на кого-то въ глубокое негодованіе, пылали отъ всей души, наполненной геройскимъ воодушевленіемъ, готовые, пожалуй, на что угодно, — такъ насъ подымала сила Лермонтовских стиховъ, такъ заразителенъ былъ жаръ, пламенѣвшій въ этих стихах. Наврядъ ли когда-нибудь еще въ Россіи стихи производили такое громадное и повсеместное впечатлѣніе»1)... Поэтъ имѣлъ полное право сказать, что его «думы и стремленія молодое поколѣніе, слава Господу, пойметъ». Рѣзкій протестъ Лермонтова противъ того порядка, гдѣ «стонетъ человекъ отъ рабства и цѣпей», гдѣ «давится безвременной тоской мощь» твердых и холодныхъ, гдѣ «рано гаснетъ добра спокойный пламень», гдѣ гибнутъ безъ примѣненія «глубокія познанья, жажда славы, талантъ и пылкая любовь свободы», былъ голосомъ привета, одобренія, поддержки для всѣхъ, кто, подобно поэту, «несъ крестъ въ груди», страдалъ отъ «голубых мундировъ». «Трудно теперь понять, — писалъ въ 60-х годах одинъ изъ современниковъ Лермонтова, — всю ту ненависть къ постыдному бездѣйствію, въ апатіи русского общества, ненависть, которую питала въ юношах поэзія Лермонтова. Въ ней была единственная отрада наболевшей груди, единственное питье, которое и подкрѣпляло и врачевало ослабѣвавшія силы... Всѣ протянули (къ Лермонтову) руки, какъ къ лучшему истолкователю своих безвыходных чувств... Онъ, одинъ онъ олицетворяетъ то чувство, которое жило въ истинно-образованномъ кружкѣ того

100

времени»1)... Но Лермонтовъ, еслибъ не сразила его такъ рано смерть, сумѣлъ бы не только быть выразителемъ чувства отчаянія, владѣвшаго его современниками, вождемъ молодой Россіи, рвущейся къ свободѣ. Онъ жилъ въ ту эпоху, когда русскіе люди много размышляли о проблемѣ народности, о національномъ вопросѣ, о взаимноотношеніи славянской и европейской культуры. И въ студенческих кружках 30-х годовъ и въ тѣх салонахъ, гдѣ вращался Лермонтовъ, эти темы оживленно дебатировались, находили мѣсто и въ журналистикѣ. При жизни поэта начинали опредѣляться въ сознаніи русской интеллигенціи две главныя идеологіи народности — славянофильство и западничество.

Лермонтовъ думалъ надъ тѣми же философско-историческими вопросами, и, кажется, его мысль временами шла преимущественно въ славянофильскомъ направленій.

Поэту было въ высшей степени присуще національное чувство, такъ дорогое П. В. Кирѣевскому, А. С. Хомякову, К.О.Аксакову. Онъ не разъ заявлялъ о своей любви къ родинѣ:

...Я родину люблю
И больше многих —

восклицалъ онъ въ 1831 г., признаваясь въ той же любви незадолго до смерти («Отчизна», 1841). И любилъ онъ ее не за то, что защищали идеологи квасного патріотизма, не «за славу, купленную кровью», не «за полный гордаго доверія покой»2),

101

сходясь въ этомъ съ Хомяковымъ, предостерегавшимъ въ 1839 г. Россію отъ «льстецовъ»:

Не верь, не слушай, не гордись!...
Пусть предъ твоимъ державнымъ блескомъ
Народы робко клонятъ взоръ,
И семь морей немолчнымъ плескомъ
Тебѣ поютъ хвалебный хоръ;
Пусть далеко грозой кровавой
Твои перуны пронеслись:
Всей этой силой, этой славой
Всѣмъ этимъ прахомъ не гордись.

Верный основному принципу своего міровоззрѣнія, Лермонтовъ хотѣлъ бы видѣть въ отношеніях общественных группъ справедливую согласованность интересовъ, гармонію ихъ: «страна господъ, страна рабовъ» рѣзко нарушала этотъ принцип. Его симпатіи всецѣло на сторонѣ простого народа: крѣпостное состояніе вызываетъ его возмущеніе; онъ сочувственно рисуетъ казачку, солдата, ярославскаго мужика — «безпечнаго русака», готовъ до полночи смотрѣть

На пляску съ топотомъ и свистомъ
Подъ говоръ пьяных мужичков.

Лермонтовъ вообще высоко ставилъ крестьянскую массу: для него простой народъ — «сторукій исполинъ»; онъ жалѣетъ, что не слыхалъ въ дѣтстве народных сказок. Ему казалось оскорбительнымъ, что дворянство откололось отъ народа, рабски копируетъ чужеземцевъ: «когда-то русскіе будутъ русскими?» восклицалъ одинъ изъ студентовъ въ драмѣ «Странный человекъ», выражая задушевную мысль Лермонтова, по словамъ котораго дворянскому обществу «нужны были французскіе водевили и русская покорность чуждому мнѣнію»; въ «одеждах и понятіяхъ» людей этого общества «перепутаны всѣ века»; оно производитъ впечатлѣніе «сада, въ которомъ хозяйскія ножницы уничтожили все своеобразное»; Лермонтова возмущаетъ, что

102

русскіе дворяне «поклоняются нѣмцамъ до конца» и не безъ примѣси націоналистическаго чувства онъ восклицалъ:

И чѣмъ же нѣмецъ лучше славянина? —
Не тѣмъ ли, что куда его судьбина
Ни кинетъ, онъ вездѣ себѣ найдетъ
Отчизну и картофель?... Вотъ народъ:
За сильных всюду, всѣмъ за деньги служитъ,
Слабѣйших давитъ, бьютъ его — не тужитъ!
Вотъ племя: всякій чортъ у них баронъ!
Профессоръ важный — каждый их сапожникъ!

Идея національной самобытности, рѣзко проступавшая въ славянофильскомъ ученіи, была дорога Лермонтову, онъ часто говорилъ А. А. Краевскому: «Мы должны жить своею самостоятельною жизнью и внести свое самобытное въ общечеловеческое. Зачѣмъ намъ все тянуться за Европою и за французскимъ»1)...

Не было чуждо Лермонтову и увлеченіе стариной, куда онъ сознательно обращался, ища въ прошломъ примѣры достойной жизни; дорожилъ онъ прошлымѣ русской исторіи еще и потому, что «наша степь святая» имѣетъ «славные памятники»; ему было жаль, что «родовъ, обычаевъ боярских теперь и слѣду не ищи», что забыто «право давности, священнѣйшее изъ всѣх правъ человечества»2).

Известно, какъ развита была среди славянофиловъ идея русского мессіанизма; увлеченные открытыми ими цѣнностями русского національнаго генія, они думали, что Западу, изъѣденному раціонализмомъ, безрелигіозному, непомѣрно развившему культъ личности, не обойтись безъ спасительной помощи Россіи: Хомякову казалось, что на Западѣ, когда-то «странѣ святых чудесъ», «ложится тьма густая», что «мертвеннымъ покровомъ задернутъ Западъ весь»3), что «чуждые народы съ духовной

103

жаждой собрались» къ «тихому, светлому ключу» Россіи1), что ей, «странѣ смиренной, полной веры и чудесъ», «Богъ отдастъ судьбу вселенной, громъ земли и гласъ небесъ»2), дастъ «светлый удѣлъ»

Хранитъ племенъ святое братство,
Любви живительный сосудъ,
И веры пламенной богатство,
И правду, и безкровный судъ3).

Лермонтовъ также думалъ, что европейская культура переживаетъ болѣзненный кризисъ, что въ міровой смѣнѣ народовъ, играющих въ опредѣленные историческіе моменты главенствующую роль, Западу настаетъ чередъ уступить мѣсто другому, болѣе свежему народу. Поэтъ называетъ французовъ «жалкимъ и пустымъ народомъ», жалкимъ потому, что «вера слава, геній, все, все великое, священное земли, съ насмѣшкой, глупою ребяческих сомнѣній растоптано въ грязи» («Послѣднее новоселье», 1841)4). Ему кажется, что европейскій міръ,

Когда-то пламенных мечтателей кумиръ,
Къ могилѣ клонится безславною главой,
Измученный въ борьбѣ сомнѣній и страстей,
Безъ веры, безъ надежд...5).

— Россія же «вся въ настоящемъ и будущем. Сказывается и сказка: Ерусланъ Лазаревичъ сидѣлъ сиднемъ 20 лѣтъ и спалъ крѣпко, но на 21-мъ году проснулся отъ тяжкаго сна и всталъ и пошел... и встрѣтилъ онъ тридцать семь королей и семьдесятъ

104

богатырей и побилъ их и сѣлъ надъ ними царствовать.... Такова Россія»1).

Можетъ быть, «Послѣднее новоселье» слѣдуетъ поставить въ иной связи, минуя славянофильскую теорію: еще въ 50-х годах Чернышевскій указывалъ, что это стихотвореніе почти буквально излагаетъ статьи «Московскаго Наблюдателя», какъ известно, обильно насыщенныя «французоѣдствомъ». Но что заключительныя строфы «Умирающаго гладіатора» обвеяны славянофильскими настроеніями, это представляется намъ безспорнымъ; их возможно между прочимъ сопоставить съ «Русскими ночами» кн. В. Ѳ. Одоевскаго, одно время думавшаго, что «девятнадцатый векъ принадлежитъ Россіи», «юному, свежему народу», который дастъ «новую пищу и новыя силы дряхлой Европѣ», когда-то «гордому средоточію десяти вековъ просвещенія», теперь представляющей «горькое и странное зрѣлище: мнѣніе противъ мнѣнія... убійственное, насмѣшливое равнодушіе... наука погибает... въ искусстве давно уже истребилось его значеніе... религіозное чувство погибаетъ» и т. д. (стр. 340—344 изданія 1913 г.).

Не говоря о лермонтовскомъ «москволюбіи»:

Москва, Москва!... люблю тебя какъ сынъ,
Какъ русскій, — сильно, пламенно и нѣжно!

105

и враждебномъ отношеніи къ Петербургу:

Я врагъ Неве и невскому туману.
Тамъ (я весь міръ въ свидѣтели возьму)
Веселье вредно русскому карману,
Занятья вредны русскому уму.
Тамъ жизнь грозна, пуста и молчалива,
Какъ плоскій берегъ Финскаго залива,

въ чемъ тоже не безъ основанія можно видѣть славянофильскія симпатіи поэта, есть нѣсколько болѣе существенных совпаденій между взглядами Лермонтова и славянофилов. Их сближаетъ вера въ союзъ самодержавной власти и народа и отрицательное отношеніе къ бюрократіи, какъ вредному средостѣнію между царемъ и народом. По убѣжденію Лермонтова, «нераздѣльны въ дѣлѣ славы народъ и царь его всегда»:

Велѣньямъ власти благотворной
Мы повинуемся покорно
И веримъ нашему царю...

Подобно Хомякову, онъ не любитъ служилаго дворянства (оно «искало чиновъ, мирясь съ людскимъ презрѣньемъ»), тѣх «суровыхъ», съ «краснымъ воротомъ», на лбу которых «законъ сидитъ»...

Есть возможность предполагать, что и въ опредѣленіи русского національнаго характера Лермонтовъ былъ близокъ къ славянофилам. Типы Максима Максимовича, купца Калашникова, солдата въ стихотвореніи «Бородино», сочувственно зарисованные поэтомъ, характеризуются какъ разъ тѣми чертами, которыя славянофилы считали наиболѣе типичными для русского народа: религіозное смиреніе, окрашенное оптимизмомъ1), отсутствіе чувства личности, замѣненнаго роевымъ, общиннымъ началомъ2), — вотъ что выдвигалъ поэтъ въ своемъ народномъ героѣ.

106

Думаемъ, указанных сближеній между Лермонтовымъ и славянофилами достаточно, чтобы допустить возможность еще В. Д. Спасовичемъ вскользь высказанной мысли, что Лермонтовъ могъ стать художникомъ славянофильской школы. Нѣкоторую поддержку этому взгляду даютъ также показанія современниковъ и біографическіе факты: по словамъ Муравьева, Лермонтовъ «во многомъ имѣлъ сходство съ Хомяковымъ»1); А. П. Елагина говорила П. А. Висковатому: «жаль, что Лермонтову не пришлось ближе познакомиться съ сыномъ моимъ Петромъ (Кирѣевскимъ) — у них нѣкоторые взгляды были общіе»2); Лермонтовъ очень часто встрѣчался съ Юріемъ Самаринымъ и, повидимому, находилъ въ немъ нѣчто близкое себѣ, такъ какъ «говорилъ ему о своей будущности, о своих литературных

107

проектахъ», да и Самаринъ самъ думалъ, что «между нимъ и Лермонтовымъ могли бы установиться отношенія, которыя помогли ему постичь многое»; встрѣча съ Аксаковыми, оживленное участье въ салонѣ Карамзиной, гдѣ онъ, по словамъ гр. Ростопчиной, «рѣчью, чувства полной, передавалъ зрѣющія думы текущія поры»1); отсылка Погодину 15 іюня 1841 г. при посредстве Ю.Самарина характернаго стихотворенія «Споръ»; несогласіе съ направленіемъ «Отечественных Записокъ» и желаніе завести свой журналъ съ известной національной окраской2), — все это наглядно говоритъ объ опредѣленномъ укладѣ симпатій и интересовъ Лермонтова въ послѣдніе годы его жизни. Трудно, конечно, съ уверенностью утверждать, что Лермонтовъ всецѣло проникся бы духомъ славянофильства: ведь, онъ цѣнилъ и Бѣлинскаго, а какъ художникъ, онъ таилъ въ себѣ такія великія возможности, которыя, сближая его съ Л. Толстымъ и Достоевскимъ, указываютъ на исключительную широту его міровоззрѣнія, не могущаго подчиниться какимъ-либо партійнымъ шорамъ3). Но что къ концу жизни онъ преодолѣлъ хищный

108

типъ эгоцентрика, «отдѣлался» въ стихах и прозѣ отъ демонизма и печоринства, «любилъ, больше годъ отъ году, желаньямъ мирнымъ дать просторъ», подходилъ къ тому итогу «преклоненія передъ народной правдой», что предугадывалъ въ немъ Достоевскій — это несомнѣнно.

Бѣлинскій, вспоминая послѣднія бесѣды съ Лермонтовымъ, писалъ, что «уже кипучая натура его начала устаиваться, въ душѣ пробуждалась жажда труда и дѣятельности, и орлиный взоръ спокойнѣе сталъ вглядываться въ глубь жизни. Уже затѣвалъ онъ въ умѣ, утомленномъ суетою жизни, созданія зрѣлыя; онъ самъ говорилъ намъ, что замыслилъ написать романическую трилогію, три романа изъ трех эпох жизни русского общества (века Екатерины II, Александра I и настоящаго времени), имѣющіе между собою связь и нѣкоторое единство, по примѣру куперовской тетралогіи»1).

Лермонтовъ уверенно выходилъ на литературную дорогу, понявъ свое назначеніе какъ писателя-журналиста: современная общественная жизнь и историческое прошлое входили въ его планы одинаково цѣнными элементами. Въ общемъ представленіи о задачах литературы, о значеніи писателя Лермонтовъ также всецѣло раздѣлялъ эстетическіе принципы своего времени: для него, какъ и для Бѣлинскаго, говорившаго, что поэтъ можетъ «лиру пѣснопѣнія, кинжалъ трагедіи и трубу эпопеи мѣнять на громы благороднаго негодованія и даже на свистокъ сатиры, молитву оставлять для проповеди, міровое и вечное забывать

109

на минуту для современности и общества» (1841), поэтъ былъ «пророкомъ», гласящимъ «любви и правды чистыя ученья», писателемъ, которому «диктуетъ совесть, перомъ сердитый водитъ умъ», творенія котораго «воспламеняютъ бойца для битвы», стихи котораго, «какъ Божій духъ, носятся надъ толпой, и отзывъ мыслей благородных звучитъ, какъ колоколъ на башнѣ вечевой во дни торжествъ и бѣдъ народныхъ»1).

Такъ неразрывно Лермонтовъ связывалъ поэта съ обществомъ, доказавъ своей судьбой, что его рифмы были, дѣйствительно, «дружны» съ душевнымъ тономъ его современниковъ: мы не разъ имѣли случай убѣдиться, что мысли и настроенія Лермонтова были думами и чувствами лучших людей его времени, что онъ раздѣлялъ мечты и муки своей эпохи, остро чувствуя все, что было дорого молодой Россіи, размышляя надъ тѣмъ, что волновало и тревожило ее.

110

И все равно: было ли въ томъ, что однородно звучало въ стихах его и современной ему книгѣ, вліяніемъ на него со стороны иль просто совпаденіемъ — Лермонтовъ остается въ нашемъ признаніи самымъ яркимъ пѣвцомъ интеллигенціи 30-40-х годовъ, ея могучимъ зовомъ и вернымъ эхо, вождемъ и сыномъ, шедшимъ впереди, но не одиноко. Несомнѣнно, дальнѣйшее изученіе Лермонтовскаго творчества найдетъ еще болѣе связей между поэтомъ и молодой Россіей 30—40-х гг., но и представленный нами анализъ сочиненій Лермонтова въ связи съ идейными теченіями русского общества даетъ достаточно данныхъ, чтобъ еще разъ повторить слова одного изъ современниковъ Лермонтова: «Будущій историкъ, который рѣшится описать эпоху Лермонтова, будетъ пользоваться смысломъ его стиховъ, какъ лучшимъ историческимъ матеріаломъ для очерка нравственной жизни эпохи и настроенія умовъ новаго поколѣнія».

Н. Бродскій.

Поэзія одинокой души.

Какъ страшно жизни сей оковы
Намъ въ одиночестве влачить:
Дѣлить веселье всѣ готовы, —
Никто не хочетъ грусть дѣлить.

«Одиночество».

Радостно, съ открытой душой вступали юноши-идеалисты тридцатых годовъ въ стѣны московскаго университета. Скудость научных возбужденій, идущих отъ каѳедры, они жадно восполняли напряженной работой мысли въ кружкахъ, въ спорах. Тамъ выковывались их философскія и общественныя убѣжденія, создавалась атмосфера бодраго товарищескаго идеализма, пробуждавшаго их къ новой жизни. Это былъ «пиръ дружбы, обмѣна идей, вдохновенья», — и светлыми, благодарными словами поминаетъ за это Герценъ вольные, бурные годы своей студенческой поры. Московскій университетъ съютилъ въ своих аудиторіях какъ разъ все наиболѣе яркое, талантливое, чему предстояло вскорѣ же блестящее развитіе: въ 1831— 33 гг. здѣсь встрѣтились Бѣлинскій, Станкевичъ, Герценъ, Огаревъ, К. Аксаковъ, Клюшниковъ, Петровъ, Красовъ, Гончаров...

«Небольшая кучка университетских друзей, пережившая курсъ, — вспоминаетъ тотъ же Герценъ, — не разошлась и жила еще общими симпатіями и фантазіями». «Мы мало почерпнули изъ университетских лекцій, — оглядывается на свое прошлое К.Аксаковъ, — и много вынесли изъ университетской жизни. Общественно-студенческая жизнь и общая бесѣда, возобновлявшаяся каждый день, много двигали впередъ здоровую молодость... Живое это время, думаю я, залегло въ их душу осветительнымъ поддерживающимъ основаніемъ». Даже болѣе индифферентный къ товарищеской общественности Гончаровъ поетъ гимнъ этому свободному братству: «Наша юная толпа составляла

112

собою маленькую ученую республику, надъ которой простиралось вечно ясное небо, безъ тучъ, безъ грозы и безъ внутренних потрясеній»...

Совсѣмъ особое мѣсто занялъ въ этой республикѣ Лермонтов. Одинокимъ, мрачно-ушедшимъ въ себя остался онъ среди своих бодро настроенных товарищей. Поэтъ не захотѣлъ и не могъ доверчиво, непосредственно подойти къ их группѣ, тѣмъ самымъ поселяя въ иных изъ них сомнительное предубѣжденіе. Такое оскорбительное впечатлѣніе вынесъ о поэтѣ, напримѣръ, Вистенгофъ, занося въ свои мемуары такія строки:

«Студентъ Лермонтовъ имѣлъ тяжелый, несходчивый характеръ, держалъ себя совершенно отдѣльно отъ всѣх своих товарищей, за что, въ свою очередь, и ему платили тѣмъ же. Его не любили, отдалялись отъ него... Вся фигура этого студента внушала какое-то безотчетное къ себѣ нерасположеніе»...

Внутренній міръ поэта такъ и остался для Вистенгофа обидной загадкой. Гораздо легче было схватить внѣшнія манеры Лермонтова, его постоянное участіе на аристократических балахъ, его выходки на экзаменѣ и пр. Лишь съ внѣшней стороны рисуетъ Лермонтова и Гончаровъ, поразившійся его выразительными глазами: поэтъ казался ему апатичнымъ, «говорилъ мало и сидѣлъ всегда въ лѣнивой позѣ, полулежа, опершись на локоть».

Товарищи такъ и не могли проникнуть во внутренній міръ души юнаго поэта, какъ бы совсѣмъ отъ них отстранившагося. Они видѣли, какъ онъ сидѣлъ въ углу аудиторіи постоянно на одномъ мѣстѣ, отдѣльно отъ другихъ, углубляясь въ чтеніе, не слушая профессорских лекцій.

А между тѣмъ въ это время у нашего поэта шла своя чрезвычайно напряженная работа; и какъ разъ годы студенчества были для него критическими, роковыми. Онъ уже много пережилъ, еще больше передумалъ, въ мысли предвосхитивъ многое изъ того, что не могло быть проверено вполнѣ жизненнымъ опытом. Поэтъ спѣшилъ обобщать жизненныя явленія, не изведавъ

113

их во всей их глубинѣ, создавалось опредѣленное безрадостное міровоззрѣніе, въ основу котораго легли раннія угнетавшія поэта воспріятія. Горькій осадокъ остался отъ дѣтских лѣтъ, жизнь все настойчивее представлялась роковымъ обманомъ, рано созрѣвшій юноша съ злобной ироніей обезцвечиваетъ ея прелести.

Насъ всего болѣе поражаетъ въ Лермонтове это раннее душевное пробужденіе, какъ-будто поэтъ совсѣмъ не ведалъ безпечныхъ, непосредственных дней дѣтства. Онъ тосковалъ объ этих дняхъ, чувствуя их красоту и радость, но забыться въ их созерцаніи онъ не мог. Ребенокъ рано сталъ уходить въ себя и полюбилъ эту преждевременную бесѣду наединѣ съ собой.

Любилъ съ начала жизни я
Угрюмое уединенье,
Гдѣ укрывался весь въ себя.

Какъ и его Саша Арбенинъ въ «Отрывкѣ изъ начатой повести», поэтъ рано выучился думать. «Лишенный возможности развлекаться обыкновенными забавами дѣтей, онъ началъ искать их въ самомъ себѣ. Воображеніе стало для него новой игрушкой... Никто и не подозрѣвалъ въ Сашѣ этого скрытаго огня, а между тѣмъ онъ обхватилъ все существо бѣднаго ребенка».

Этотъ огонь воспаленной мечты, уносившей поэта въ иные міры, огонь внутренняго раздумья, побуждавшаго его напряженно прислушиваться къ тревожнымъ движеніямъ своей личности — сжигалъ душу и самого автора. И понятно, онъ не могъ спокойно и радостно взглянуть на міръ Божій, на себя самого, на объекты своего ранняго творчества. Въ его душѣ — вечный трепетъ, тревога, суд.

Поэту трудно было согласовать порывы своего встревоженнаго, мятежнаго духа съ строемъ жизни, съ общественными требованіями и даже просто съ психикою обыкновеннаго, не отмѣченнаго печатью генія человека. Отсюда эта постоянная неудовлетворенность, тоска, озлобленіе собою и людьми.

114

Отсюда же страстная потребность снова переоцѣнивать явленія жизни, найти оправданіе своимъ страннымъ отношеніямъ къ людямъ, — вообще осмыслить и оправдать жизнь.

Къ этимъ моральнымъ исканіямъ поэтъ шелъ мучительными путями внутренняго анализа. Объективныхъ, догматических нормъ, предъ властнымъ авторитетомъ которых можно было бы смиренно склониться, нашъ писатель не знал. Онъ свободно построялъ свои убѣжденія, и они дались ему поистинѣ нелегко.

Вдумчивый созерцатель своих тревожных настроеній и своей трепетной неземной мечты, Лермонтовъ опасливо и недоверчиво подходилъ къ людям. Имъ онъ не любилъ поверять своих таинственных откровеній и дум. А была настоятельная потребность высказаться, излить свое настроеніе, быть можетъ, проверить свои жизненные выводы. Самая напряженность впечатлѣній, сила чувствъ, активность и острота мысли властно искали выхода. Въ перепискѣ Лермонтова съ близкими людьми, чаще всего сдержанной и къ тому же скудно сохранившейся, мы найдемъ лишь немного писемъ, гдѣ онъ съ искренной доверчивостью раскрываетъ себя. Таковы его письма къ М. А. Лопухиной — это дружеская исповедь любящаго сердца, трогательно обвеянная поэзіей прошлаго. «Возлѣ васъ, — пишетъ онъ ей 23 декабря 1834 г., — я нашелъ бы себя самого, сталъ бы опять, какимъ нѣкогда былъ, доверчивымъ, полнымъ любви и преданности»... Въ другомъ письмѣ онъ признается ей: «Съ вами я говорю, какъ съ своею совестью» (1838 г.). Но гораздо чаще приходилось ему вынашивать въ себѣ затаенные помыслы, прятать отъ людей свое подлинное, интимное я, намѣренно напуская нѣчто фальшивое, раздражающее.

Оставалось одно: чаще бесѣдовать съ своей музой, что поэтъ и дѣлает. Его творчество все проникнуто субъективными тенденціями: оно превратилось для него въ дневникъ, становилось не только поэтической исповедью. Поэтъ любилъ поэтизировать свое я, отправляясь почти всегда отъ личных переживаній, щедро надѣляя своих героевъ авторскими настроеніями. И онъ

115

интименъ не только въ лирикѣ — къ лиризму тяготѣетъ онъ и въ эпосѣ и въ драмѣ, предпочитая и здѣсь непосредственную исповедь героя, внося въ нее много своего, личнаго. Его образы чаще всего отображеніе его внутренних тревог. Такъ велика была потребность излить неудержимый потокъ собственных волненій, понять свои властные запросы, приписавъ их иной личности.

Этотъ избытокъ субъективных переживаній, которыми такъ интенсивно насыщена его поэзія, дѣлаетъ ее сильной, искренней, мятежной, богатой разнообразнѣйшими переливами при всей односторонности господствующих настроеній. Поэтъ чрезмѣрно чутко и болѣзненно прислушивается къ самымъ неуловимымъ аккордамъ своей тонкой души, его анализъ поражаетъ своею изощренностью и силой. Въ томъ же «Отрывкѣ изъ начатой повести» поэтъ не случайно замѣтилъ: «Во всякомъ сердцѣ, во всякой жизни пробѣжало чувство, промелькнуло событіе, которых никто никому не откроетъ, а они-то самыя важныя и есть; они-то обыкновенно даютъ тайное направленіе чувствамъ и поступкамъ». Поэтъ рано полюбилъ ловить эти тонкія настроенія своего я и, скорбно созерцая ихъ, любуясь ими, научился красиво и сильно передавать их въ своей звучной музѣ.

Эта изощренная рефлексія не могла обѣщать поэту радости. У него нѣтъ наивныхъ, непосредственных изліяній души, рѣдко отдается онъ светлому восторгу чувств. Онъ предпочитаетъ грустить, интимно нѣжась въ этомъ уныломъ чувстве, впослѣдствіи усматривая въ этомъ чуть ли не главное отличіе поэта отъ довольнаго собою обывателя:

Что безъ страданій жизнь поэта,
И что безъ бури океанъ?

Въ поэзіи Лермонтова нѣтъ покоя, мира, хотя онъ всю жизнь мучительно стремился къ ним. Его муза напряженный мятежъ, сомнѣніе, грусть: въ ней рѣзко подчеркнуты диссонансы жизни, вскрыты ея противорѣчія.

116

Безотрадно всматриваясь въ міръ, вскрывая много странных изъяновъ въ себѣ самомъ, не находя цѣли и смысла въ жизни и даже въ своемъ творчестве — поэтъ роковымъ образомъ обрекалъ себя на неизбѣжное одиночество.

Это верно отмѣтилъ одинъ изъ ранних изслѣдователей Лермонтова Фр. Боденштедтъ, и стоитъ вспомнить его слова: «Лермонтовъ, съ своимъ врожденнымъ стремленіемъ къ прекрасному, которое безъ добра и истины не мыслимо, видѣлъ, что совершенно одинокъ въ чуждомъ ему мірѣ, который называли его родиной. Окружавшіе его люди не понимали его или не смѣли понимать, и такимъ образомъ онъ находился въ постоянной опасности ошибиться въ самомъ себѣ или въ человечестве. Вмѣсто правды и справедливости онъ встрѣтилъ ложь и высокомѣріе; послѣ первых же порывовъ руки ему были связаны, и терновый венецъ вмѣсто лавровъ сдавилъ его высокое чело»1).

Источникомъ этого одиночества является крайній эгоцентризмъ лермонтовской индивидуальности, то, что Влад. Соловьевъ верно назвалъ силою личнаго самочувствія, отмѣчая въ Лермонтове эту «странную напряженность и сосредоточенность мысли на себѣ, на своемъ я, страшную силу личнаго чувства». «Лермонтовъ, когда и о другомъ говоритъ, то чувствуется, что его мысль и изъ безконечной дали стремится вернуться къ себѣ, въ глубинѣ занята собою, обращается на себя».

Поэтъ сначала не сознавалъ всей тяжести этого личнаго гнета. Эта стихійная сила внутренних переживаній, направленных лишь на себя самого, нашла себѣ естественный исходъ въ напряженной работѣ его творческаго генія, порождая его раннюю и чрезмѣрную продуктивность. Поэту нравился этотъ вечный самоанализъ, и онъ съ чувствомъ повышеннаго самомнѣнія могъ созерцать и открывать въ себѣ эту полноту и богатство своей личности. Порой онъ такъ иронизируетъ надъ своимъ роковымъ даромъ: «Назвать вамъ всѣхъ, у кого я бываю? — признается

117

онъ Лопухиной (28 августа 1832 г.), — я самъ та особа, у которой бываю съ наибольшимъ удовольствіем... Въ концѣ концовъ я нашелъ, что лучшій мой родственникъ — это я самъ». Но геніальный писатель скоро же понялъ, что это своего рода болѣзнь, которую психологъ въ праве назвать — гипертрофіей личности. И всего черезъ два года онъ уже пишетъ тому же своему другу: «Говорить о себѣ? Право, я до такой степени надоѣлъ самъ себѣ, что когда я ловлю себя на томъ, что любуюсь собственными мыслями, я стараюсь припомнить, гдѣ я читалъ ихъ, и отъ этого нарочно не читаю, чтобы не мыслить» (23 декабря 1834 г.).

Правда, этотъ моментъ болѣе трезваго самосознанія, когда поэтъ съ иной, болѣе объективной точки зрѣнія сумѣетъ понять жизнь и свое творчество, настанетъ для него нескоро. Мучительная рефлексія до конца будетъ владѣть поэтомъ, и въ русской жизни николаевскаго безвременья онъ найдетъ немало мотивовъ для своей безнадежной грусти и отчаяннаго протеста. Но для него откроются новыя возможности творческих вдохновеній, поэтъ осудитъ свою раннюю поэтическую работу и скажетъ въ «Сказкѣ для дѣтей» (1839 г.): «то былъ безумный, страстный, дѣтскій бредъ». Но этотъ демоническій бредъ годами мучилъ поэта, и тутъ же онъ признается:

...И душа тоскою
Сжималася; и этотъ дикій бредъ
Преслѣдовалъ мой разумъ много лѣт.
Но я, разставшись съ прочими мечтами,
И отъ него отдѣлался стихами!

_________

Студенческіе годы Лермонтова (1830—1832) мы назвали критическими — и это требуетъ оправданія.

Критическими они бываютъ для многих людей, такъ какъ именно въ эту пору начинается личное самоопредѣленіе и зарождается то или иное органическое міровоззрѣніе. Для рано созрѣвшаго геніальнаго человека, съ исключительными запросами

118

и требованіями къ себѣ и къ міру, и къ тому же предоставленнаго самому себѣ въ отысканіи желательных моральных цѣнностей — этотъ процессъ самосознанія и самоопредѣленія сильно осложнялся. И всего труднѣе было ему согласовать свои высокіе идеалы и требованія съ своей реальной жизнью въ условіях данной среды и даннаго момента. Трудно было оправдать эту жизнь и такъ или иначе принять ее. Легче и естественнѣе было ее отвергнуть или, по крайней мѣрѣ, возстать противъ ея нелѣпостей и пустоты. Но отрицаньемъ долго жить нельзя — иначе создается своя собственная душевная пустота и вечная безотрадная тревога.

Но можно найти и другую причину, осложнявшую студенческіе годы нашего писателя и сильно напрягавшую всѣ силы его все же юной души. Мы имѣемъ въ виду необыкновенную интенсивность и продуктивность самого творчества. Едва ли не половина всего имъ написаннаго относится какъ разъ къ этой порѣ. И эти произведенія могутъ поразить читателя не только сгущенностью мысли и чувства, но и крайнимъ разнообразіемъ поэтических форм. Поэтъ успѣлъ написать три драмы («Испанцы», «Menschen und Leidenschaften», «Странный человекъ»), большую повесть, оставшуюся незаконченной, «Вадимъ», семь поэмъ, кромѣ того дважды перерабатывалъ своего «Демона» и написалъ болѣе 250 стихотвореній. Къ 1833 г. поэтъ уже вполнѣ созрѣлъ, испробовалъ всѣ виды художественнаго творчества, — но себя, какъ писателя и человека, все еще не опредѣлил. И ни единой строчки изъ всего написаннаго поэтъ еще не увидѣлъ въ печати. Какъ писателя и какъ далеко еще не геніальнаго поэта — его могъ цѣнить лишь небольшой кругъ лично знавших его людей. Слава поэта, символически совпавшая съ его изгнаніемъ, началась лишь со смерти Пушкина, когда ясно стало для многихъ, что Лермонтовъ — его законный наслѣдник.

Можно понять, какую неудовлетворенность могъ сознать поэтъ въ эти переходные годы своего творчества и какимъ безконечно

119

одинокимъ могъ себя чувствовать въ этой уединенной бесѣдѣ съ своимъ мятежнымъ геніем. Уже по самому характеру затрагиваемых темъ — творчество это было тревожно и требовало отъ автора исключительнаго душевнаго напряженія.

Начнемъ съ его трагедій — въ них автобіографическая основа виднѣе.

Очень характерно самое «Посвященіе» къ первой трагедіи «Испанцы» (1830 г.).

Нѣтъ! не для света я писалъ —
Онъ чуждъ восторгамъ вдохновенья;
Нѣтъ! не ему я обѣщалъ
Свои любимыя творенья.

Этому свету безразлично самое настроеніе авторских замыслов.

Трагедія посвящается ей, душѣ чуткой и отзывчивой.

Но ты меня понять могла:
Страдальца ты не осмѣяла,
Ты съ безпокойнаго чела
Морщины раннія сгоняла.

И трогательнымъ образомъ поэтъ символизируетъ это дружеское участіе близкой души:

Такъ надъ гробницею стоитъ
Береза юная, склоняя
Съ участьемъ ветки на гранитъ,
Когда реветъ гроза ночная!...

Благородный Фернандо, отвергнутый родовитыми дворянами и преданный суду инквизиціи, чувствуетъ себя одинокимъ въ этомъ мірѣ чудовищных преступленій и лицемѣрія и шлетъ проклятія тѣмъ, кто во имя Бога жгутъ и терзаютъ смѣлыхъ, искренних служителей чистой совести, гдѣ самый судъ «есть сборище разбойниковъ». Этому міру онъ чужой:


Такъ, такъ, совсѣмъ, совсѣмъ забытый сирота!...
Въ великомъ Божьемъ мірѣ ни одной
Ты не найдешь души себѣ родной!...

120

Но родная душа есть. — Эмилія на сторонѣ своего благороднаго рыцаря, хотя и должна умереть отъ руки возлюбленнаго. Фернандо знаетъ, что въ его жизни нѣтъ будущности, съ ужасомъ смотритъ онъ «на жизнь безцветную, съ прошедшимъ ядовитымъ». Послѣдній мотивъ не разъ еще зазвучитъ въ лирикѣ Лермонтова, къ нему поэтъ вернется и во второй трагедіи — « Menschen und Leidenschaften » (1830 г.). Эта трагедія посвящена ей же, но уже отвергшей любовь поэта, «не заплативши за страданья». Она и пишется, какъ оправдательный психологическій документ. Благородная, чуткая, способная сильно любить и страдать личность юнаго Юрія попала въ роковыя жизненныя условія. За него ведется тяжба между близкими ему лицами, отцомъ и бабушкой, онъ — «какъ добыча, раздираемая двумя побѣдителями, и каждый хочетъ обладать ею». Юрій жертва клеветы, его проклинаетъ отецъ, чудится, что измѣнила Любовь, обманули друзья. Жить не стоитъ и, какъ роковая жертва, онъ самъ уходитъ изъ міра зла и неправды, допрашивая Творца, зачѣмъ хотѣлъ Онъ его рожденья, зная про его гибель. Съ безнадежнымъ отчаяніемъ погибаетъ герой: «О! я умру... О смерти моей, верно, больше будутъ радоваться, нежели о рожденіи моем... Не останется у меня никакого воспоминанія о прошедшем. Безумцы! безумцы мы!... желаемъ жить... Какъ-будто два, три года что-нибудь значатъ въ безднѣ, поглотившей века, какъ-будто отечество или міръ стоятъ наших заботъ, тщетныхъ, какъ жизнь. Счастливъ умершій въ такое время, когда ему нечего забывать: онъ не знаетъ этих свинцовых минутъ безвестности... Нѣтъ рая, нѣтъ ада... Люди — брошенныя, безпріютныя созданія».

Автору близокъ и понятенъ образъ несчастнаго юноши, его устами онъ поверяетъ намъ свои задушевныя мысли, и мы хорошо понимаемъ его настроеніе. Какъ и Юрій, онъ рано утратилъ доверчивость прежних лѣтъ — «того юношу давнымъ-давно похоронили». Осталась одна тѣнь: «человекъ полуживой, почти безъ настоящаго и безъ будущаго, съ однимъ прошедшимъ,

121

котораго никакая власть не можетъ воротить». Раннее размышленіе надъ человеческимъ сердцемъ привело къ горькому разочарованію, сонъ миновался, иллюзіи доверчивости исчезли, осталось холодное одиночество.

Умирая, Юрій хочетъ, чтобы перестало жить и его любимое существо, и онъ ей говоритъ подъ конецъ: «Умри лучше... мы съ тобой не были созданы для людей... Мое сердце слишкомъ пылко, твое слишкомъ нѣжно»...

Но обманутой оказалась и Любовь, и обманщикъ ея — самъ Юрій, и она бросаетъ ему горькія слова: «Неужели ты такой эгоистъ, что почитаешь себя одного съ чувствомъ и душою?... О, Юрій! ты такъ обманулъ меня, ты говорилъ о привязанности своей ко всему міру, ко всѣмъ людямъ, а нынѣ не имѣешь сожалѣнія къ бѣдной дѣвушкѣ»...

Субъективно настроенный авторъ, въ своемъ героѣ уясняющій самого себя и свою странную судьбу, все же сумѣлъ подсмотрѣть въ немъ и эти черты.

На одиночество обреченъ и Владимиръ Арбенинъ, герой романтической драмы «Странный человекъ» (1831 г.). Онъ также надѣленъ ранней рефлексіей и горделивымъ самочувствіемъ и потому не можетъ слиться съ жизнью окружаюших людей, которых отъ души презирает. «Я не созданъ для людей. Я для них слишкомъ гордъ, они для меня слишкомъ подлы». «Нѣтъ, вижу, должно быть жестокимъ, чтобы жить съ людьми». Въ обществе онъ дерзокъ, насмѣшливъ, его считаютъ повесой, боятся его язвительнаго ума, его неискренней игры съ людьми, для них онъ странный, непонятный. А онъ, озлобленный и разочарованный въ себѣ и въ людяхъ, сознаетъ себя несчастнымъ, одинокимъ, хотѣлъ бы и совсѣмъ удалиться отъ людей, но приходится быть рабомъ светских привычекъ и внѣшне участвовать въ безсмысленной светской жизни. Но забвенія въ ней онъ найти не может. «О, какъ бы я желалъ предаться удовольствіямъ и потопить въ их потокѣ тяжелую ношу самопознанія, которая съ младенчества была

122

моимъ удѣломъ». Авторъ надѣлилъ своего героя и другимъ своимъ рѣдкимъ даромъ — художественнымъ созерцаніемъ: Арбенинъ — поэтъ, ему писатель отдаетъ задушевнѣйшее свое самопризнаніе:

Моя душа, я помню, съ дѣтских лѣтъ
Чудеснаго искала. Я любилъ
Всѣ обольщенья света, но не светъ,
Въ которомъ я мгновеньями лишь жилъ,
И тѣ мгновенья были мукъ полны...

Но жизнь раздавила нѣжную душу поэта, она обрушилась на него всѣмъ своимъ ужасом. Онъ переживаетъ непримиримый семейный разрывъ своего отца и матери — и тщетны его усилія соединить этих враговъ, своих друзей. Мать — непрощенная — умираетъ, отецъ шлетъ проклятія сыну, въ довершеніе всего — измѣна дѣвушки и друга. Есть отъ чего сойти съ ума. Эти кровавыя трагедіи шестнадцатилѣтняго поэта хорошо отобразили его тревожное самочувствіе, но не уяснили ему ни себя, ни людей. Наоборотъ, онѣ и создаются въ подтвержденіе его жизненнаго настроенія и рано усвоеннаго пессимистическаго самочувствія. Образами лишь дедуцируются думы поэта.

Тревожны и крайне индивидуалистичны и его поэмы. Вслѣдъ за своимъ любимымъ британскимъ поэтомъ, Лермонтовъ воспроизведетъ въ них загадочную, сильную въ своих порывах и въ своих страданіях натуру, чуждую психикѣ обыденнаго человечества. Въ себѣ самой таитъ она совсѣмъ особый міръ стремленій, чувствъ, она гордо замкнулась въ своемъ одиночестве и мститъ презрѣніемъ за страданіе.

Его плѣнникъ («Кавказскій плѣнникъ» 1828 г.) «сердца своего не могь открыть въ тоскѣ глубокой» полюбившей его черкешенкѣ. Но все же въ плѣну онъ не одинъ: «Его мученья друзья готовы раздѣлять и вмѣстѣ плакать и страдать». Тогда какъ самъ авторъ тутъ же подчеркиваетъ: «Пусть не живетъ тотъ на землѣ... кто сего ужъ утѣшенья лишенъ въ сей жизни слезъ и бѣдъ».

Выразительна исповедъ «Корсара» (1828 г.): въ немъ потухла

123

радость, «давно нѣтъ цѣли, упованья! Исчезло все!» Безъ родныхъ, онъ вскормленъ чужой семьей; а потерявъ брата, онъ ко всѣмъ сталъ недоверчивъ, полюбилъ уединенье, «возненавидя шумный светъ».

Вездѣ съ обманутой душою
Бродилъ одинъ, какъ сирота,
Не смѣя ввериться, какъ прежде,
Все измѣняющей надеждѣ,
Міръ былъ чужой мнѣ, жизнь — пуста.

Пока это озлобленное душевное настроеніе психологически совсѣмъ не мотивировано, читателю остается непонятной эта крайняя разочарованность разбойника. Также загадоченъ и его «Преступникъ» (1829 г.). За ворота бѣжалъ онъ «сирый, одинокій», боясь мести отца за страстную любовь къ себѣ мачехи. И теперь онъ «изгнанникъ своевольный», преступно живя внѣ закона, — «старикъ преступный, безразсудный я всѣмъ далекъ, я всѣмъ чужой»...

Арсеній (въ «Литвинкѣ» 1830 г.) и раньше «избѣгалъ доверчивых бесѣдъ, презрѣніемъ дышалъ его ответъ», а теперь, послѣ бѣгства Клары, его сердце омертвело, и онъ «изъ безумца сталъ злодѣй».

Безотраднымъ пессимизмомъ веетъ отъ мрачной поэмы «Аулъ Бастунджи» (1831 г.). Поэтъ посвящаетъ ее не любимому человеку, не міру — «моей души не понялъ міръ, — ему души не надо», а суровому царю земли Кавказу, не разъ любовно согрѣвавшему одинокую музу поэта. Безъ ближнихъ, безъ друзей живутъ въ этомъ аулѣ два родных брата — люди боязливо переступали их порог. Но и между братьями миръ нарушенъ, любимая женщина встала между ними; братъ поднялъ руку на брата, проклятіе пророка поражаетъ влюбленнаго преступника. Въ уста нѣжнаго Селима авторъ влагаетъ исповедь своего нераздѣленнаго сердца.

Ты видишь, какъ любви томленья
Меня измучили... Ахъ, скучно жить,
Какъ зверю, одинокимъ, — нѣтъ терпѣнья...

124

Трагична и тревожна судьба мрачнаго горца Измаилъ-Бея. Дитя свободных горъ, онъ уже съ дѣтства одинокъ, «лишній межъ людьми»:

Онъ материнской ласки не знавалъ:
Не у груди, подъ буркою согрѣтый,
Одинъ провелъ младенческія лѣты;
И ветеръ колыбель его качалъ,
И мѣсяцъ полуночи съ нимъ игралъ!

Судьба забрасываетъ его на сѣверъ, гдѣ онъ окунулся въ светскую жизнь цивилизованнаго общества, чтобы вынести оттуда презрѣніе къ ней и остаться съ своей душевной пустотой и гордымъ разочарованіем.

Возвращаясь на родину, онъ приноситъ туда мертвое, озлобленное сердце и на нѣжныя ласки влюбленной Зары безнадежно твердитъ :

Но не рѣшусь судьбы мятежной
Я раздѣлять съ душою нѣжной;
Свободный, рабъ иль властелинъ,
Пускай погибну я один.

Но жить еще стоитъ, и свою одинокую жизнь онъ отдаетъ на борьбу за освобожденіе своей порабощенной родины.

Объ освобожденіи закабаленнаго русского народа мечтаетъ и Вадимъ, но его свободолюбивыя мечты окрашены демоническимъ чувствомъ мщенія. Въ Вадимѣ мало человеческих чувствъ, авторъ приблизилъ его къ иному міру и, повидимому, его слова въ письмѣ Бахметевой (авг. 1832 г.): «Все люди, такая тоска; хоть бы черти для смѣха попадались» — не были только шуткой. Самъ Вадимъ признается Ольгѣ: «Сжалься... я здѣсь одинъ среди получеловековъ». Какъ шекспировскій Ричардъ III — также уродъ, — горбатый и кривоногій Вадимъ является сознательнымъ геніемъ зла. У него не можетъ быть ничего общаго съ людьми, отнявшими у него самое дорогое въ жизни, и онъ жаждетъ покорить их своей демонской власти. Пристально

125

всматривается онъ въ дьявола на монастырской паперти и какъ будто видитъ въ немъ родного брата и ему завидует. «Онъ думалъ: если бы я былъ чортъ, то не мучилъ бы людей, а презиралъ бы ихъ; стоятъ ли они, чтобъ их соблазнялъ изгнанникъ рая, соперникъ Бога!»... Поэтъ самъ сознавалъ, что въ изображеніи этого существа, онъ уже вышелъ изъ области человеческих переживаній и готовъ превратить Вадима въ нѣчто большее: «Онъ былъ духъ, отчужденный отъ всего живущаго, дух всемогущій, не желающій, не сожалѣющій ни объ чемъ, завладѣвшій прошедшимъ и будущимъ, которыя представлялись ему пестрой картиной, гдѣ онъ находилъ много смѣшного и ничего жалкаго». И этотъ демонъ безмѣрно страдает. Презирая людей, онъ безысходно мучится въ своемъ одиночестве.

Повесть осталась незаконченной, авторъ сознавалъ, какъ трудно творить, оперируя съ этой сверхчеловеческой загадкой. Но образъ одинокаго, страдающаго и ожесточеннаго злого духа не переставалъ тревожить его мятежную душу — и къ своему «Демону» поэтъ возвращается не разъ съ властною внутренней необходимостью. Демонъ долгое время оставался таинственнымъ спутникомъ поэта, печальнымъ отзвукомъ его грустных дум. Его образъ съ юношеских лѣтъ мучилъ Лермонтова, пока, наконецъ, за два года до смерти, онъ не придалъ ему послѣдней литературной обработки.

Мой юный умъ, бывало, возмущалъ
Могучій образ. Межъ иных видѣній,
Какъ царь, нѣмой и гордый, онъ сіялъ
Такой волшебно-сладкой красотою,
Что было страшно... И душа тоскою
Сжималася...

Личность Демона была логическимъ завершеніемъ тѣх образовъ, которые мы пытались пересмотрѣть. Отчужденность отъ мірового цѣлаго доведена въ поэмѣ до крайней степени. Но этотъ міровой отшельникъ такъ близокъ поэту, и онъ не прочь себя съ нимъ отождествить:

126

Какъ демонъ мой, я зла избранникъ,
Какъ демонъ, съ гордою душой
Я межъ людей безпечный странникъ,
Для міра и небесъ чужой.

Но демонъ, конечно, не безпеченъ, хотя въ первоначальных набросках поэтъ отказалъ ему въ радости и горѣ. Отверженный, онъ блуждаетъ «въ пустынѣ міра безъ пріюта». Демонъ, какъ понялъ его поэтъ, обреченъ на вечное одиночество — и въ этомъ его трагедія. Онъ на грани двух міровъ и обоимъ совершенно чужд. Знакомыя светила не узнаютъ прежняго собрата.

Прежними друзьями
Я былъ отверженъ; какъ эдемъ,
Міръ для меня сталъ глух и нѣм.

Скучающій, томящійся дух постигъ трагедію своей роковой оторванности отъ міра:

Какое горькое томленье
Всю жизнь, века, безъ раздѣленья
И наслаждаться, и страдать...
Жить для себя, скучать собою.

Въ любви онъ ищетъ новой жизни, примиренной, радостной. Ею онъ готовъ заполнить трагическую пустоту своей измученной души, «позавидовавъ неполной радости земной». Злой дух хочетъ волненій сердца, чтобы въ них успокоить свой охлажденный ум. Но трагедія злого духа не разрѣшима: вечное одиночество — его кара.

И вновь остался онъ, надменный,
Одинъ, какъ прежде, во вселенной,
Безъ упованья, безъ любви!...

Мы теперь же можемъ остановиться на пересмотрѣ съ указанной точки зрѣнія и других образовъ, созданных поэтомъ въ болѣе позднее время. Зрѣлое творчество нашего писателя обогащалось иными мотивами, онъ сталъ внимательнѣе и глубже всматриваться въ окружающую дѣйствительность, но интересъ

127

къ сильной индивидуальности, имѣющей мало сродства съ обыкновенными людьми и тѣмъ самымъ обреченной на одиночество, поэтъ сохранилъ навсегда. Эта личность являлась естественной отобразительницей его личных настроеній — и ей поэтъ даетъ преимущественное мѣсто въ галлереѣ других образовъ: она остается для него чѣмъ-то центральнымъ, къ ней тяготѣетъ все остальное.

Такъ, централенъ Евгеній Арбенинъ въ «Маскарадѣ». Предъ нами трагедія ревности съ ея роковымъ исходомъ, ревности, основанной лишь на мнимомъ подозрѣніи. Въ великосветской средѣ Арбенинъ не чувствуетъ себя приспособленнымъ, ушелъ въ себя, готовъ былъ забыться въ семейных радостях. Рефлексія героя не глубока и разочарованность сомнительна, но читателю остается верить его собственнымъ признаніям. А они довольно безнадежны. Арбенинъ «все видѣлъ, все перечувствовалъ, все понялъ, все узналъ», лишь не понимаетъ себя самого, почему и сталъ суровъ и угрюмъ «въ борьбѣ съ собой, подъ грузомъ тяжких думъ». Онъ не юноша, а человекъ бывалый и успѣлъ состарѣться сердцем.

Я странствовалъ, игралъ, былъ ветренъ и трудился,
Постигъ друзей коварную любовь,
Чиновъ я не хотѣлъ, а славы не добился;
Богатъ и безъ гроша — былъ скукою томимъ;
Вездѣ я видѣлъ зло, и гордый, передъ нимъ
Нигдѣ не преклонился.

Таковъ жизненный итогъ съ главнымъ выводомъ: жизнь въ цѣломъ — обман. Но этотъ опытъ не научилъ Арбенина главному — больше цѣнить дѣйствительную любовь и не быть столь наивнымъ въ подозрѣніях. Правда, для него теперь любовь — все, лишь она возрождаетъ его и осмысливаетъ жизнь. И она — послѣдняя жизненная ставка. Отравивъ жену, онъ и самъ уже не можетъ жить и говоритъ Казарину (во второй редакціи):

Возьмите жизнь мою, возьмите:
Она ни мнѣ, ни міру не нужна.

128

Въ этой семейной драмѣ хорошо сказалась одна авторская особенность, верно подмѣченная Влад. Соловьевымъ:

«Во всѣх любовных темах Лермонтова главный интересъ принадлежитъ не любви, и не любимому, а любящему я, — во всѣх его любовных произведеніях остается нерастворенный осадокъ торжествующаго, хотя бы и безсознательнаго эгоизма». Лермонтовскій герой чаще всего не столько любитъ, сколько заставляетъ любить себя; его любовь властная, порабощающая. Его сильная личность не признаетъ цѣпей любви, не понимаетъ ея возрождающей жертвы. А потому и въ любви эти люди все же одиноки — любовь их не поглощаетъ, их я остается внутренне свободнымъ, необязанным. Любовь не приноситъ имъ полнаго счастья, которымъ бы они могли долго и заслуженно наслаждаться.

Всего ярче это сказалось въ Печоринѣ. Его характеръ устойчивъ, несокрушимъ, и всѣ его силы направлены на себя. Собою Печоринъ и предпочитаетъ жить, въ чемъ откровенно признается въ дневникѣ: «Я смотрю на страданія и радости других только въ отношеніи къ себѣ, какъ на пищу, поддерживающую мои душевныя силы». Первое его удовольствіе — подчинять своей волѣ все окружающее. А поработивъ кого-нибудь своей волѣ, онъ уже перестаетъ имъ интересоваться: для спортсмена нужны новые успѣхи, новыя побѣды, иначе его честолюбивый, властный инстинктъ борца — молчитъ, порождая скуку, пассивность. Къ дружбѣ такой человекъ психологически мало способенъ: она не рабство и не побѣда, а лишь свободное, участливое самоограниченіе, дающее за это большую душевную полноту. Къ тому же требовательный, остро проникающій въ замыслы другого умъ Печорина быстро, самонадѣянно похищаетъ его душевныя цѣнности, а строй чужой индивидуальности, ея многоцветныя настроенія его вообще мало привлекают. Этотъ холодный, резонирующій умъ далекъ отъ интимных романтических настроеній — они для него нѣчто безсодержательное, пустое, и отдаваться их власти онъ не хочет. Да и чисто интеллектуальныя

129

натуры, съ тѣми же скептическими запросами ума, для него ненадежные спутники: такъ, философствующій докторъ Вернеръ скоро же оказался для него полупрочитанной книгой.

Съ такими тяжелыми душевными дарами Печоринъ не знаетъ, что дѣлать. Въ безсодержательной атмосферѣ военных и светских авантюръ они мало нужны. Трудно приложимы они и къ той стихіи, которая всегда такъ интриговала этого героя. Любовь дала ему много возбужденій, здѣсь онъ могъ показать свою неисчерпаемую жажду въ погонѣ за новыми утѣхами, побѣдами, — но найти счастья онъ въ ней не мог. И даже любя Веру, принесшую ему столько жертвъ, онъ только измучилъ ее и себя. Самоанализъ привелъ его къ вернымъ выводамъ: «Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничѣмъ не жертвовалъ для тѣхъ, кого любилъ: я любилъ для себя, для собственнаго удовольствія».

Удѣломъ души Печорина осталась скука, пустота и, конечно, полное одиночество. Писатель самъ усмотрѣлъ въ этомъ образѣ своего рода болѣзнь, отъ которой готовъ былъ освободиться при болѣе вдумчивомъ анализѣ этого крайняго эгоцентризма.

Создавая Печорина, Лермонтовъ въ это же время творчески задумывался надъ инымъ образомъ и вернулся къ обработкѣ сюжета, намѣченнаго въ ранней поэмѣ «Исповедь» (1829—30 гг.). Въ «Мцыри» символически представлена роковая судьба юнаго существа, томящагося въ чужой странѣ и внутренне какъ бы замершаго. Но снова проснулся могучій инстинктъ жизни, молодая душа почувствовала стихійный порывъ, ей захотѣлось слиться съ природой, созерцать ея красоту и бурную мощь. Пусть монастырскія стѣны наложили на него свою мертвящую печать, пусть Мцыри предчувствуетъ, что зачахнетъ навсегда, — онъ не перестанетъ грезить этими днями свободы, самая тоска по родинѣ даетъ его душѣ примиреніе.

И близъ меня передъ концомъ
Родной опять раздастся звукъ!

130

И стану думать я, что другъ
Иль братъ, склонившись надо мной,
Отеръ внимательной рукой
Съ лица кончины хладный пот...

Въ поэмѣ много непосредственности, силы. Печоринскій анализъ, рефлексія, ограниченное себялюбіе смѣнились чувствомъ родства съ міром. И Мцыри одинокъ, но все же онъ чувствуетъ себя живою частью мірового цѣлаго.

Мы пересмотрѣли главнѣйшіе образы лермонтовскаго творчества. Нашъ анализъ показалъ, что въ них много общих родственных черт. Поэтъ не хотѣлъ смѣшать своих героевъ съ толпою, и намѣренно поставилъ их въ обособленное положеніе. У них особый душевный складъ, чуждый міру и близкій самому поэту.

Они не созданы для міра,
И міръ былъ созданъ не для них.

Авторъ взялъ подъ свою властную защиту этотъ замкнутый міръ сверхчеловеческих натуръ, потому что глубоко чувствовалъ, что самъ онъ — изъ их числа.

Его лирика является непосредственнымъ комментаріемъ къ его «объективнымъ» образам. Но авторскія настроенія и думы несравненно глубже, сложнѣе, — намъ до сих поръ очень трудно понять загадочную натуру нашего поэта, не успѣвшаго раскрыть полноту своей личности, хотя онъ и оставилъ намъ много искренних самопризнаній. Его лирика это прежде всего исповедь одинокой авторской души. Лермонтовъ клялся въ нелживости своих словъ, боясь, что не захотятъ поверить его музѣ, замѣтивъ ея несогласіе съ его жизнью. Но мы знали, въ своей мечтѣ, въ своей тоскѣ авторъ былъ искрененъ, и нечего вскрывать противорѣчія столь сложной натуры.

Но на одномъ изъ противорѣчивых показаній лермонтовской музы намъ нужно остановиться, чтобы яснѣе понять основные мотивы его одиночества.

131

Лермонтовъ всегда сознавалъ въ себѣ необыкновенную силу генія, высоко уносящаго его отъ мірской суеты и пустоты. Его душа, озаренная небесными созерцаніями, была чужда обычнымъ земнымъ цѣлям. И въ то же время поэтъ чувствовалъ свою слабость, безпомощность, его мучила мысль, что его не поймутъ, не оцѣнятъ, что такъ непризнаннымъ онъ и кончитъ свои дни. Его личное существованіе представлялось ему безсмысленнымъ, безцѣльнымъ, поэтъ такъ и не могъ успокоить себя, найдя желательное самоопредѣленіе, оправдавъ самый смыслъ своего существованія. Съ одной стороны, поэтъ убѣжденъ:

Нѣтъ, нѣтъ, — мой дух безсмертенъ силой,
Мой геній веки пролетит.

И почти одновременно — въ томъ же 1830 г. — онъ отравляетъ себя совсѣмъ иною мыслью:

Какъ въ ночь звезды падучей пламень,
Не нуженъ въ мірѣ я...

Вообще Лермонтовъ часто задумывается надъ своей странной судьбой, какъ писателя и какъ человека, она представлялась ему роковой, хотя поэтъ не разъ бросаетъ ей дерзновенный вызов. Рокъ можетъ безжалостно губить человека, выбрасывая его съ жизненной колеи — «и дѣтямъ рока мѣста въ мірѣ нѣтъ». Себя поэтъ и причисляетъ къ его жертвамъ:

Я одинокъ надъ пропастью стою,
Гдѣ все мое подавлено судьбой.

Пессимизмъ нашего поэта чаще всего безнадежен. Поэтъ не боится рѣшительных выводовъ, доходя до отрицанія самой жизни.

Пора туда, гдѣ будущаго нѣтъ,
Ни прошлаго, ни вечности, ни лѣт.
Пора, усталъ я отъ земных заботъ!
...Наша жизнь — минута сновидѣнья,
Наша смерть — струны порванной звон.

132

При такомъ міровоззрѣніи смыслъ всякаго существованія — и личнаго и соціальнаго — можетъ представляться лишь нелѣпымъ недоразумѣніем.

Отмѣтивъ эти безнадежныя мысли поэта, попытаемся, однако же, ближе присмотрѣться къ тѣмъ сторонамъ его личности, которыя могли бы непосредственно привязывать его къ жизни, примиряя съ людьми и съ собою. Ведь иной разъ въ его опечаленной и озлобленной музѣ звучатъ нѣжные, мирные мотивы. Несомнѣнно, поэтъ страдалъ въ своемъ одиночестве и всегда искалъ родной себѣ души, сѣтуя на людей за то, что они «не хотятъ къ моей груди прижаться». И если онъ видѣлъ человека, которому онъ могъ довериться, онъ искренно къ нему подходил. Близкіе люди были, и одному изъ них — Шеншину — поэтъ досвятилъ повесть «Послѣдній сынъ вольности», подчеркивая нѣжное къ нему отношеніе.

И я одинъ, одинъ былъ брошенъ въ светъ,
Искалъ друзей — и не нашелъ людей;
Но ты явился: нѣжный твой приветъ
Завязку снялъ съ обманутых очей.

Но чаще поэтъ былъ недоволенъ своими друзьями и не стѣснялся обвинять их въ измѣнѣ и непостоянстве. При этомъ сразу же создавались безнадежныя обобщенія, поэтъ мстилъ жизни за свое раннее разочарованіе въ людях.

Наврядъ ли кто-нибудь изъ насъ страну узритъ,
Гдѣ дружба дружбы не обманетъ,
Любовь любви не измѣнит.

Такое жизненное предубѣжденіе, эта пессимистическая моральная философія — не могли сближать угрюмаго поэта съ людьми, хотя въ поэтических мечтах онъ и любилъ тосковать о дружеской душѣ, которая могла бы раздѣлить его печальную участь.

Чаще всего прельщало и манило нѣжное участіе женскаго сердца. Тоскою любви проникнута его ранняя и поздняя лирика, и поэтъ не напрасно признавался: «Любовь и пѣсни — вотъ вся жизнь пѣвца». Любовь заняла все его сердце — «любить необходимо

133

мнѣ, и я любилъ всѣмъ напряженіемъ душевных силъ». И однако же любовь принесла сильной натурѣ поэта гораздо больше терзаній и неудовлетворенности. Оставалось снова и снова грезить о счастьѣ, мало веря въ то, что оно вообще достижимо. Но мечта настойчиво искала поэтическаго выраженія

Ответа на любовь мою
Напрасно жаждалъ я душою,
И если о любви пою, —
Она была моей мечтою.

Свое одиночество въ міровой жизни поэтъ любилъ символизировать поэтическими образами. Угрюмый утесъ, одинокій парусъ задумавшаяся въ своей уединенности сосна, безпріютныя странницы тучки, оторванная ветка, рано созрѣвшій и отпавшій плодъ — въ этих образах поэтъ находитъ что-то родное, свое. Все это отзвуки его ушедшей въ себя думы.

Покрытый лѣсомъ, одинокій,
Афосъ задумчивый стоит.
Венчанный грозными скалами,
Какъ неприступными стѣнами
Онъ окружен...

Среди этих грозных скалъ поэтъ и самъ чувствуетъ себя безстрастнымъ, его мятежная душа здѣсь какъ бы замирала.

Я здѣсь холодный, равнодушный,
И трепетъ не знакомъ со мной.
Мой геній сплелъ себѣ венокъ
Въ ущелинах кавказских скал...

Таинственно влекли къ себѣ нашего одинокаго поэта могучія личности великих изгнанниковъ — Наполеона и Байрона. Имъ онъ посвящаетъ свой сочувственный стихъ, стараясь их судьбою понять и свою, еще болѣе утверждаясь въ мысли, что онъ и долженъ быть одинок. Поэту нравится и иной образъ, которым не разъ утѣшались поэты-обличители: образъ изгнанника-пророка, дерзнувшаго открыть міру вечную правду. Самъ поэтъ

134

мучительно искалъ ее, но судьба сразила его раньше, чѣмъ онъ смогъ ее найти. Поэтъ успѣлъ завещать міру лишь свою встревоженную, тоскующую по этой правдѣ музу.

Одинокимъ вышелъ поэтъ на свою жизненную дорогу, и кремнистымъ показался для него этотъ путь. Будущее скрывалось въ роковомъ туманѣ. Гроза символически разразилась въ горах въ моментъ смерти поэта.

И. Соловьев.

Религія Лермонтова.

Философско-религіозные взгляды Лермонтова представляютъ, внѣ всякаго сомнѣнія, громадный интересъ, такъ какъ они, пожалуй, больше, чѣмъ всѣ другіе элементы его міровоззрѣнія, могутъ способствовать пониманію его личности. Окрашенные религіознымъ чувствомъ, однимъ изъ наиболѣе глубоких и интимных у человека, эти взгляды, безспорно, имѣютъ очень важное значеніе для уясненія подлинной основы психической жизни нашего великаго поэта.

Но, къ сожалѣнію, Лермонтовъ не принадлежалъ къ числу тѣх писателей, которые, какъ напримѣръ Гоголь или Л. Н. Толстой, вполнѣ сознательно подошли къ основнымъ религіознымъ проблемамъ и постарались найти для них опредѣленныя рѣшенія. Въ своемъ творчестве онъ нерѣдко касался этих проблемъ, но лишь мимоходомъ, случайно, когда писалъ о чемъ-нибудь другомъ, едва ли думая при этомъ, что онъ даетъ здѣсь рѣшеніе какого-либо религіознаго вопроса; поэтому говорить о его религіи, какъ строго опредѣленной суммѣ воззрѣній, имъ самимъ приведенных въ стройную систему, совершенно невозможно.

Большую помощь могла бы оказать здѣсь біографія поэта, но она очень мало даетъ намъ по отношенію къ разбираемому вопросу. Известно, что Лермонтовъ былъ воспитанъ бабушкой, Е. А. Арсеньевой, въ традиціонномъ православіи; но мы не знаемъ, какъ онъ относился къ его догматамъ, культу и къ предписываемымъ церковью нормамъ поведенія. Въ 1830 г. поэтъ вмѣстѣ съ бабушкой и другими лицами отправился на богомолье (въ Троицкую лавру и Воскресенскій монастырь); но что дало ему посѣщеніе святынь въ религіозномъ отношеніи? Всколыхнуло

136

ли оно въ немъ какія-либо чувства? Вызвало ли его на серьезныя размышленія? У насъ нѣтъ никаких данных для ответа.

Объ интересѣ поэта къ религіознымъ вопросамъ, по крайней мѣрѣ, въ послѣдніе годы его жизни, свидѣтельствуетъ кн. В. Ѳ. Одоевскій, который велъ съ нимъ бесѣды по этимъ вопросамъ; но содержаніе этих бесѣдъ, такъ же какъ и самые вопросы, опять-таки намъ неизвестны.

Такимъ образомъ остаются одни произведенія Лермонтова, и только по нимъ мы должны составить представленіе о его религіи. Къ счастью, въ творчестве поэта затронуты всѣ основные вопросы бытія, всѣ коренныя философско-религіозныя проблемы, при чемъ возможно установить, съ большей или меньшей степенью вероятности, въ какомъ направленіи поэтъ рѣшалъ или, по крайней мѣрѣ, пытался разрѣшить их.

Повторяемъ, что у Лермонтова нельзя подмѣтить какой-либо системы, въ трактованіи имъ религіозных темъ; но мы, для удобства разсмотрѣнія, соединимъ эти темы въ три рубрики: 1) о душѣ и будущей жизни, 2) о божестве и отношеніи его къ міру и человеку, 3) о смыслѣ человеческаго существованія. Во вторую рубрику войдутъ указанія и на отношенія Лермонтова къ христіанству.

Можно держаться какихъ-угодно взглядовъ относительно духовнаго начала въ человекѣ — признавать или отвергать это начало; но едва ли можно сомнѣваться въ томъ, что для непосредственнаго сознанія существованіе своего «я», какъ чего-то отличнаго отъ матеріальнаго міра, кажется очевидным. Всякій человекъ непосредственно, путемъ внутренняго опыта, знаетъ о своемъ «я», которое воспринимаетъ внѣшнія впечатлѣнія, чувствуетъ, разсуждаетъ, приходитъ къ тѣмъ или инымъ рѣшеніям.

Но есть люди, которые непосредственно знаютъ не только о томъ, что их «я» существуетъ теперъ, но также и о томъ, что оно существовало раньше евоего появленія на землѣ. Такое знаніе является у этих людей фактомъ памяти: они помнятъ,

137

правда, очень смутно и неясно, о какомъ-то иномъ бытіи, — о томъ, чего никакъ не могутъ связать съ какимъ-либо опредѣленнымъ моментомъ жизни на землѣ.

Такое непосредственное сознаніе своего изначальнаго бытія, «чувство незапамятной давности»1), по выраженію Д. С. Мережковскаго, является обыкновенно свойствомъ натуръ съ тонкой психической организаціей, одаренных могучимъ воображеніемъ и потому очень охотно уходящих изъ реальнаго міра въ царство созданных ими образов. Къ такимъ натурамъ принадлежалъ и Лермонтов.

Ему нѣтъ полных 17 лѣтъ, а онъ пишет:

И я счетъ своих лѣтъ потерялъ,
И крылья забвенья ловлю:
Какъ я сердце унесть бы имъ далъ!
Какъ бы вечность имъ бросилъ свою! (1831)

Всего проще было бы объяснить эти удивительныя для юноши-поэта, почти мальчика, строки заимствованіемъ откуда-нибудь со стороны; но тонъ всего стихотворенія — искренній и серьезный — исключаетъ возможность заподозрѣть здѣсь простое повтореніе поэтомъ чужих словъ, а также не позволяетъ считать эти слова шуткой. Передъ нами несомнѣнный фактъ: для Лермонтова его «вечность» очевидна, такъ какъ онъ непосредственно знаетъ и помнитъ о своемъ изначальномъ существованіи.

Это подтверждается и другими его стихотвореніями, особенно первых лѣтъ творчества.

Оборвана цѣпь жизни молодой,
Оконченъ путь, билъ часъ, — пора домой. (1830)

«Домой», т.-е. въ тѣ сферы, гдѣ поэтъ жилъ до рожденія и откуда онъ пришелъ на землю.

Хранится пламень неземной
Со дней младенчества во мнѣ. (1830)

138

Этотъ «неземной пламень» также говоритъ о томъ, что поэтъ считаетъ своей родиной небо.

Какъ часто силой мысли въ краткій мигъ
Я жилъ века и жизнію иной. (1831)

Поэтъ имѣетъ въ виду свое прошлое, доземное существованіе — века иной жизни, которые онъ по временамъ вновь переживалъ силой воображенія, находя въ своей памяти смутные отголоски давно, давно прошедшаго.

Вера въ доземное существованіе человека нашла удивительно художественное выраженіе въ стихотвореніи «Ангелъ» (1831) — этомъ благоуханнѣйшемъ цветкѣ лирики Лермонтова. Созданное, какъ полагаютъ нѣкоторые изслѣдователи, подъ вліяніемъ талмудической легенды, которая учитъ, что души рождающихся людей приносятся на землю ангелами1), это стихотвореніе выражаетъ подлинныя «думы» самого поэта: стремленіе человека къ идеалу — это тоска его по небесной родинѣ, откуда ангелъ принесъ его душу въ міръ «печали и слезъ» и «скучных пѣсенъ».

Въ связь съ «Ангеломъ» должны быть поставлены два стиха изъ поэмы «Сашка» (1836): поэтъ глядитъ на «огнистую цѣпь» звездъ —

И мнится, что межъ ними и землей
Есть путь, давно измѣренный душой.

Конечно, этотъ путь былъ «измѣренъ», когда ангелъ несъ душу изъ небесных сферъ на землю.

Но не только въ юношеских произведеніях Лермонтова найдемъ мы эту веру въ жизнь души до рожденія, — въ «Героѣ нашего времени» есть мѣсто, свидѣтельствующее, что поэтъ не потерялъ этой веры и къ концу своей жизни: «Удаляясь отъ условій общества и приближаясь къ природѣ, мы невольно становимся дѣтьми: все пріобрѣтенное отпадаетъ отъ души, и она дѣлается вновь такой, какой была нѣкогда и верно будетъ

139

когда-нибудь опять». Интересно, что и здѣсь вера въ доземное существованіе души является не результатомъ теоретических разсужденій, а непосредственнымъ выраженіемъ того, что переживаетъ поэтъ, находясь лицомъ къ лицу съ природой — чистой и прекрасной...

Если душа существовала раньше своего появленія на землѣ, если настоящая ея родина — небо, то, разумѣется, послѣ земной смерти она не можетъ уничтожиться, она возвратится, по выраженію самого поэта, «домой». Дѣйствительно, для Лермонтова загробное существованіе кажется необходимымъ:

Пережить одна
Душа лишь колыбель свою должна. (1831)

И поэтъ не боится смерти, онъ знаетъ, что она — лишь переходъ къ другому бытію:

Но я безъ страха жду довременный конецъ:
Давно пора мнѣ міръ увидѣть новый. (1837)

Утомленный землею съ ея страданіями и «скучными пѣснями», поэтъ съ облегченіемъ говоритъ, что эта пора наступила:

Землѣ я отдалъ дань земную
Любви, надеждъ, добра и зла;
Начать готовъ я жизнь другую,
Молчу и жду... Пора пришла. (1837)

Кто же перенесетъ душу человека въ новый міръ? — Тотъ, кто принесъ ее на землю, — ангел. И Лермонтовъ нерѣдко рисуетъ въ своих произведеніях ангела, уносящаго душу умершаго человека; такъ, про Тамару онъ разсказывает:

Въ пространстве синяго эѳира
Одинъ изъ ангеловъ святыхъ
Летѣлъ на крыльях золотыхъ,
И душу грѣшную отъ міра
Онъ несъ въ объятіях своих.

140

Гарунъ въ «Бѣглецѣ» (1839) говоритъ о своих убитых въ сраженіи братьяхъ:

Господь их смерть благословилъ,
И ангелы их души взяли.

И даже въ «Маскарадѣ» (1834—1835) поэтъ влагаетъ въ уста демоническаго героя Арбенина такое обращеніе къ умирающей Нинѣ:

И ангелы возьмутъ
Тебя въ небесный свой пріют.

Конечно, ангелъ, несущій въ своих объятіях душу (съ небесъ или на небеса), — поэтическій образъ; но этотъ образъ является у Лермонтова настолько яркимъ, выпуклымъ, а, главное, непосредственнымъ, что трудно сомнѣваться въ его вполнѣ реальномъ значеніи для поэта — по крайней мѣрѣ, въ моментъ творчества. Для него и душа и ангелъ — опредѣленныя существа, имѣющія такое же несомнѣнное бытіе, какъ и предметы матеріальнаго міра:

Въ то утро былъ небесный сводъ
Такъ чистъ, что ангела полетъ
Прилежный взоръ слѣдить бы мог. (1840)

Итакъ, души умерших людей переходятъ въ другой міръ; но что это за міръ? — О немъ поэтъ не составилъ себѣ опредѣленнаго представленія. Иногда онъ рисуетъ его, въ противоположность земному, идеальными чертами:

Иная есть страна, гдѣ предразсудки
Любви не охладятъ,
Гдѣ не отниметъ счастія изъ шутки,
Какъ здѣсь, у брата брат. (1830)

Это черты слишкомъ общія: любовь, отсутствіе эгоизма и жестокости; то же и въ других стихотвореніях подобнаго характера: небесная жизнь въ них называется «страной любви», «страной, гдѣ не знаютъ обману», или просто «лучшей жизнью».

141

Но и традиціонно-церковное дѣленіе загробнаго міра на рай и адъ было, разумѣется, известно Лермонтову и также нашло отраженіе въ его поэзіи:

Надъ бездной адскою блуждая,
Душа преступника порой
Читаетъ на воротах рая
Узоры надписи святой. (1840)

Также въ поэмѣ «Демонъ» душу Тамары ангелъ несетъ въ рай:

Издалека ужъ звуки рая
Къ нимъ доносилися, какъ вдругъ,
Свободный путь пересѣкая,
Взвился изъ бездны адскій дух.

А вотъ заявленія поэта уже отъ себя:

Когда послѣднее мгновенье
Мой взоръ навеки омрачитъ,
И въ міръ, гдѣ казнь или спасенье,
Душа поэта улетит. (1830)

Слѣдовательно, въ загробномъ мірѣ можетъ быть «казнь или спасенье», т.-е. адъ или рай.

Быть можетъ, въ странѣ, гдѣ не знаютъ обману,
Ты ангеломъ будешь, я демономъ стану,

говоритъ поэтъ, обращаясь къ любимой женщинѣ и этимъ самымъ признавая въ потустороннемъ мірѣ две противоположных сферы, два царства — ангеловъ и демоновъ, Бога и дьявола.

Однако Лермонтовъ не останавливается на этомъ взглядѣ, и вопросъ о мученіях въ аду совсѣмъ его не тревожит. Иногда онъ сомнѣвается въ существованіи самого рая:

Есть рай небесный — звезды говорятъ;
Но гдѣ же? вотъ вопросъ, и въ немъ-то яд. (1831)

И въ вопросѣ о характерѣ измѣненія послѣ смерти нашего «я» поэтъ не пришелъ къ окончательному рѣшенію; такъ, въ приведенной

142

выше цитатѣ изъ «Героя нашего времени» онъ полагаетъ что душа, переселясь въ другой міръ, отброситъ все пріобрѣтенное на землѣ, все, связанное съ матеріальной организаціей человека, а въ стихотвореніи «Любовь мертвеца» онъ высказываетъ совершенно противоположную мысль:

Что мнѣ сіянье Божьей власти
И рай святой!
Я перенесъ земныя страсти
Туда съ собой... (1840)

Если душа переноситъ въ надземныя сферы «земныя страсти», то она въ сущности не измѣняется; но въ этомъ же стихотвореніи, нѣсколько ниже, поэтъ говоритъ, что онъ не узналъ любимой женщины въ «чертах небесныхъ» — настолько она измѣнилась, когда отъ нея отпало все земное!

Эта же мысль выражена и въ двух послѣдних стихах стихотворенія, переведеннаго изъ Гейне (въ оригиналѣ имъ нѣтъ соответствія):

И смерть пришла, наступило за гробомъ свиданье,
Но въ мірѣ новомъ другъ друга они не узнали. (1840)

Даже долгая и нѣжная любовь двух душъ не помогла имъ узнать одна другую «въ мірѣ новомъ»!

Иногда поэту кажется, что его «я», освободившись отъ земной оболочки, сольется съ космосомъ, какъ бы растворится въ немъ:

Въ сырую землю буду я зарытъ,
Мой дух утонетъ въ безднѣ безконечной. (1830)

Но поэту дорога его индивидуальность, и возможность потерять ее со смертью наполняетъ его настоящимъ ужасомъ; въ письмѣ къ М. А. Лопухиной (1832 г.) онъ говоритъ: «Страшно подумать, что настанетъ день, когда я не смогу сказать: я! При этой мысли весь міръ есть не что иное, какъ комъ грязи». — Такъ постоянно колебался поэтъ въ рѣшеніи вопроса о формах послѣземного существованія, о характерѣ измѣненій нашего духа, покидающаго

143

матеріальный мір. Неопредѣленныя представленія о жизни за гробомъ, какъ о какой-то идеальной странѣ, чередуются съ церковно-христіанскими взглядами о раѣ и адѣ; вера въ сохраненіе своей личности и послѣ смерти смѣняется опасеніемъ утратить ее, лишиться индивидуальнаго бытія.

Но нигдѣ въ творчестве Лермонтова мы не найдемъ прямого отрицанія потусторонней жизни; вера въ духовность и, слѣдовательно, въ неуничтожимость своего существа является у него фактомъ непосредственнаго сознанія, и потому отказаться отъ этой веры онъ не могъ, если бы даже хотѣл. Въ немъ съ дѣтских лѣтъ «таился пламень неземной» — яркое сознаніе своей духовности; хранились какіе-то смутные отголоски доземнаго бытія: горѣла неугасимымъ огнемъ ничѣмъ непоколебимая уверенность въ своей вечности... Необходимо помнить, что это была не вера — въ обычномъ смыслѣ слова, какъ доверіе къ показаніямъ какого-либо авторитета, напр. священнаго писанія, а настоящее знаніе, основанное на опытѣ — только не внѣшнемъ, а внутреннем. Вотъ почему свидѣтельство поэта въ этомъ отношеніи имѣетъ особенную цѣнность для тѣхъ, кто не хочетъ примириться со смертью, какъ абсолютнымъ уничтоженіемъ нашего «я». Это прекрасно выразилъ одинъ изъ известных искателей религіозной истины, Д. С. Мережковскій: «Когда я сомнѣваюсь, есть ли что-нибудь, кромѣ здѣшней жизни, мнѣ стоитъ вспомнить Лермонтова, чтобы убѣдиться, что есть»1).

Считая очевиднымъ, непосредственно даннымъ сознанію существованіе души человека, Лермонтовъ не сомнѣвается и въ бытіи Бога, которое для него такъ же очевидно и не требуетъ доказательств. Упоминая въ своих произведеніях о божестве, поэтъ указываетъ на какую-нибудь его черту, и если собрать всѣ эти черты, то можно установить, какъ Лермонтовъ смотрѣлъ на Верховную силу и какія стороны божественнаго существа интересовали его болѣе других. Вотъ эти взгляды:

144

Богъ всеведущъ; Онъ одинъ знаетъ внутренній міръ поэта, недоступный для людей. Такъ, ему известна глубина чувства поэта къ любимой имъ женщинѣ:

Онъ знаетъ, и ему лишь можно знать,
Какъ нѣжно, пламенно любилъ я,
Какъ безответно все, что только могъ отдать,
Тебѣ на жертву приносилъ я. (1831)

Только Ему известны душевныя муки, испытываемыя поэтомъ:

И какъ я мучусь, знаетъ лишь Творец. (1831)

Только Онъ въ состояніи понять внутреннія переживанія поэта:

Кто толпѣ мои разскажетъ думы?
Я, или Богъ, или никто. (1831)

Богъ — Творецъ міра: Онъ создалъ вселенную, которую поэтъ въ одномъ стихотвореніи называетъ своимъ «домомъ»:

И Всемогущимъ мой прекрасный домъ
Для чувства этого построен. (1830)

Въ другомъ мѣстѣ поэтъ восклицаетъ:


Стократъ великъ, кто создалъ міръ! великъ! (1830)


Богъ — Судія (иногда грозный и карающій). — Поэтъ любитъ землю съ ея «скучными пѣснями», но страшится наказанія:

Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мракъ земли могильный
Съ ея страстями я люблю. (1829)

Три пальмы бросили несправедливый упрекъ божеству: «Не правъ твой, о небо, святой приговоръ», и вскорѣ были наказаны: онѣ погибли отъ руки человека — неблагодарнаго и эгоистичнаго.

145

Поэтъ не признаетъ земного суда, предоставляя право судить одному Богу:

Какъ я любилъ, за что страдалъ,
Тому судья лишь Богъ да совесть. (1837)

Но предъ судомъ толпы лукавой
Скажи, что судитъ насъ Иной. (1841)

Божій судъ грозенъ, но безпристрастенъ:


Но есть, есть Божій судъ, наперсники разврата;
Есть грозный судъ: онъ ждетъ,
Онъ недоступенъ звону злата,
И мысли и дѣла онъ знаетъ наперед. (1837)


Богъ — управляетъ жизнью человека; все отъ Него: любовь, страданіе, гибель:

Мнѣ любить до могилы Творцомъ суждено,
Но по волѣ того же Творца
Все, что любитъ меня, то погибнуть должно,
Иль, какъ я же, страдать до конца. (1830)

Допуская вмѣшательство божества во всѣ проявленія жизни человека, считая его такимъ образомъ виновникомъ не только добра, но и зла на землѣ, — поэтъ не можетъ не протестовать противъ него, и мотивы богоборчества, «тяжбы съ божествомъ», по выраженію Влад. Соловьева1), занимаютъ видное мѣсто въ творчестве Лермонтова.

Вызовы небу бросаютъ герои его поэмъ, драмъ и повестей, и несомнѣнно, авторъ на их сторонѣ. Такъ Азраилъ горько упрекаетъ Творца за то, что Онъ, зная будущее, все-таки создалъ его и слѣдовательно осудилъ на страданія:

И говорилъ: Всесильный Богъ,
Ты знать про будущее могъ, —

146

Зачѣмъ же сотворилъ меня?
Ужели милъ тебѣ мой стонъ?
И если я ужъ сотворенъ,
Чтобы игрушкою служить,
Душой, — безсмертной, можетъ быть,
Зачѣмъ меня ты одарилъ?
Зачѣмъ я верилъ и любилъ? (1831)

Селимъ (въ поэмѣ «Измаилъ-бей») въ отчаяньи склонился надъ истекающимъ кровью Измаиломъ:

И если бъ страшное мгновенье
Всѣ мысли не убило въ немъ,
Судиться сталъ бы онъ съ Творцомъ,
И проклиналъ бы Провидѣнье. (1832)

Юрій Волинъ (въ драмѣ «Menschen und Leidenschaften), готовясь лишить себя жизни, съ горечью говоритъ о божестве, сомнѣваясь даже въ его всеведѣніи и всемогуществе: «Но если Онъ точно всеведущъ, зачѣмъ не препятствуетъ ужасному преступленію, самоубійству? Зачѣмъ не удержалъ удары людей отъ моего сердца?... Зачѣмъ хотѣлъ Онъ моего рожденія, зная про мою гибель?... Гдѣ Его воля, когда по моему хотѣнью я могу умереть или жить?»

Дальше Юрій обвиняетъ божество въ жестокости:

«Я стою передъ Творцомъ моим. Сердце мое не трепещет... Я молился... не было спасенья... я страдал... ничто не могло Его тронуть» (1830).

Подобныя обвиненія — горькія и дерзкія — бросаетъ и Владимиръ Арбенинъ, герой драмы «Странный человекъ», а также Вадимъ и Ольга (въ юношеской повести «Вадимъ»). Арбенинъ, считая божество виновникомъ своих нестерпимых мученій, даже отрекается отъ него: «Богъ, Богъ, во мнѣ отнынѣ нѣтъ къ тебѣ ни любви, ни веры!» Ольга не хочетъ уступить Творцу свободы своих чувствъ: «Моя жизнь, моя судьба принадлежитъ тебѣ, Создатель, и кому Ты хочешь, — но сердце въ моей власти». Вадимъ гордо, какъ равный, обращается къ божеству: «Ты меня

147

проклялъ въ часъ рожденья... и я прокляну твое владычество въ часъ моей кончины» (1831—1832).

Названные герои повторяютъ то, что думалъ и чувствовалъ сам поэтъ; въ этомъ убѣждаетъ насъ его лирика, гдѣ онъ говорит уже отъ себя. Его обвиненія и упреки носятъ тотъ же страстны характеръ; въ немъ также нѣтъ смиренія и преклоненія перед неисповедимыми судьбами Провидѣнія...

Поэтъ не можетъ понять, зачѣмъ онъ живетъ, когда его жизнь (а она дана Богом) — страданье:

Я не для ангеловъ и рая
Всесильнымъ Богомъ сотворенъ,
Но для чего живу, страдая,
Про это больше знаетъ Он. (1830)

Въ другомъ стихотвореніи «Я не хочу, чтобъ светъ узналъ Лермонтовъ прямо обвиняетъ въ своих страданіях божество, — и въ его обращеніи къ Провидѣнію слышится какъ будто угроза:

И пусть меня накажетъ Тотъ,
Кто изобрѣлъ мои мученья. (1837)

Богъ, по мнѣнію поэта, какъ бы сознательно препятствуетъ осуществленію его надеждъ и мечтаній:

Придетъ ли вестникъ избавленья
Открыть мнѣ жизни назначенье,
Цѣль упованій и страстей, —
Поведать, что мнѣ Богъ готовилъ,
Зачѣмъ такъ горько прекословилъ
Надеждамъ юности моей. (1837)

Въ стихотвореніи «Благодарность» (1840) поэтъ съ горькой и страстной ироніей благодаритъ Творца за все то зло, которое онъ испыталъ въ жизни:

За тяжкія мученія страстей,
За горечь слезъ, отраву поцѣлуя,
За месть враговъ и клевету друзей.

148

Послѣдней милости проситъ поэтъ — смерти:

Устрой лишь такъ, чтобы Тебя отнынѣ
Не долго я еще благодарил.

Такимъ образомъ смыслъ Лермонтовскаго богоборчества сводится къ тому, что поэтъ считаетъ несправедливымъ божество, которое осудило его на мученія, которое вообще внесло въ жизнь горе и страданія, внесло зло. Поэтъ подошелъ здѣсь къ религіозно-философской проблемѣ о добрѣ и злѣ, которая уже потому не могла не занимать его, что онъ чувствовалъ въ самомъ себѣ борьбу этих двух началъ: онъ отвергаетъ земную жизнь и ея «скучныя пѣсни», и въ то же время любитъ «мракъ земли могильный съ ея страстями»; онъ презираетъ и ненавидитъ людей — эту «кучу каменных сердецъ», и въ то же время мечтаетъ (правда, очень рѣдко) о наступленіи золотого века, когда люди станутъ невинными и чистыми, какъ дѣти:

Не будутъ проклинать они.
Межъ них ни злата ни честей
Не будетъ; станутъ течь их дни,
Невинные, какъ дни дѣтей.
Межъ них ни дружбу, ни любовь
Приличья цѣпи не сожмутъ,
И братьевъ праведную кровь
Они со смѣхомъ не прольют. (1830)

Вечное раздвоеніе, постоянное колебаніе воли между добромъ и зломъ, светомъ и тьмою — вотъ жизнь Лермонтова, вотъ его трагедія... Конечно, нельзя было не искать выхода изъ этого двойственнаго состоянія, нельзя было не ставить вопроса: какъ примирить зло съ добромъ? И Лермонтовъ, можетъ быть полусознательно, попытался разрѣшить этотъ вопросъ въ своемъ «Демонѣ», — поэмѣ, надъ которой онъ работалъ всю жизнь, постоянно измѣняя и перерабатывая любимое произведеніе. Демонъ здѣсь — не просто дух зла, который, соблазняя прекрасную и чистую дѣвушку, дѣлаетъ свою обычную работу — губить

149

людей и «сѣять зло»; нѣтъ, онъ имѣетъ искреннее желаніе примириться съ божествомъ:

Хочу я съ небомъ примириться,
Хочу любить, хочу молиться,
Хочу я веровать добру.

Эти слова Демона ни въ какомъ случаѣ не являются ложью, средствомъ увлечь красавицу, — «дух изгнанья» входитъ въ келью Тамары «любить готовый, съ душой, открытой для добра»; и если онъ все же не успѣлъ въ своемъ намѣреніи, то это объясняется невозможностью той задачи, которую онъ себѣ поставилъ: для примиренія съ небомъ онъ долженъ былъ отречься отъ своей демонической природы, т.-е. потерять свою сущность, свое бытіе, какъ духа зла, — что оказалось для него невозможным. Лермонтовъ, очевидно, смотрѣлъ на зло, какъ на неуничтожаемую реальность, которую онъ видѣлъ вездѣ въ жизни, а особенно остро и болѣзненно переживалъ въ самомъ себѣ. И этотъ взглядъ поэта долженъ былъ привести его къ роковому противорѣчію: Богъ существуетъ, но также существуетъ и зло.

Разумъ требовалъ или отвергнуть бытіе Божіе, или признать зло чѣмъ-то кажущимся, недѣйствительнымъ, можетъ бьть случайнымъ и временнымъ; но для Лермонтова оба начала — добро и зло, Богъ и діаволъ — одинаково реальны и неуничтожимы. Поэтъ такъ и ушелъ отъ насъ въ «міръ незримый», не разрѣшивъ проблемы зла, съ горькимъ сознаніемъ, что напрасно въ его сердцѣ «съ враждой боролася любовь»...

Лермонтовъ, обращаясь къ Высшей волѣ съ гордымъ вызовомъ или горькой ироніей, несомнѣнно представляетъ эту волю личностью: къ безличной силѣ невозможно обращаться съ упреками и насмѣшками, невозможно чувствовать себя обиженнымъ и оскорбленнымъ ею. Только признавая божество личностью, можно бороться съ нимъ; иначе богоборчество потеряетъ всякій смысл.

150

Да и другія свойства Бога, которыя признавалъ въ Немъ Лермонтовъ, говорятъ также о личности: Онъ сотворилъ міръ и управляетъ имъ, Онъ все знаетъ, Онъ судитъ и карает.

А если верховное существо — индивидуальность, личность, то оно не можетъ слиться съ природой, какъ думаютъ пантеисты, и Лермонтовъ, дѣйствительно, отдѣляетъ природу отъ Бога.

Она исполняетъ повелѣнія своего Творца:

Заветъ Предвечнаго храня,
Мнѣ тварь покорна тамъ земная. (1841)

Она славитъ Создателя:

И всѣ природы голоса
Сливались тутъ; не раздался
Въ торжественный хваленья часъ
Лишь человека гордый глас. (1840)

Лермонтовъ живо чувствуетъ одухотворенность природы, замѣчая въ ней много сходнаго съ психической жизнью человека; поэтому его олицетворенія явленій внѣшняго міра прямо-таки поражаютъ своей яркостью: нельзя отдѣлаться отъ мысли, что для поэта здѣсь не символы, а живыя существа, подобныя человеку.

Утесъ-великанъ плачетъ о покинувшей его золотой тучкѣ; засыпанная снѣгомъ сосна грезитъ о далекой пальмѣ; гордыя аравійскія пальмы страдаютъ, негодуютъ, радуются и погибаютъ жертвой людской неблагодарности; дубовый листокъ, усталый и одинокій, напрасно молитъ о пріютѣ гордую красавицу-чинару, любимую знойнымъ солнцемъ и холоднымъ морем... Да, природа у Лермонтова не «бездушный ликъ», — она живетъ почти человеческой жизнью, она одухотворена, въ ней, по выраженію Тютчева, «есть душа», — и однако эта міровая душа — не божество: на это нѣтъ никаких указаній въ произведеніях поэта.

Находясь въ близкомъ общеніи съ природой, поэтъ переживаетъ иногда радостное чувство своего единства съ нею, а вмѣстѣ

151

съ тѣмъ и съ божествомъ: «И въ небесах я вижу Бога». Но это ни въ какомъ случаѣ не говоритъ о пантеистических воззрѣніях Лермонтова: будучи теистомъ, т.-е. признавая личнаго Бога, можно, разумѣется, испытывать чувство природы, переходящее въ чисто религіозное чувство. Поэтъ, подобно Мцыри, могъ сливаться съ природой, чувствовать себя составнымъ ея элементомъ, какъ бы участвовать въ ея жизни: могъ «вслушиваться къ волшебнымъ страннымъ голосамъ» и угадывать их шопотъ «о тайнах неба и земли», — только въ этомъ смыслѣ его можно назвать пантеистомъ1).

Хотя Лермонтовъ и не выразилъ вполнѣ опредѣленно своего взгляда на отношеніе божества и природы, но мы думаемъ, что сказанное даетъ основаніе такъ формулировать этотъ взглядъ: Богъ — въ природѣ, одушевляя ее, но Онъ — внѣ ея, какъ личность; черезъ природу можно познать ея Творца, но нельзя въ природѣ найти Его.

Ведя «тяжбу» съ Богомъ, Лермонтовъ обыкновенно говоритъ съ нимъ какъ обвинитель съ обвиняемымъ; если онъ и молитъ Его о чемъ-либо, то въ его молитве больше вызова и упрека, чѣмъ просьбы; въ ней не примиреніе съ бытіемъ, а полньй разрывъ съ ним. На неприступной скалѣ, въ жилищѣ орловъ, чернѣетъ крестъ, съ поднятыми, какъ бы въ мятежномъ порыве, руками, и поэтъ восклицаетъ:

О если бъ взойти удалось мнѣ туда,
Какъ я бы молился и плакалъ тогда...
И послѣ я сбросилъ бы цѣпь бытія,
И съ бурею братомъ назвался бы я. (1830)

Но по временамъ, особенно въ послѣдніе годы жизни, уставши отъ постоянной борьбы, поэтъ обращается къ Богу, какъ любящій сынъ къ отцу, противъ несправедливости котораго онъ долго

152

негодовалъ, — и съ неба сходитъ на него примиряющая и успокаивающая сила:

Съ души какъ бремя скатится,
Сомнѣнье далеко,
И верится и плачется,
И такъ легко, легко... (1839)

Безъ сомнѣнія, поэтъ умѣлъ молиться кротко и смиренно и зналъ радость чистых религіозных настроеній, но только они рѣдко переживались им. Въ молитве человекъ отвлекается отъ самого себя и, вступая въ общеніе съ божествомъ, какъ бы растворяется въ немъ; но Лермонтовъ стремился, наоборотъ, къ утвержденію своего «я» и изъ-за этого велъ борьбу съ людьми и Богомъ; въ его груди чаще всего бушевали бури протеста, а для молитвы необходимо было смириться. По прекрасному выраженію Нестора Котляревскаго, «молитва не могла стать конечнымъ выводомъ его міровоззрѣнія; онъ искалъ въ ней лишь отдыха отъ минувших тревогъ въ ожиданіи бурь грядущихъ»1).

Поэтому-то такъ мало найдемъ мы у Лермонтова стихотвореній, иснолненных теплаго религіознаго чувства: «Ветка Палестины» (1837), две «Молитвы» — «Я, Матерь Божія» (1837) и «Въ минуту жизни трудную» (1839) и «Ребенку» (1840) — вотъ жемчужины родной поэзіи, отразившія наиболѣе ярко моменты религіозных переживаній их творца.

Мы изложили взгляды Лермонтова на божество, носкольку их можно было извлечь изъ его произведеній; теперь коснемся труднаго вопроса объ отношеніи поэта къ христіанству, — труднаго потому, что его творчество даетъ очень немного указаній этого рода.

153

Христіанство, понимаемое, какъ религія смиренія, отреченія человека отъ своей индивидуальности, не могло быть принято Лермонтовым: слишкомъ сильно было развито въ немъ чувство личности, слишкомъ много «мятежнаго элемента» лежало въ основе его натуры. Въ сердцѣ поэта постоянно «съ враждой боролася любовь», и, какъ можно заключить изъ его произведеній и жизни, «вражда» чаще заставляла колебаться струны его души, чѣмъ «любовь».

Хотя Лермонтовъ и не былъ лишенъ способности переживать мягкія, даже элегическія настроенія, но они не часто посѣщали поэта; смиреніе являлось случайнымъ фактомъ его внутренней жизни; основнымъ же началомъ души поэта была и осталась до конца — гордость. Этимъ началомъ проникнуто въ общемъ и все его творчество, и если сущность христіанства — въ отказѣ отъ гордости, въ смиреніи, то Лермонтовъ не былъ христіаниномъ: онъ не смирился до конца своих дней.

И взгляды поэта на божество далеки отъ христіанскаго пониманія: у него Богъ — Творецъ міра и Судія (часто грозный и неумолимый), а не Безконечная Любовь. Признать сущностью божества любовь Лермонтовъ не могъ, такъ какъ этому мѣшало существованіе зла въ мірѣ; Богъ, создавшій, непонятно зачѣмъ, горе и страданія и заставившій людей испытывать ихъ, не можетъ быть безконечно добрымъ, благимъ, — и дѣйствительно, поэтъ нигдѣ не говоритъ о благости, какъ свойстве божества; христіанское представленіе — «Богъ есть любовь» — осталось чуждымъ поэту.

Если бы онъ проникся этимъ представленіемъ, то ему пришлось бы прибѣгнуть къ единственному возможному выходу изъ противорѣчія, заключающагося въ признаніи одновременно зла и любви всемогущаго Бога: цѣли Провидѣнія намъ неизвестны, и мы, ограниченные условіями матеріальнаго бытія, не должны и пытаться проникнуть въ намѣренія Творца, — напротивъ, мы должны смириться и признать, что Онъ все въ мірѣ направляетъ ко благу, хотя съ нашей человеческой точки зрѣнія этого какъ будто и нѣт.

154

Но такого смиренія, граничащаго съ отреченіемъ отъ самого себя, отъ своей личности, конечно, невозможно было ждать отъ Лермонтова — человека съ ярко выраженной индивидуальностью, одареннаго пылкимъ и мятежнымъ темпераментом. Понятно, что поэту оставалось одно: отказаться отъ христіанских воззрѣній на Бога, какъ на высшую и совершенную любовь, — что онъ, можетъ быть безсознательно, и сдѣлал.

Считая дѣйствія божества несправедливыми, поэтъ затѣялъ съ нимъ «тяжбу» — предъявилъ къ нему рядъ серьезных обвиненій. Поэтъ веритъ, что Богъ можетъ покарать его за этотъ ропотъ, однако не признаетъ себя виновнымъ: устами Владимира Арбенина онъ обращается къ высшей силѣ съ новымъ вызовомъ; «Ты самъ нестерпимою пыткой вымучилъ эти хулы», — такимъ образомъ вина протеста противъ божества вмѣнена самому божеству!

Богъ, лишенный атрибута любви, конечно, не можетъ быть всепрощающимъ, и поэтъ умалчиваетъ объ этомъ свойстве; даже больше — въ уста умирающаго Юрія Волина онъ вкладываетъ слова, повидимому, близкія ему самому: «Богъ мнѣ... никогда... не проститъ».

Въ этих представленіях Лермонтова Богъ — скорѣе ветхозаветный Іегова, чѣмъ новозаветный Христос. Отецъ, а не Сынъ, грозный и карающій Судія, а не Пастырь добрый, полагающій душу за своих овец. Интересно, что самое имя Христа, какъ уже указалъ Д. С. Мережковскій, въ лирикѣ Лермонтова не встрѣчается; также нигдѣ не говорится о великой жертве Сына Человеческаго, — только въ одномъ стихотвореніи читаемъ: «Такъ зря Спасителя мученья, невинный плакалъ херувимъ».

Божество, смирившееся до принятія человеческой природы, было непонятно поэту, который страдалъ въ тисках этой самой природы, Богочеловекъ не могъ привлекать вниманіе того, кто былъ, по словамъ Влад. Соловьева, сверхчеловекомъ, идейнымъ родоначальникомъ ницшеанства1). Умирающій, опозоренный

155

Христосъ, молящійся за своих враговъ, едва ли могъ тронуть сердце поэта, который, вообще говоря, зналъ только проклятія и не умѣлъ благословлять.

Интересно, что когда Лермонтову потребовалась любовь и участіе небесных силъ, онъ обратился не ко Христу, а къ Его Матери: въ своей «Молитве» («Я, Матерь Божія») онъ съ удивительной для его бурной натуры кротостью вручаетъ любимую женщину «теплой заступницѣ міра холоднаго». Атрибутъ безконечной любви перенесенъ съ божества на Богоматерь, — что сближаетъ Лермонтова съ народно-христіанскими представленіями о «заступницѣ усердной рода христіанскаго».

Поэтъ боролся въ теченіе всей своей жизни на землѣ, смириться онъ не могъ да и не хотѣлъ; въ этомъ смыслѣ можно согласиться съ утвержденіемъ Д. С. Мережковскаго, что вся поэзія Лермонтова «есть не что иное, какъ вечный споръ съ христіанствомъ»1). Но это только при одномъ условіи — если признать, что сущность христіанства — дѣйствительно смиреніе; однако и здѣсь необходимо сдѣлать оговорку: тотъ же Мережковскій справедливо указываетъ, что не слѣдуетъ смѣшивать «истинное Христово смиреніе сыновъ Божіихъ» съ «мнимо-христіанскимъ рабьимъ смиреніемъ»2).

Въ Лермонтове не было именно этого «рабьяго смиренія», но требуетъ ли его отъ человека истинное христіанство? Въ основе гордости поэта, его несмиренности и богоборчества лежитъ могучее чувство достоинства человеческой личности и законности ея духовной мощи, а также безусловное признаніе неоспоримаго права за идеальными стремленіями человека, имѣющими къ тому же, по мнѣнію поэта, божественное происхожденіе.

Когда бъ въ покорности незнанья
Насъ жить Создатель осудилъ,

156

Неисполнимыя желанья
Онъ въ нашу душу не вложил.
Онъ не позволилъ бы стремиться
Къ тому, что не должно свершиться. (1831)

А можно ли думать, что христіанство — подлинное, настоящее требуетъ отъ человека отказа отъ его духовной самостоятельности, отреченія отъ «неисполнимых желаній», вложенных въ насъ самимъ Всевышнимъ? Не шелъ ли Лермонтовъ, въ своей несмиренности, къ истинному христіанству «сыновъ Божіихъ», отъ богоборчества къ богосыновству, какъ это предполагаетъ Д. С. Мережковскій?1) — Нѣтъ сомнѣнія, что и въ смиреніи могутъ скрываться эгоизмъ и жестокость, тогда какъ гордость и борьба нерѣдко свидѣтельствуютъ о любви къ людямъ, — а въ этой любви и заключается сущность христіанства...

Говоря объ отношеніи Лермонтова къ христіанству, мы имѣли въ виду теоретическое и нравственное ученіе этой религіи; теперь посмотримъ, какъ относился поэтъ къ практической сторонѣ христіанства, къ традиціонному культу. Творчество Лермонтова представляетъ мало данных для рѣшенія этого вопроса.

Прежде всего останавливаетъ на себѣ вниманіе отрицательный взглядъ поэта на монаховъ, которые рисуются обыкновенно людьми своекорыстными, грубыми и ограниченными.

Особенно достается испанскимъ монахамъ въ драмѣ «Испанцы»: поэтъ подчеркиваетъ их лицемѣріе, пьянство, эгоизмъ и любовь къ интригам. Но и русскіе не лучше: въ повести «Вадимъ» говорится, что монахи, проходя по церкви, «толкали богомольцевъ съ такимъ важнымъ видомъ, какъ будто бы это была их главная должность»; также они дурно обращались съ маленькимъ Вадимомъ и даже заставляли его благодарить Бога, давшаго ему безобразную наружность. По словамъ Вадима, «всѣ монахи... были обыкновенныя, полудобрыя существа, глупыя отъ рожденія или отъ старости, неспособныя ни къ чему, кромѣ соблюденія

157

постовъ». Также непривлекательна роль монаховъ въ «Бояринѣ Оршѣ», когда они судятъ Арсенія; съ презрѣніемъ говоритъ о их трусости и Мцыри: во время грозы они столпились при алтарѣ и «ницъ лежали на землѣ».

Но и помимо отрицательных чертъ монаховъ, монастыри по самой идеѣ не могли не вызывать протеста поэта; ведь сущность его духа и въ то же время цѣль его постоянных стремленій — свобода, а монастырская стѣна отрываетъ личность отъ природы и стѣсняетъ ее, — является для человека тюрьмою. Поэтому его герои (монахъ-испанецъ въ «Исповеди», Арсеній въ «Бояринѣ Оршѣ» и Мцыри) задыхаются въ душных монастырских стѣнах и стремятся вырваться на просторъ, на свободу — къ матери-природѣ. Лермонтовъ не допускаетъ, чтобы монастырское лишеніе свободы было справедливо: Мцыри убѣжалъ, такъ какъ хотѣлъ

Узнать, для воли иль тюрьмы
На этотъ светъ родимся мы.

Въ описаніи жизни монаховъ поэтъ особенно подчеркиваетъ одну черту — их внѣшнюю религіозность, соединенную съ непониманіемъ духа религіи; но эта черта свойственна и мірянамъ: въ «Вадимѣ» поэтъ говоритъ съ негодованіемъ, что во время чтенія Евангелія толпа въ храмѣ зѣвала въ нѣмомъ бездѣйствіи: но особенно онъ оскорбленъ слѣдующей сценой: молящіеся подходятъ къ образу Спасителя; «госпожа и крестьянка съ груднымъ младенцемъ на руках подошли вмѣстѣ, но первая съ надменнымъ видомъ оттолкнула послѣднюю, и ушибленный ребенокъ громко закричалъ».

Мы видимъ, что поэта отталкивала религіозность, понимаемая какъ бездушная обрядность; но онъ не отвергаетъ святыни, когда она связана съ искреннимъ религіознымъ чувствомъ; такъ мать-казачка (въ «Казачьей колыбельной пѣснѣ») говоритъ:

Дамъ тебѣ я на дорогу
Образокъ святой,
Ты его, моляся Богу,
Ставь передъ собой. (1840)

158

И тонъ, въ которомь написаны эти строки, свидѣтельствуетъ, что Лермонтовъ всецѣло на сторонѣ матери. — Тѣмъ же благоговейнымъ отношеніемъ къ христіанской святынѣ (образу, кресту, зажженной лампадѣ передъ ними) проникнуты стихотворенія «Ветка Палестины» и «Молитва» («Я, Матерь Божія, нынѣ съ молитвою»).

Такимъ образомъ, мы не найдемъ у Лермонтова отрицанія христіанскаго культа вообще, но мы встрѣтимъ у него безусловное отверженіе одной внѣшней религіозности — бездушных практических дѣйствій. Религія, какъ рядъ формъ культа, лишенных духа жизни, не могла быть принята поэтом...

Настоящая родина человека, по мнѣнію Лермонтова, — небо, откуда онъ пришелъ на землю и куда вновь уйдетъ послѣ смерти. Но зачѣмъ высшей силѣ понадобилось поселить человеческую душу «въ твореньи земномъ»? Какой смыслъ нашего существованія на землѣ? — Этотъ вопросъ поэтъ ставилъ для самого себя:

Придетъ ли вестникъ избавленья
Открыть мнѣ жизни назначенье —
Цѣль упованій и страстей? (1837)

Но такой «вестникъ» не являлся, и поэтъ не находилъ ответа. Онъ, конечно, понималъ прогрессивное значеніе своих титанических порывовъ, своего протеста противъ пошлости жизни вообще и условій Николаевской Россіи въ частности; понималъ, что необходимо бороться за общественные идеалы — за свободу и просвещеніе родины, за ея счастье; но что значили эти «земные» идеалы передъ лицомъ вечности?

Что люди? Что их жизнь и трудъ?
Они прошли, они пройдут.

Разумѣется, трудъ людей не напрасенъ — онъ ведетъ человека въ светлое царство справедливости и свободы на землѣ; но это выигрышъ для всего человечества, а не для отдѣльной личности, которую постоянно подстерегаетъ смерть. Поэтъ видѣлъ, что

159

«летучее время» мчится быстро, и для каждаго неизбѣженъ моментъ, когда человекъ не сможетъ сказать: «я».

Лермонтовъ, какъ мы указывали, не боялся смерти, но также не могъ и забыть о ней; при мысли же о смерти наше земное существованіе кажется ненужнымъ и безсмысленным... Поставленный поэтомъ вопросъ о цѣли и смыслѣ нашего временнаго бытія на землѣ остался нерѣшеннымъ; да и можно ли рѣшить его?..

Лермонтовъ не допускалъ хаотичности и случайности явленій въ мірѣ и человекѣ; ведь всѣмъ руководитъ высшая воля, отъ которой добро и зло, счастье и страданіе. Отсюда его убѣжденіе въ безусловной необходимости всего совершающагося во вселенной — его своеобразный фатализм. Въ стихотвореніи «Смерть поэта» (1837) онъ говоритъ про Божій судъ, что «и мысли и дѣла онъ знаетъ напередъ», т.-е., по мнѣнію поэта, наши внутреннія переживанія и наши поступки предопредѣлены заранѣе. Заранѣе установлена и конечная гибель человечества:

Теперь я вижу: пышный светъ
Не для людей былъ сотворенъ;
Мы сгибнемъ, нашъ сотрется слѣд.
Таковъ нашъ рокъ, таковъ закон. (1830)

Въ послѣдніе годы жизни поэта это «чувство рока» приводитъ его иногда къ смиренію, или, вернѣе, къ какому-то странному равнодушію, безразличію.

Мой крестъ несу я безъ роптанья —
То иль другое наказанье —
Не все ль одно?... Я жизнь постиг.
Судьбѣ, какъ турокъ иль татаринъ,
За все я равно благодаренъ;
У Бога счастья не прошу
И молча зло переношу. (1840)

Но такіе моменты примиренія съ жизнью на почве сознанія безцѣльности борьбы, такъ какъ все уже предопредѣлено и потому неизмѣнно и неотвратимо, — были рѣдки у поэта: несмотря

160

на свое заявленіе, «молча переносить зло» онъ не могъ, — какъ разъ противъ зла жизни онъ и боролся, никогда не складывая своего оружія, которымъ являлся «желѣзный стихъ, облитый горечью и злостью».

Смириться сознательно и вполнѣ, преклонявшись передъ неисповедимыми путями Провидѣнія, отречься отъ своей воли, поставивъ на ея мѣсто волю божества — Лермонтовъ не могъ уже потому, что у него, какъ указывалось раньше, не было убѣжденія въ абсолютной благости Верховнаго существа...

Но пусть нельзя ничего измѣнить въ установленномъ міровомъ порядкѣ, — по крайней мѣрѣ слѣдуетъ громко протестовать противъ Устроителя. Пусть судьба неодолима, но все-таки надо бороться съ нею, — въ этомъ находитъ объясненіе известное безстрашіе поэта, переходящее порой въ дерзкую игру со смертью. Особенно ярко выразилась эта безумно-протестующая храбрость поэта въ его послѣдней дуэли. Влад. Соловьевъ говоритъ: «На дуэли Лермонтовъ велъ себя съ благородствомъ — онъ не стрѣлялъ въ своего противника, — но по существу это былъ безумный вызовъ высшимъ силамъ, который во всякомъ случаѣ не могъ имѣть хорошаго исхода»1). Изслѣдователь, видимо, полагаетъ, что высшія силы и покарали поэта за его дерзость; мы такъ далеко не идемъ, но съ утвержденіемъ, что въ дуэли съ Мартыновымъ сказались въ одно и то же время и вера въ рокъ и вызовъ ему, конечно, нельзя не согласиться.

Лермонтовъ не дорожилъ земною жизнью, — напротивъ, онъ какъ будто искалъ смерти, торопясь «домой» — въ иныя сферы бытія; но оборвать нить жизни собственною рукою поэтъ не рѣшался, и едва ли когда-нибудь серьезно думалъ объ этомъ (указанія этого рода найдутся въ юношеских драмах «Люди и страсти» и «Странный человекъ», имѣющих несомнѣнное автобіографическое значеніе). Лишить себя жизни — значило бы бросить, такъ сказать, перчатку божеству, пойти на полный

161

разрывъ съ нимъ, но этого поэтъ не могъ сдѣлать, да и не хотѣлъ: ведь онъ все же любилъ Всесильнаго, и въ отдѣльные моменты жизни обращался къ нему съ чисто сыновней преданностью

Мы изложили взгляды Лермонтова, выражающіе отношеніе его къ религіи и дающіе рѣшеніе основных ея проблем. Вотъ къ чему сводятся вкратцѣ эти взгляды:

Поэтъ веритъ въ особое нематеріальное начало въ человекѣ — душу, которая существовала до появленія человека на землѣ и будетъ существовать послѣ его смерти — гдѣ-то въ небесных сферахъ, точнѣе не опредѣлимых. Онъ веритъ въ бытіе Бога. Творца міра и человека и их верховнаго Управителя, отъ котораго происходитъ все: не только добро, но и зло. Не желая примириться со зломъ, понимаемымъ главнымъ образомъ, какъ собственное страданіе, поэтъ выдвигаетъ рядъ обвиненій противъ божества, какъ его виновника — начинаетъ съ божествомъ «тяжбу».

Но не однимъ «бунтомъ» опредѣляются отношенія поэта къ Богу, временами онъ вступаетъ съ нимъ въ близкое общеніе — въ молитве, въ религіозных переживаніях вообще. Божество мыслится поэтомъ, какъ личность, не сливающаяся съ природой, хотя и проявляющаяся въ ней. Находясь лицомъ къ лицу съ природой, поэтъ переживаетъ настроенія, близкія къ религіознымъ, но этотъ пантеизмъ чувства вполнѣ возможенъ при теистическомъ міровоззрѣніи. — Верховное существо, осудившее человека на страданія, не есть безконечная любовь, и потому оно не рисуется поэту въ образѣ всепрощающаго Богочеловека — Христа. Вообще христіанство, какъ религія смиренія и отреченія отъ самого себя, было чуждо гордой и мятежной натурѣ поэта. Не принималъ онъ и внѣшней, обрядовой религіозности, если она не была проникнута искреннимъ религіознымъ чувством. — Метафизическая проблема о смыслѣ жизни, о цѣли нашего существованія на землѣ осталась для поэта не рѣшенной. Признавая, что все въ мірѣ и человекѣ совершается такъ, какъ предопредѣлено заранѣе высшей силой,

162

поэтъ является фаталистомъ, — но рѣдко смиряющимся передъ судьбою, чаще же бросающимъ ей дерзкій вызов.

Конечно, самъ поэтъ не представлялъ своих религіозных взглядовъ въ такомъ законченномъ и строго опредѣленномъ видѣ, такъ какъ онъ вообще, насколько известно, не дѣлалъ попытки их систематизаціи; но едва ли можно сомнѣваться, что именно этими взглядами, извлеченными изъ его произведеній, опредѣляется религія Лермонтова, какъ теоретическое міровоззрѣніе.

Мы старались показать, что эта религія — не результатъ «исканій» — работы ума надъ вопросами, властно ставшими передъ поэтомъ; она является у него чѣмъ-то непосредственно даннымъ, чѣмъ-то прямо отражающимъ его духовную сущность. Поэтому-то она и не мѣняется въ теченіе всей его сознательной жизни: съ ней онъ выступилъ на творческій путь, съ ней онъ сошелъ и въ могилу.

Свидѣтельство кн. В. Ѳ. Одоевскаго о религіозных спорах съ Лермонтовымъ (въ началѣ 1841 г.) говоритъ о томъ, что незадолго до рокового конца поэтъ началъ осмысливать свое религіозное міровоззрѣніе, подходить къ нему съ доводами ума; можетъ быть, результатомъ такой работы, если бы ей суждено было охватить значительный періодъ времени, и было бы построеніе настоящаго религіозно-философскаго зданія, въ которомъ изложенные нами взгляды явились бы, цѣликомъ или отчасти, только отдѣльными камнями, — но тутъ ужъ мы вступаемъ въ область предположеній и гаданій; несомнѣннымъ является одно: религія Лермонтова, какъ показываетъ его творчество, остается, отъ начала и до конца, прямымъ выраженіемъ того, что онъ видѣлъ своимъ духовнымъ зрѣніемъ, — непосредственнымъ знаніемъ о душѣ и о Богѣ.

Это съ необходимостью говоритъ о томъ, что Лермонтовъ принадлежалъ къ числу немногих избранных душъ, для которых еще здѣсь на землѣ приподнялась завеса вечности, такъ что онѣ могли смѣло заглянуть въ недоступный для обыкновенных

163

людей мір... Такія души всегда являются религіозными — въ полномъ и настоящемъ смыслѣ слова: онѣ постоянно чувствуютъ свое «я» частью единой высшей силы, одухотворяющей вселенную, — чувствуютъ въ себѣ и вокругъ себя присутствіе этой силы, и способны, болѣе или менѣе часто, къ близкому и интимному общенію съ ней; для них отказаться отъ Бога — значитъ отказаться отъ самих себя.

Но въ этомъ «избранничестве» Лермонтова, въ его способности непосредственно видѣть небесный міръ (истина здѣсь или нѣтъ — это другой вопросъ) — и заключается главный источникъ страданій поэта: кто знаетъ «небо» съ его дивными звуками, тотъ никогда не приметъ «земли» и не удовлетворится ея «пѣснями» — ни скучными, ни веселыми; если эти пѣсни и заставятъ его порой забыть о небесной родинѣ, то это лишь на моментъ, за которымъ опять послѣдуетъ отверженіе света и его «обольщеній», опять начнутся страданія... Таковъ удѣлъ всѣх избранных душъ, «созданных Творцомъ изъ лучшаго эѳира»!

Конечно, были и другія причины пессимизма Лермонтова — личнаго, общественнаго и литературнаго характера: ранняя смерть матери, одинокое дѣтство, болѣзнь, разладъ между отцомъ и бабушкой, несчастная любовь, тяжелыя общественныя условія Николаевской эпохи, вліяніе Байрона и других «міровых скорбниковъ»; но эти внѣшнія причины имѣютъ лишь второстепенное значеніе, — онѣ только, капля за каплей, прибавляли ядъ въ тотъ кубокъ страданій, который поэтъ постоянно, отъ начала сознательной жизни, носилъ въ самомъ себѣ.

Но сущность личности и поэзіи Лермонтова — не столько въ самомъ пессимизмѣ, сколько въ его характерѣ: это, какъ говоритъ О. А. Андреевскій, «пессимизмъ силы, гордости, божественнаго величія»1). Въ «звездную» (выраженіе Бальмонта) душу поэта было вложено также начало мятежа и страсти, и потому его пѣсни — протестъ и вызовъ, его жизнь — борьба.

164

Онъ смѣло бросаетъ свой «желѣзный стихъ» въ лицо современному обществу, гордо отвергаетъ жизнь, какъ «пустую и глупую шутку», постоянно бунтуетъ противъ высшей силы, осудившей его на мученія. Правда, у него были моменты смиренія, сыновней покорности божеству и любви къ людямъ, но эти моменты являлись только временнымъ отдыхомъ для поэта; проходили они — и онъ снова поднималъ бунт...

Нѣтъ сомнѣнія, что въ концѣ своего жизненнаго пути Лермонтовъ чаще, а, главное, интенсивнѣе и глубже переживаетъ мирныя чувства, кроткія религіозныя настроенія; но можно ли въ этомъ видѣть наступленіе новаго періода во внутреннемъ развитіи поэта? Можно ли думать, что поэтъ смирился? —

Если и правы тѣ изслѣдователи, которые утверждаютъ, что поворотъ Лермонтова на другой путь — простоты и смиренія, гармоніи духа и любви къ Богу и людямъ — въ концѣ жизни поэта ясно опредѣлился, — то все же остается неизвестнымъ, пошелъ ли бы онъ по новому пути, или возвратился на старый; эту тайну своего будущаго духовнаго развитія Лермонтовъ унесъ съ собой въ могилу — въ тотъ надземный міръ, въ существованіи котораго онъ не усомнился до конца.

С. Шувалов.

Поэтика Лермонтова.

I. Процессъ творчества.

Художественные пріемы Лермонтова чрезвычайно напоминаютъ пріемы художника живописца, который предварительно дѣлаетъ маленькіе наброски, чтобы потомъ их использовать для большого полотна; каждая деталь будущей картины разрабатывается имъ въ десятках маленьких набросковъ, на которых онъ пробуетъ краски, пока онѣ не начинаютъ жить; многіе изъ этих набросковъ останутся не использованными для большой картины, многія сочетанія красокъ войдутъ въ картину; но когда послѣдняя готова, всѣ эти подготовительныя работы въ глазах художника теряютъ значеніе и валяются, какъ ненужный хламъ, въ его мастерской, пока не будутъ подобраны послѣ его смерти его поклонниками и перенесены въ музей, гдѣ останутся памятниками его творческой работы.

То же самое случилось съ произведеніями Лермонтова: послѣ его смерти исподволь печаталось все то, что отъ него осталось, при чемъ его творческія достиженія шли за одно съ его подготовительными работами. Если послѣднія разсматривать, какъ законченныя художественныя произведенія, то при чтеніи их испытаемъ чувство эстетической неудовлетворенности: дефекты стиля и композиціи бросятся въ глаза на ряду со смѣлыми мазками геніальной кисти. Но Лермонтовъ самъ не печаталъ таких произведеній, какъ «Бояринъ Орша», «Аулъ Бастунджи», «Литвинка», и повидимому и не собирался печатать. Поэтому мы не въ праве предъявлять къ нимъ тѣх высоких

197

требованій, которымъ отвечаетъ, напр., «Мцыри». Мы должны разсматривать многія пьесы Лермонтова, какъ подготовительные наброски, частью имъ использованные, частью не использованные: въ самомъ дѣлѣ, что останется отъ поэмы «Бояринъ Орша», если въ ней зачеркнуть всѣ тѣ стихи, которые вошли потомъ въ «Мцыри»? Поэтому всѣ произведенія Лермонтова раздѣлимъ на опыты и достиженія: послѣдних гораздо меньше. Изъ крупных вещей Лермонтова достиженіями являются только слѣдуюшія: «Мцыри», «Демонъ», «Пѣсня про купца Калашникова», «Казначейша», «Валерикъ», «Бѣглецъ», «Сказка для дѣтей» и «Герой нашего времени». Все остальное, — поэмы, драмы, начала романовъ и повестей — дорого намъ, какъ наслѣдіе Лермонтова, но далеко не стоитъ на высотѣ тѣх требованій, которыя мы въ праве предъявлять къ нашему поэту на основаніи его безсмертных достиженій.

Гораздо труднѣе сортировать такимъ образомъ лирику Лермонтова, но это позволяетъ заглянуть въ поэтическую лабораторію нашего величайшаго лирика. Возьмемъ стихотвореніе «Къ ***» (Т. I, стран. 188)1):

Когда твой другъ съ пророческой тоскою
Тебѣ вверялъ толпу своих заботъ,
Не знала ты невинною душою,
Что голова, любимая тобою,
Съ твоей груди на плаху перейдет.
Онъ былъ рожденъ для мирных вдохновеній,
Для славы, для надеждъ, но межъ людей
Онъ не годился... и т. д.

За исключеніемъ подчеркнутых выраженій стихотвореніе очевидно слабо; зато цѣнное использовано поэтомъ:

Не смѣйся надъ моей пророческой тоскою!
Я зналъ, ударъ судьбы меня не обойдетъ;
Я зналъ, что голова, любимая тобою,
Съ твоей груди на плаху перейдет.

(Т. II, стран. 214).

198

Другое выраженіе перваго стихотворенія повторяется въ слѣдующемъ наброскѣ:

Онъ былъ рожденъ для счастья, для надеждъ
И вдохновеній мирныхъ! Но безумный
Изъ дѣтских рано вырвался одеждъ
И сердце бросилъ въ море жизни шумной
И светъ не пощадилъ, и Богъ не спасъ!
Такъ сочный плодъ, до времени созрѣлый,
Между цветовъ виситъ осиротѣлый;
Ни вкуса онъ не радуетъ, ни глазъ;
И часъ их красоты — его паденья час...

Этотъ отрывокъ, въ свою очередь, содержитъ элементы стихотвореній «Дума» и «Памяти А. И. Одоевскаго».

Получилась такая зависимость:

Къ ***

«Онъ былъ рожден...»

«Не смѣйся надъ моей

«Памяти А.И. Одоевскаго». «Дума».
пророческой тоскою...»




Такую зависимость можно установить между многими пьесами Лермонтова. И такого явленія мы не встрѣчаемъ у других поэтов. Пушкинъ, напримѣръ, для новаго произведенія не пользовался старыми набросками, за единичными исключеніями1). Онъ или доводилъ набросокъ до художественнаго совершенства или забывалъ о нем. Для каждаго новаго замысла у него были новые образы и выраженія. Форма была неразрывно связана съ содержаніемъ: то и другое являлось вмѣстѣ, и, набросавъ новое стихотвореніе, Пушкинъ только усердно работалъ надъ деталями, вставлялъ свои мѣткіе эпитеты, округлялъ выраженія. Процессъ Лермонтовскаго творчества иной: у него наготове

199

детали — реченія, эпитеты, антитезь: вопросъ въ томъ, куда их пристроить. Въ воображеніи Лермонтова смѣняются замыслы, сюжеты, а основные элементы формы повторяются и ищутъ для себя соответствующаго приложенія. Короче, у Лермонтова замѣчается большая устойчивость образовъ и реченій при неустойчивости сюжетов. Онъ — Скупой рыцарь образовъ и реченій и безумный разточитель образов. Сюжетами онъ не дорожитъ — у него их много — и разстается онъ съ ними безъ сожалѣнія. Зато образы и реченія принимаютъ у него характеръ навязчивых идей.

Такъ, напримѣръ, исповедь Мцыри въ общих чертах была у него готова уже въ 1830 г.; но онъ не зналъ, въ чьи уста вложить ее; общій образъ юноши, произносящаго эту исповедь, былъ тоже ясенъ Лермонтову: это долженъ былъ быть юноша съ могучими силами духа, воспитывающійся въ несоответствующей имъ обстановкѣ. Но съ какимъ сюжетомъ связать этотъ образъ, въ какой нарядъ его одѣть?— этотъ вопросъ стоялъ передъ Лермонтовымъ долго, пока онъ не использовалъ своих кавказских впечатлѣній. И вотъ поэтъ одѣваетъ его сначала въ костюмъ испанскаго монаха, которому угрожаетъ инквизиціонный судъ: получается отрывокъ «Исповедь». Но для этого сюжета не хватаетъ красокъ, — Лермонтовъ не могъ описывать Испаніи, которой не видѣл. Въ 1836 г. заветный образъ является подъ видомъ воспитанника боярина Орши; однако и эта обработка не удовлетворяетъ поэта: изображеніе русской старины ему не удается, да и самый характеръ героя не соответствуетъ ей. Наконецъ, въ 1839 г., поэтъ находитъ и подходящій сюжетъ, и краски: получается поэма «Мцыри».

Таковъ процессъ творчества Лермонтова. Оно опредѣляется навязчивыми образами и выраженіями, для которых онъ подбиралъ сюжеты. Упорный и настойчивый наблюдатель, онъ долго искалъ краски для передачи поразившаго его явленія; сначала блѣднымъ очеркомъ являлось оно въ его стихахъ; второй и третій разъ онъ повторялъ набросокъ, и смотришь,

200

— линіи становились строже, краски ярче, рисунокъ загорался жизнью и вдругъ начиналъ светиться всѣми оттѣнками радуги, и расцвеченный, яркій и отчетливый, преподносился читателю. И столько въ немъ появлялось жизненности, что выступало неподозрѣваемое самимъ поэтомъ значеніе, образъ обращался въ символъ, засіявъ въ неожиданномъ сочетаніи. Получалась непреднамѣренная символика и непреднамѣренный импрессіонизм.

II. Образы, стиль и язык.

«Когда я былъ трех лѣтъ, — записалъ поэтъ въ 1830 г., — то была пѣсня, отъ которой я плакалъ: ее не могу теперь вспомнить, но уверенъ, что если бы услышалъ ее, она бы произвела прежнее дѣйствіе. Ее пѣвала мнѣ покойная мать».

Въ младенческих лѣтах я мать потерялъ;
Но мнилось, что въ розовый вечера часъ
Та степь повторяла мнѣ памятный глас...

повторяетъ онъ въ стихах. Эту пѣсню матери онъ опоэтизировалъ въ стихотвореніи «Ангелъ»; душѣ, слышавшей пѣсню о Богѣ великомъ, не могутъ замѣнить звуковъ небесъ скучныя пѣсни земли. Тѣмъ не менѣе къ скучнымъ пѣснямъ земли онъ жадно прислушивается и старается уловить въ них отголоски заветной пѣсни:

Есть слова, — объяснить не могу я,
Отчего у них власть надо мной
...........................
Есть звуки — значенье ничтожно
И презрѣно гордой толпой,
Но их позабыть невозможно:
Какъ жизнь, они слиты съ душой.
...........................
Есть рѣчи — значенье
Темно иль ничтожно,

201

Но имъ безъ волненья

Внимать невозможно

............................

Что за звуки! Неподвиженъ внемлю
Страннымъ звукамъ я;

Забываю вечность, небо, землю,
Самого себя...

Мцыри на всемъ протяженіи поэмы нѣсколько разъ «прислушивается»:

Я сѣлъ и вслушиваться стал...

Всѣ героини Лермонтова, — почти безъ исключенія, — пѣвуньи: и Тамара, и грузинка изъ «Мцыри», и мать-казачка, и дѣвушка изъ Тамани, и даже невеста Гаруна, о которой мы знаемъ только по ея пѣснѣ. Всѣ герои Лермонтова — очень чувствительны къ пѣснямъ: Мцыри все помнитъ простую пѣсню грузинки, и пѣсню рыбки, и умирая хочетъ услышать «родной звукъ» со скалъ Кавказа; Демонъ дважды поддается неотразимому обаянію пѣсни Тамары; Печоринъ отъ слова до слова запоминаетъ пѣсню контрабандистки, и пѣсня Бэлы имѣетъ для него рѣшающее значеніе. Подъ звуки пѣсенъ ангела душа приходитъ въ міръ, а душа Тамары, возвращаясь на небо, слышитъ доносящіеся издалека «звуки рая». И жизнь, и вечность — сплошная пѣсня.

Лермонтовъ не всегда передаетъ содержаніе пѣсни: оно ему не такъ важно какъ обаяніе, производимое ею.

Простая пѣсня то была,
Но въ мысль она мнѣ залегла...

О напѣвах сосѣда по заключенію онъ говоритъ:

О чемъ они, — не знаю, но тоской
Исполнена...

О пѣснѣ Тамары:

И эта пѣснь была нѣжна,
Какъ будто для земли она
Была на небѣ сложена.

202

Въ дѣтстве Лермонтовъ плакалъ отъ пѣсни матери, — и мать, вероятно, осушала слезы ребенка поцѣлуями. Звуки въ поэзіи Лермонтова ассоціируются всегда со слезами и поцѣлуями:

и звуки чередой,
Какъ слезы, тихо льются, льются
..............................

и слезы изъ очей,
Какъ звуки, другъ за другомъ льются
...............................
И звуки тѣ лились, лились,
Какъ слезы, льются другъ за другом...
...............................
Какъ поцѣлуй, звучитъ и таетъ,
Твой голосъ молодой.
...............................
Она поетъ, — и звуки таютъ,
Какъ поцѣлуи на устах.

А такъ какъ вся жизнь — пѣсня, то она измѣряется поцѣлуями и слезами («поцѣлуями прежде считалъ я счастливую жизнь свою... и слезами когда-то считал...»). Пѣсня напоминаетъ ему о небѣ, и тѣмъ самымъ становится молитвой: нѣсколько молитвъ оставилъ намъ Лермонтовъ, и молитва стала у него элементомъ сравненія: «Тихо было все на небѣ и землѣ, какъ въ сердцѣ человека въ минуту утренней молитвы....». «Воздух такъ чистъ, какъ молитва ребенка...». И отсюда — любовь Лермонтова къ сравненіямъ матеріальнаго съ нематеріальнымъ: воздух свежъ и чистъ,«какъ поцѣлуй ребенка», красавица прекрасна, «какъ мечтанье ребенка подъ светиломъ южных странъ, голосъ —«сладкій, какъ мечта», горные хребты «неверны, странны какъ мечты», «причудливые, какъ мечты», звезды, «ясны, какъ счастье ребенка». Во многих сравненіях и метафорах фигурируетъ ребенокъ; онъ дорогъ Лермонтову, потому что онъ еще слышитъ «звуки небесъ», еще не забылъ ихъ:

Летаютъ сны-мучители

Надъ грѣшными людьми,
И ангелы-хранители

Бесѣдуютъ съ дѣтьми.

203

Другой образъ, поразившій Лермонтова въ дѣтстве и также во многомъ повліявшій на его стиль, — было облако. Въ томъ же 1830 г. встрѣчаемъ замѣтку:

«Я помню одинъ сонъ; когда я былъ еще 8 лѣтъ, онъ сильно подѣйствовалъ на мою душу. Въ тѣ же лѣта я одинъ ѣхалъ въ грозу куда-то; и помню облако, которое, небольшое, какъ бы оторванный клочокъ чернаго плаща, быстро неслось по небу: это такъ живо передо мною, какъ-будто вижу».

Облако это, дѣйствительно, всегда было живо въ воображеніи Лермонтова: облаками, тучками, дымами, дымками и туманами онъ наполнилъ свои поэмы до такой степени, что приводить эти мѣста нѣтъ возможности, да и надобности: они на виду. Но эти облака не дѣлаютъ его поэзію туманной: они не закрываютъ солнца и ночных светилъ, всегда ярких у Лермонтова: эти облака, дымы и туманы — неуловимы, они кочуютъ, ночуютъ въ ущельяхъ; это даже не облака, а «отрывки тучи громовой»; они исчезаютъ безъ слѣда, улетаютъ, «по лазури весело играя», и не отнимаютъ у картины ярких солнечных красок. Вотъ почему поэтъ любитъ сравнивать человеческія дѣла и мнѣнія, дѣтскіе сны, съ безслѣдно исчезающими облаками.

Тучки и облака для Лермонтова стали символомъ свободы, безпечности, а также безпріютности; поэтому онъ и сочувствуетъ, и завидуетъ имъ, что и выражено имъ въ стихотвореніи «Тучи» и въ пѣснѣ Демона «На воздушномъ океанѣ». Но они же стали для Лермонтова могучимъ изобразительнымъ средствомъ: благодаря имъ, ландшафтъ Лермонтова пріобрѣтаетъ специфическій характеръ: изображая горы, онъ усѣиваетъ их тучками, ночующими на груди утесовъ и въ ущельяхъ, и употребляетъ оригинальное, часто повторяющееся, выраженіе: у Лермонтова горы курятся; это выраженіе онъ примѣняетъ широко: «вдали аулъ куриться началъ» («Мцыри»); «синѣющій дымокъ курится въ глубинѣ долины», курятся алтари, кадильницы, сакли, дымится село, спаленная жнива, рана, дымится ушелье, клубятся туманы.

204

Если Лермонтовъ съ дѣтства пристрастился къ облакамъ, то кавказскія горы дали ему въ этомъ отношеніи богатѣйшій матеріалъ для наблюденій: въ «Героѣ нашего времени» онъ признается, какъ долго-долго всматривался въ их причудливые образы. Изучая ландшафты Лермонтова, приходимъ къ заключенію, что облака играютъ въ них огромную роль. Дѣло въ томъ, что Лермонтовъ всегда изображаетъ их въ движеніи. Удалите их съ картины, — и получится величественный, но застывшій, неподвижный ландшафт. Облака у Лермонтова не мѣшаютъ освещенію, но придаютъ картинѣ движеніе и жизнь. Они у него кочуютъ, несутся, ходятъ, мчатся, провожаютъ Терекъ, спѣшатъ толпой на поклоненье, обнимаются, свиваются, направляютъ бѣгъ къ востоку, — и благодаря имъ, ландшафтъ живет.

Наблюдая медленныя ползучія движенія облаковъ, поэтъ не разъ сравниваетъ их съ змѣями:


Ползутъ, какъ змѣи, облака. («Хаджи Абрекъ»).
...Обнявшись, свившись, будто куча змѣй... («Сашка»).
...Туманы, клубясь и извиваясь, какъ змѣи...
...кругомъ его вились и ползали, какъ змѣи, сѣрые клочки облаков...

(«Бэла»).


Благодаря этой ассоціаціи, Лермонтовъ переводитъ взглядъ на змѣю и начинаетъ ее упорно наблюдать: онъ наблюдаетъ ея движенія, медленныя, осторожныя и прихотливыя, и ея хитрую неподвижность. Образъ осторожно рѣзвящейся и потомъ неподвижно лежащей змѣи Лермонтовъ тщательно вырисовываетъ и повторяетъ свой рисунокъ 4 раза, сохраняя всѣ детали и выраженія и только совершенствуя ихъ; такія тождественныя описанія встрѣчаются въ поэмахъ: «Аулъ Бастунджи» (ст. 51—6), «Измаилъ-бей» (ст. 416—425), «Мцыри» (ст. 618—629) и, наконецъ, въ «Демонѣ»:

И осторожная змѣя
Изъ темной щели выползаетъ
На плиту стараго крыльца.
То вдругъ совьется въ три кольца,

205

То ляжетъ длинной полосою,
И блещетъ, какъ булатный мечъ,
Забытый въ полѣ давних сѣчъ,
Ненужный падшему герою... (Ст. 1098—1105).

И змѣя становится однимъ изъ важнѣйших средствъ Лермонтовскаго сравненія: съ движеніями змѣи, какъ мы видѣли, сравниваются облака; змѣиную натуру поэтъ не разъ приписываетъ женщинамъ («Она ускользнетъ, какъ змѣя...», «твоя измѣна черная понятна мнѣ, змѣя!..», «ея змѣиная натура выдержала эту пытку...»); съ блестящей чешуею змѣи сравнивается въ «Героѣ нашего времени» Арагва; но чаще всего съ змѣею сравнивается грусть, печаль, горе, воспоминаніе:

Въ моей
Душѣ все шевелится грусть, какъ змѣй

(«Аулъ Бастунджи»).

И грусть на днѣ старинной раны
Зашевелилася, какъ змѣй...

(«Демонъ»).

(печаль)... ластится, какъ змѣй

(«Демонъ»).

И какъ змѣю, мы топчемъ горе...

(«Морякъ»).

Въ груди моей шипитъ воспоминанье,
Какъ подъ ногой прижатая змѣя.

(«Сашка»).


Подъ вліяніемъ этих сравненій, змѣя у Лермонтова постепенно становится символомъ грусти; по крайней мѣрѣ, ничѣмъ инымъ нельзя объяснить появленія больших описаній змѣи, почти тождественныхъ, въ поэмах «Демонъ» и «Мцыри»: въ обоих мѣстах змѣѣ удѣлено слишкомъ много вниманія сравнительно съ другими деталями ландшафта, — она выявлена и подчеркнута поэтомъ; и оба раза она появляется у Лермонтова послѣ того, какъ герои поэмъ простились со своими надеждами и мечтами, какъ бы для того, чтобы оттѣнить их грусть.

206

Во всѣх четырехъ, вышеуказанныхъ, случаях описанія змѣи у Лермонтова — неизмѣнно повторяется ея сравненіе съ мечомъ, или клинкомъ, или копьемъ: змѣя лежитъ неподвижно и блеститъ, какъ меч.

До сих поръ мы имѣли дѣло со слуховыми и моторными образами Лермонтова. Но змѣя — образъ моторный — становится въ послѣднемъ сравненіи образомъ зрительным. Кинжалъ — для Лермонтова «товарищъ светлый и холодный», символъ твердости, верности и силы, что опредѣленно выражено въ стихотвореніях «Кинжалъ» и «Поэтъ». Съ кинжаломъ Лермонтовъ любить сравнивать глаза:

И черные глаза, остановясь на мнѣ,
Исполнены таинственной печали,
Какъ сталь твоя при трепетномъ огнѣ,
То вдругъ тускнѣли, то сверкали.

(«Кинжалъ»).

И блистали
Какъ лезвее кровавой стали
Глаза его...

(«Измаилъ-бей»).

Таковъ былъ и взоръ демона:

Предъ нею прямо онъ сверкалъ
Неотразимый какъ кинжал.

То же говорится и о глазах Печорина:

«То былъ блескъ, подобный блеску гладкой стали, ослѣпительный, но холодный...». («Герой нашего времени», т. IV, стран. 189.)

А вотъ двоякое сравненіе съ кинжаломъ — голоса и взгляда:

За звукъ одинъ волшебный рѣчи
За твой единый взглядъ

Я радъ отдать красавца сѣчи —
Грузинскій мой булат...

И онъ порою сладко блещетъ
Заманчиво звучитъ;

При звукѣ томъ душа трепещетъ
И въ сердцѣ кровь кипит...

207

Здѣсь мы вступаемъ въ богатый міръ зрительных образовъ Лермонтова. Его воображеніе очень красочно, онъ любитъ яркій тропическій светъ и не признаетъ полутоновъ сѣвера. Тучи у него никогда не закрываютъ солнца, а если закроютъ, то кисть поэта нѣмѣет. Замѣчательно, что онъ, такъ много разъ заявлявшій о своемъ родстве съ бурей, не умѣетъ описывать грозы. Въ поэмѣ «Мцыри» онъ отдѣлывается общими эпитетами при описаніи грозы:

И въ часъ ночной, ужасный часъ,
Когда гроза пугала васъ
Когда, столпясь при алтарѣ,
Вы ницъ лежали на землѣ, —
Я убѣжал. О, я, какъ братъ,
Обняться съ бурей былъ бы радъ,
Глазами тучи я слѣдилъ,
Рукою молнію ловилъ!

Вмѣсто образовъ грозы — только передача впечатлѣнія, которое она произвела на монаховъ и на Мцыри. И въ «Героѣ нашего времени» Лермонтовъ счастливо избѣжалъ описанія грозы, описавъ только предгрозье и отдѣлавшись упоминаніемъ, что гроза прошла, пока Печоринъ и Вера были въ гротѣ. Гораздо охотнѣе Лермонтовъ описываетъ вьюгу, снѣжную метель, но опять-таки красокъ у него для нея нѣтъ, и онъ передаетъ ее звуками: всѣ метели у Лермонтова особенно пѣвучи и часто поютъ подъ аккомпаниментъ колокола. Мы слышимъ ихъ, но мы их не видим.

Вотъ примѣры:

Какъ попъ, когда онъ гробъ несетъ,

Такъ пѣснь метелица поетъ,
Играет... («Русская пѣсня»).

Метель шумитъ и снѣгъ валитъ,
Но сквозь шумъ ветра дальній звонъ,
Порой прорвавшися, гудитъ:
То отголосокъ похорон...
................................

208

Въ «Демонѣ» описывается храмъ

На высотѣ гранитных скалъ,
Гдѣ только вьюги слышно пѣнье...
..............................
И тамъ метель дозоромъ ходитъ,
Сдувая пыль со стѣнъ сѣдыхъ,
То пѣсню долгую заводит.
То окликаетъ часовых...

Въ «Пѣснѣ про купца Калашникова»:

Набѣгаютъ тучки на небо —
Гонитъ их метелица распѣваючи...

Въ «Героѣ нашего времени»:

«...мятель гудѣла сильнѣе и сильнѣе, точно наша родимая, сѣверная; только ея дикіе напѣвы были печальнѣе, заунывнѣе. «И ты, изгнанница, — думалъ я, — плачешь о своих широкихъ, раздольных степяхъ!»

Красокъ здѣсь нѣтъ: только напѣвы. Но при блескѣ солнца Лермонтовъ беретъ кисть живописца, и передъ нами является то «голубое и свежее утро», «то румяный вечеръ», то «полдня сладострастный зной», превращающійся иногда въ «огонь безжалостнаго дня». Своих световых эффектовъ Лермонтовъ достигаетъ тѣмъ, что, не ограничиваясь светотѣнью, онъ подмѣчаетъ въ озаренной солнцемъ природѣ милліоны блесковъ отраженнаго света: когда светитъ солнце, блещутъ горы, блещутъ рѣки, потоки и ключи, сверкаетъ каждая росинка. «Какъ любопытно всматривался я въ каждую росинку, трепещущую на широкомъ листѣ виноградномъ и отражавшую милліоны радужных лучей!...» — говоритъ онъ въ «Героѣ нашего времени», — и это верно: изображая большой ландшафтъ, онъ всматривается въ каждую росинку: какъ елку, онъ зажигаетъ всю природу безчисленными огнями; онъ видитъ всюду золото, серебро, алмазы, жемчугъ, перлы, изумрудъ, кораллы... Потоки и горы золотятся, Арагва и Кура обвиваютъ подошвы острововъ каймой их серебра, кусты осыпаютъ всадниковъ

209

серебрянымъ дождем. Казбекъ сіяетъ, какъ грань алмаза, снѣга горятъ, какъ алмазъ, роса у него всегда жемчужная, блистаетъ райскимъ жемчугомъ, тучки несутся цѣпью жѣмчужною, бросаютъ жемчугъ на листы, брызги горятъ, какъ жемчугъ, Тегеранъ дремлетъ у жемчужнаго фонтана, пѣна водъ бѣлѣе жемчуговъ, листья чинары изумрудные, плющъ обовьетъ крестъ своею сѣткой изумрудной, потокъ блещетъ то бахромой перловой, то изумрудною каймой, даже слова нижутся, какъ жемчугъ; ручьи бѣгутъ по дну изъ камней разноцветныхъ, гроздья — серегъ подобье дорогихъ; волна несется серебромъ и жемчугами. Росинки онъ сравниваетъ часто со слезами и звездами; со звездами же онъ сравниваетъ и глаза; отсюда тѣ же эпитеты и метафоры при изображеніи слезъ и глаз. Слеза у Лермонтова — «алмазъ любви, печали сынъ», «перлъ между рѣсницъ»; взоръ покрывается влагою жемчужной... Звезды ярки, какъ очи, и очи — какъ звезды. И очи у Лермонтова всегда — сверкаютъ, какъ и все сверкаетъ: сверкаютъ глаза Бэлы, «чудесно сверкали» глаза княжны Мери, и наконецъ, въ «Трех пальмахъ»:

Мотаясь, висѣли межъ твердых гербовъ,
Уборныя полы походных шатровъ;
Их смуглыя ручки порой подымали,
И черныя очи оттуда сверкали...

Лунные эффекты у Лермонтова рѣже и однообразнѣе, хотя отрокомъ онъ пѣвалъ гимны лунѣ. Зато изображеніе звездъ задушевнѣе и символичнѣе: онѣ говорятъ другъ съ дружкой, слушаютъ, лучами радостно играя, радуются, манятъ; съ звездами онъ сравниваетъ мечты, проходящія въ душѣ Демона; подобно тучкамъ, звезды кочуютъ, тихо плаваютъ въ туманѣ и являютъ образъ безпечности и безучастія къ земному. Звездъ очень много въ стихах Лермонтова. Въ ночномъ мракѣ онъ любитъ «встрѣчать по сторонам... дрожащіе огни...» («сквозь туманъ полуночи блисталъ огонекъ золотой...», «въ знакомой скалѣ огонекъ то трепеталъ, то снова гас...», «...мелькала въ окнах кельи лампада схимницы младой...»).

210

Ландшафты Лермонтова пріобрѣтаютъ пластичность, благодаря осязательнымъ ощущеніямъ, которыя они вызываютъ: твердые горбы верблюдовъ и узорныя полы, нѣжная пѣснь русалки и крутые берега, нѣжныя тучки и отроги гор. Кромѣ того, онъ передаетъ ощущенія зноя и холода, жара и свежести, запаховъ и общаго органическаго состоянія. «Странникъ усталый изъ чуждой земли пылающей грудью ко влагѣ студеной...»; «лишь только я съ крутых высотъ спустился, свежесть горных водъ повеяла навстрѣчу мнѣ...»; «вотъ сыростью холодною съ востока понесло...»; «дохнули сонные цветы...», «сады благоуханіемъ наполнились живым...»; «нынче, въ пять часовъ утра, когда я открылъ окно, моя комната наполнилась запахомъ цветовъ, растущих въ скромномъ палисадникѣ...»; «сліяніе первой теплоты его (солнечных) лучей съ умирающей прохладой ночи наводило на всѣ чувства какое-то сладкое томленіе...»; «...воздух становился такъ рѣдокъ, что было больно дышать; кровь поминутно приливала въ голову, но со всѣмъ тѣмъ какое-то отрадное чувство распространилось по всѣмъ моимъ жилам...».

Эта способность передавать словами органическія ощущенія проявилась съ особенной силой въ поэмѣ «Мцыри», гдѣ изображается голодъ, жажда, изнеможеніе, жаръ и болѣзнь.

Ландшафты Лермонтова ярки, многозвучны, подвижны, пластичны, дышутъ и веют. Эти черты какъ бы соединились въ картинѣ Грузіи:

Счастливый пышный край земли!
Столпообразныя руины,
Звонко бѣгущіе ручьи
По дну их камней разноцветныхъ,
И кучи розъ, гдѣ соловьи
Поютъ красавицъ, безответныхъ
На сладкій голосъ их любви;
Чинаръ развесистыя сѣни,
Густымъ венчанныя плющемъ,

211

Пещеры, гдѣ палящимъ днемъ
Таятся робкіе олени;
И блескъ, и жизнь, и шумъ листовъ,
Стозвучный говоръ голосовъ,
Дыханье тысячи растеній,
И полдня сладострастный зной,
И ароматною росой
Всееда увлажненныя ночи,
И звезды яркія, какъ очи,
Какъ взоръ грузинки молодой...

Здѣсь слиты воедино краски, звуки, движенія, запахи и дыханія.

Лермонтовъ — импрессіонист. Освещеніе у него играетъ не послѣднюю роль. Онъ умѣетъ подобрать его такъ, чтобы оно оттѣняло настроеніе. Въ первоначальных редакціях «Демона» господствуетъ утренній колоритъ; когда же въ воображеніи поэта образъ Демона сложился отчетливее, и онъ сталъ «похожъ на вечеръ ясный», утренній колоритъ въ послѣдней редакціи замѣнился вечернимъ: вся поэма залита алымъ пурпуромъ заката, съ которымъ въ концѣ поэмы сравнивается улыбка, застывшая на мертвомъ лицѣ Тамары. Обратное этому явленіе произошло съ поэмой «Мцыри»: въ ея первоначальномъ наброскѣ («Исповедь») дѣйствіе происходитъ вечеромъ («День гас...»); въ окончательной редакціи господствуетъ утренній колоритъ, болѣе соответствующій юношескому облику Мцыри; закатъ же умышленно устраненъ, — Мцыри его не наблюдает. Отчаяніе Печорина въ степи, гдѣ онъ потерялъ коня, опять оттѣнено блескомъ заката. Иногда поэтъ противополагаетъ освещеніе настроенію: «Княжна Мэри» начинается съ описанія светлой природы, заканчивающагося вопросомъ: «Зачѣмъ тутъ страсти, желанія, сожалѣнія?...» Когда Печоринъ ѣдетъ на дуэль — убивать Грушницкаго, дается великолѣпное описаніе утра. Въ стихотвореніи «Выхожу одинъ я на дорогу» торжественная гармонія природы противупоставлена внутренней тревогѣ поэта. Кровавому сраженію при Валерикѣ противупоставлена

212

величавая картина горъ, приводящая къ знаменитому вопросу:

Жалкій человекъ!
Чего онъ хочетъ?...

Лермонтовъ — символист. Своими образами, тщательно разработанными и многократно повторенными, онъ пользуется, какъ символами. Въ поэмах «Мцыри» и «Демонѣ» нѣтъ почти образовъ, которые бы не были поэтомъ разработаны предварительно; но эти привычные образы нашли здѣсь символическое примѣненіе. Вершины кавказских горъ, которыя Мцыри видитъ все время, вечно манящія, вечно недостижимыя и прекрасныя, — символъ вечно далекаго и вечно дорогого идеала; грузинка, лѣсъ, барсъ, — это тѣ препятствія, которыя задерживаютъ человека въ его стремленіи къ идеалу, и на которыя онъ растрачиваетъ всѣ свои силы; змѣя — символъ безкрылой грусти, овладѣвающей человекомъ въ сознаніи безсилья. «Мцыри» — поэма по преимуществу символическая, но черты символизма встрѣчаются и въ «Демонѣ»; звезды здѣсь символизируютъ мечты и воспоминанія о недостижимомъ раѣ: демонъ вспоминаетъ, какъ онъ слѣдилъ «кочующіе караваны въ пространстве брошенных светилъ»; первое ощущеніе его послѣ паденія — эти светила перестали узнавать его, «прежняго собрата»; мечты о прежнемъ счастьѣ катятся предъ нимъ, «какъ за звездой звезда»; Тамарѣ онъ говоритъ о звездах и сіяетъ передъ нею «тихо, какъ звезда».

Но две эти поэмы, столь характерныя для лермонтовскаго стиля, являются уже завершеніемъ той экзотической манеры, которую усвоилъ себѣ поэтъ, и къ которой, повидимому, онъ не намѣренъ былъ возвращаться. По крайней мѣрѣ, на ряду съ этой манерой, развивались два других стиля: народный и реально-сатирическій.

Лермонтовъ, какъ известно, очень интересовался народной поэзіей. Попытки писать въ народномъ стилѣ встрѣчаются у него довольно рано. Изъ них самая удачная — «Пѣсня»

213

(«Что въ полѣ да пыль пылитъ»... 1830 г.). Въ томъ же духѣ написана «Пѣснь Ингелота» въ поэмѣ «Послѣдній сынъ вольности» (1830 г.), «Атаманъ» (1831 г.) и «Воля» (1831 г.). Завершеніемъ этих попытокъ является знаменитая «Пѣсня про царя Ивана Васильевича». Какъ ни искусно она сдѣлана, ея форма не могла быть плодотворной: больше ничего въ этомъ родѣ Лермонтовъ не создалъ и не создалъ бы, если бы жил. Но увлеченіе народнымъ стилемъ было необходимымъ этапомъ въ творчестве Лермонтова: народность служила противовесомъ экзотичности его кавказских поэм. Проникновеніе народнымъ духомъ позволило ему вырисовать на фонѣ Кавказа русскую фигуру Максима Максимовича и обогатить свой языкъ народнымъ элементом. Набросокъ Лермонтова «Поле Бородина» еще чуждъ этого элемента; здѣсь есть такія выраженія: «братъ, слушай пѣсню непогоды, она дика, какъ пѣснь свободы!» «Душа отъ мщенія тряслася». Сравнимъ съ этой искусственной рѣчью русскую рѣчь окончательной редакціи «Бородина»:

Постой-ка, братъ мусью!
Что тутъ хитрить? Пожалуй къ бою!
Ужъ мы пойдемъ ломить стѣною!
Ужъ постоимъ мы головою
За родину свою!

Такъ же по-русски написаны стихотворенія «Два великана», «Завещаніе», «Морская царевна» и др.

Третій стиль Лермонтова — стиль реально-сатирическій, развивавшійся параллельно первымъ двум. Его эпиграммы, шутки, не совсѣмъ приличныя поэмы гвардейскаго подпрапорщика, — были первыми опытами въ этомъ родѣ. Этотъ стиль требовалъ не работы воображенія, а наблюдательности и остроумія. То и другое было у Лермонтова. Въ экзотическомъ стилѣ его учителемъ во многомъ былъ Байронъ, въ реально-сатирическомъ — Пушкин. И вотъ онъ написалъ «Онѣгина размѣромъ» «Казначейшу». Эта вещица болѣе интересна, какъ опытъ; стиль ея не вполнѣ выдержанъ — встрѣчаются еще романтическіе

214

и экзотическіе образы (строфы 41—42); но здѣсь цѣлый рядъ стилистических оборотовъ, рисующих въ нѣскольких словах реальные образы. Кто не помнитъ таких выраженій, какъ: «весь спрятанъ въ галстукъ, фракъ до пятъ, дискантъ, усы и мутный взглядъ», «временъ новейших Митрофанъ», «идеалъ дѣвицъ, одно изъ славных русских лицъ», свидѣтельствующих о большой силѣ наблюдательности.

Этотъ стиль — еще одно завоеваніе Лермонтова, которое онъ используетъ, но на которомъ не остановится.

Изъ таких элементовъ создавался единый лермонтовскій стиль, которымъ онъ и началъ писать въ концѣ своей краткой жизни. Чрезвычайная образность экзотизма уравновесилась простотою и мѣткостью реализма и сдобрилась народнымъ элементом. Въ результатѣ являлась та подкупающая, высокохудожественная простота, которою отличаются послѣднія произведенія Лермонтова «Валерикъ» и «Сказка для дѣтей». Этотъ стиль такъ идеально простъ, что могъ бы казаться прозаическимъ, если бы не былъ такъ насыщенъ чувствомъ:

Во-первыхъ, потому, что много
И долго, долго васъ любил...

Это «во-первых потому» такъ прозаично, но сила чувствъ въ дальнѣйшемъ искупаетъ прозаизмъ, который становится трогательным. Здѣсь поэтъ достигъ уже полной зрѣлости стиля и могъ писать, не прибѣгая къ фигурамъ и тропамъ и не боясь прозаизмов. Вырабатывался стиль классическій — лучшій въ русской литературѣ. Въ сравненіи съ нимъ — Пушкинъ архаиченъ, Тургеневъ прозаиченъ, Толстой и Достоевскій — тяжелы, Гоголь — неправилен.

Къ этой простотѣ Лермонтовъ стремился сознательно, еще при жизни Пушкина шагнувъ дальше его. Онъ почти совсѣмъ изгналъ изъ своего языка миѳологію, и у него мы не найдемъ ни музъ, ни Аполлоновъ, ни лиръ, которыя такъ неумѣстно звучатъ еще въ гражданских стихах Некрасова. У него вы не встрѣтите

215

ни сихъ, ни оныхъ, ни всяких архаизмовъ, которых еще такъ много у Баратынскаго. Онъ самъ осуществлялъ свой заветъ:

Когда же на Руси безплодной,
Разставшись съ ложной мишурой,
Мысль обрѣтетъ языкъ простой
И страсти — голосъ благородный?

Простой языкъ мысли и благородный голосъ страстей дѣлаютъ прозу Лермонтова несравненной и непревзойденной донынѣ. Усѣченныя имена прилагательныя стали невозможны въ русской поэзіи со времени Лермонтова: онъ их вывелъ безъ слѣда. Конечно, если заглянуть въ наброски Лермонтова, можно много найти неправильностей языка, но если смотрѣть на результаты, то придется признать его языкъ въ высшей степени правильнымъ, (не придираясь къ стиху «Изъ пламя и света»), и точнымъ, несмотря на то, что ступени надневских дворцовъ у него купаются въ пѣнѣ вод. Спеціалистъ по грамматикѣ найдетъ у Лермонтова много отступленій въ употребленіи формъ, но не спеціалистъ получитъ только впечатлѣніе живой человеческой рѣчи.

III. Метрика.

Звуковая сторона рѣчи Лермонтова обнаруживаетъ въ первомъ періодѣ склонность къ періодической рѣчи, венцомъ которой является стих. «Когда волнуется желтѣющая нива», во второмъ — склонность къ отрывистой рѣчи, которою написанъ «Валерикъ». Онъ сильно, но умѣренно пользуется звукоподражаніями и аллитераціями («Русалка плыла по рѣкѣ голубой, озаряема полной луной, и старалась она доплеснуть до луны серебристую пѣну волны...»,«Волна на волну набѣгала, волна погоняла волну» и т. п.). Метрика у него гораздо богаче, чѣмъ у Пушкина. Четырехстопному ямбу, взятому имъ у послѣдняго, онъ придалъ замѣчательную гибкость: онъ иногда выражаетъ имъ

216

легкій или тяжелый темпъ, разставляя очень прихотливо цезуры:

На шинели,
Спиною къ дереву, || лежалъ
Их капитан. || Онъ умиралъ;
Въ груди его едва чернѣли
Две ранки; || кровь его чуть-чуть
Сочилась; || но высоко грудь
И трудно подымалась; || взоры
Бродили страшно. || Онъ шепталъ:
«Спасите, братцы! || Тащатъ въ горы...
Постойте! || Гдѣ же генералъ?...
Не слышу»... || Долго онъ стоналъ,
Но все слабѣй и понемногу
Затих || — и душу отдалъ Богу...

Цезуры въ различных мѣстах стиха рвутъ его на части, заставляютъ конецъ одного стиха произносить вмѣстѣ съ началомъ слѣдующаго: что теряется въ музыкѣ стиха, то выигрывается въ выраженіи: подчеркнутыя слова, напр., особенно сильно передаютъ тяжесть дыханія умирающаго. Но когда нужна музыка, Лермонтовъ даетъ ее, ставя цезуры на опредѣленных мѣстахъ, чаще всего на второй стопѣ, какъ, напр., во многих мѣстах «Мцыри» и «Демона». Лермонтовъ пользуется и пятистопнымъ ямбомъ нѣсколько иначе, чѣмъ Пушкин. Съ одной стороны, онъ не придерживается строго цезуръ на второй стопѣ, какъ Пушкинъ въ началѣ своей дѣятельности; съ другой стороны, онъ не допускаетъ цезуръ на безударной третьей стопѣ, какъ это дѣлалъ Пушкинъ въ «Домикѣ въ Коломнѣ»: у Лермонтова не возможенъ такой стихъ:

Ведь ри́ѳмы за́просто со мно́й живу́т...

Если нѣтъ цезуры на второй стопѣ, Лермонтовъ не допускаетъ безударности на третьей:

А о́нъ не дождался́ мину́ты сла́дкой...

Отъ этого размѣръ только выигрываетъ: приведенный стих Пушкина тяжелъ вслѣдствіе безударности третьей стопы при

217

отсутствіи цезуры на второй. Шестистопный ямбъ въ чистомъ видѣ рѣдокъ у Лермонтова: онъ не любитъ классических размѣров. За то онъ любитъ въ четверостишіях правильно чередовать длинные ямбическіе стихи съ короткими: 6-стопный ямбъ комбинируется съ 4-стопнымъ «Поэтъ», «Не верь себѣ»), 5-стопный съ 3-стопнымъ («Настанетъ день и міромъ осужденный» «Опятѣ, опятѣ я видѣлъ взоръ твой милый»), 4-стопный съ 5-стопнымъ («Ребенка милаго рожденье»), 4-стопный съ 3-стопнымъ («Какъ небеса, твой взоръ блистаетъ», «У ногъ других не забывалъ»), 4-стопный съ 2-стопнымъ («Любовь мертвеца»).

Четырехстопный хорей, шутливый и бойкій у Пушкина, пріобрѣтаетъ у Лермонтова силу и стремительность («Дары Терека»); очень музыкаленъ у него 3-стопный хорей («Горныя вершины»), и пятистопный («Утесъ», «Выхожу одинъ я на дорогу»), котораго нѣтъ у Пушкина (6-стопнаго хорея нѣтъ ни у Пушкина, ни у Лермонтова; онъ встрѣчается у Жуковскаго). 4-стопный хорей у него иногда правильно чередуется съ 3-стопнымъ («Споръ», «Колыбельная пѣсня»), и 5-стопный съ 3-стопнымъ («Звуки»).

Разъ только попытавъ свои силы въ гекзаметрѣ, Лермонтовъ часто пользовался дактилемъ, вовсе не употребительнымъ у Пушкина. Дактиль опасенъ тѣмъ, что скандовка въ немъ очень чувствуется; Лермонтовъ избѣжалъ этого, усвоивъ дактилю безударныя стопы:

Окружи счастіемъ счастья достойную...

Первую стопу нельзя читать окружи́, — это нарушитъ ритмъ, — нельзя читать и о́кружи, — такъ не говорятъ; приходится скрадывать удареніе и читать стих такъ

UUU|—UU|—UU

То же и относительно 1-го, 2-го, 5-го, 6-го, 7-го стиховъ лермонтовской «Молитвы». И четырехстопный дактиль у Лермонтова

218

превращается въ тоническій стих съ двумя повышеніями:

Я, Матерь Бо́жія || нынѣ съ моли́твою
Предъ твоимъ о́бразомъ || яркимъ сія́ніемъ,
Не о спасе́ніи || не передъ би́твою
Не съ благода́рностью || иль покая́ніем...

Такимъ же размѣромъ написаны «Тучи», 4-стопный дактиль съ усѣченнымъ окончаніемъ встрѣчается въ стихотвореніи «Плѣнный рыцарь».

Амфибрахіемъ Лермонтовъ пользовался шире — пятистопнымъ («Дубовый листокъ»), четырехстопнымъ («Три Пальмы»), трехстопнымъ («Воздушный корабль», «Тамара»), двухстопнымъ («Есть звуки — значенье»). Кромѣ того онъ комбинируетъ пятистопный амфибрахій съ трехстопнымъ («И скучно, и грустно»), четырехстопный съ трехстопнымъ («Ангелъ», «Сосна»), двухстопный съ трехстопнымъ («На светскія цѣпи»).

Анапестъ въ чистомъ видѣ встрѣчается рѣдко («Сосѣдка», «Мнѣ любить до могилы Творцомъ суждено»).

За то анапестъ встрѣчается у него въ комбинаціи съ амфибрахіемъ, что придаетъ стиху нервность:

Русалка плыла по рѣкѣ голубой,

Озаряема полной луной...
..............................
И пѣла русалка, и звукъ ея словъ

Долеталъ до крутых берегов.
..............................
На западъ, на западъ умчался бы я,

Гдѣ цветутъ моих предковъ поля...

Этотъ стихъ, умершій съ Лермонтовымъ, возродился только у модернистов. Наконецъ, Лермонтову принадлежитъ честь усвоенія русской рѣчи стиха, который можно назвать трехстопнымъ анапестоямбом. Этотъ стих очень принятъ въ нѣмецкой поэзіи, — большинство пѣсенъ Гейне написано имъ, но русскіе переводчики Гейне до А. Блока и Саши Чернаго

219

этимъ размѣромъ не пользовались, замѣняя его то трехстопнымъ ямбомъ, то амфибрахіемъ, то дактилем. Вотъ этотъ размѣръ у Лермонтова:

На буркѣ подъ тѣнью чинары
Лежалъ Ахмедъ Ибрагимъ,
И руки скрестивши татары
Стояли молча предъ ним.

U—||UU—||UU—||U
U—||U—||UU—
U—||UU—||UU—||U
U—||U—||UU—||

Въ наше время этимъ размѣромъ пользуется съ успѣхомъ А. Блок.

Риѳмы у Лермонтова очень разнообразны по характеру. Онъ — охотникъ до мужских риѳмъ, которых у него особенно много. У Байрона, можетъ-быть, при посредстве Жуковскаго, онъ взялъ этотъ кинжальный четырехстопный ямбъ съ исключительно мужскими риѳмами, которымъ и написана поэма «Мцыри» (Пушкинъ всегда старательно соблюдалъ чередованіе мужских риѳмъ съ женскими)1). Такой стиль у Жуковскаго Бѣлинскій сравнилъ съ ударами меча; но что въ сравненіи съ этимъ стих Лермонтова съ мужскими риѳмами и рѣзкими цезурами! Лермонтовъ придаетъ ему настойчивость еще тѣмъ, что не ограничиваясь двумя созвучіями, онъ сажаетъ подъ рядъ три, четыре, даже пять:

И взоромъ ласточекъ слѣдилъ,
Когда онѣ передъ дождемъ
Волны касалися крылом...
И вспомнилъ я нашъ мирный домъ
И предъ вечернимъ очагомъ
Разсказы долгіе о томъ,
Какъ жили люди прошлых дней,
Когда былъ міръ еще пышнѣй!

220

Лермонтовъ пытался писать и 5-стопнымъ ямбомъ съ исключительно мужскими риѳмами, на англійскій манеръ, но это не привилось: длинные стихи для таких риѳмъ по-русски не годятся («Джуліо»). Кромѣ того, Лермонтовъ первый, послѣ несмѣлых попытокъ Державина, Жуковскаго, Рылѣева, Полетаева1), далъ право гражданства дактилическимъ риѳмам. Исключительно дактилическими риѳмами написаны у него стихотворенія «Тучи», «Я матерь Божія» и «Графиня Эмилія»; въ перемежку съ мужскими — «Въ минуту жизни трудную» и «Свиданіе». Изъ мужских риѳмъ Лермонтовъ, по собственному признанію, особенно любитъ влажныя, т.-е. на ю, я, ё, ьи; въ женских онъ употребляетъ сложныя: цвели мы — палимы, демонъ — совсѣмъ онъ, никого нѣтъ — прогонитъ, для чего ты — заботы. Бѣлых стиховъ Лермонтовъ не любитъ, — онъ для этого слишкомъ музыкален.

Строфами Лермонтовъ не любилъ стѣснять себя. Онъ не раздѣлялъ мнѣнія Пушкина:


Какъ весело стихи свои вести
Подъ цифрами, въ порядкѣ, строй за строем...


У Лермонтова одинъ всего сонетъ, дважды использована онѣгинская строфа («Казначейша» и «Морякъ»), октавъ немного, и изобрѣтена своя строфа для «Сашки» и «Сказки для дѣтей»; она не отличается сложностью: ababaccddee. Преимущественно же онъ пользуется четверостишіями: авав.

Усвоилъ Лермонтовъ также и народный стихъ, и дѣлалъ попытки сблизить его съ литературнымъ и обриѳмить его («Атаманъ», «Воля»). Но эти опыты ни къ чему пока не привели.

Такое богатство размѣровъ и ритмовъ у Лермонтова дѣдаетъ его самымъ музыкальнымъ русскимъ поэтомъ до Бальмонта. Въ этомъ отношеніи у него одинъ только предшественникъ — Жуковскій, и нѣтъ близких потомков. Онъ стоитъ одиноко

221

въ исторіи русской поэзіи1). Судя по его наброскамъ, можно было ожидать у него еще большаго развитія ритмической рѣчи, но здѣсь приняты во вниманіе только его достиженія. Чрезвычайно прихотливъ размѣръ въ единственномъ стихотвореніи безъ риѳмъ у Лермонтова: «Слышу ли голосъ твой».

IV. Формы.

Музыкальнѣйшій изъ русских стихотворцевъ, Лермонтовъ — нашъ величайшій лирикъ, — и такимъ останется. Въ первомъ его возможно превзойти при новейших завоеваніях стихотворной техники, во второмъ — его не превзойдутъ, какой бы поэтическій геній ни явился: пора чистаго лиризма, этого продукта романтической эпохи, миновала. Не всякій, пишущій короткія стихотворенія, — лирикъ по своей сущности. Лирикъ — тотъ, кто остается имъ, какой бы сюжетъ онъ ни взялъ, и въ какую бы форму его ни облек. Таковъ Лермонтовъ, и этимъ его свойствомъ опредѣляется форма произведеній. Въ области драмы, напримѣръ, дальше опытовъ онъ не пошел.

Учителя Лермонтова въ драмѣ — Шекспиръ, Шиллеръ и Грибоѣдов. Въ своих опытах онъ порвалъ со всѣми традиціями классицизма, но не впалъ въ крайности романтизма. Создать оригинальную драму ему помѣшалъ лиризмъ его духа. Въ его драмах очевидно, что авторъ интересуется однимъ дѣйствующимъ лицомъ, остальныя — блѣдные аттрибуты главнаго, не живущіе самостоятельной жизнью. Если даже Лермонтову иногда удается воспроизвести среду, въ которой дѣйствуютъ его драматическіе герои, то очевидно, что поэту эта среда не нужна, или онъ пользуется ею, какъ антитезой. Въ драмѣ «Два брата» —

222

среды нѣтъ, въ драмѣ «Испанцы» — инквизиція, фанатизмъ и клерикализмъ служатъ только антитезой свободному духу Фернандо; въ драмы «Маскарадъ» — среда ничуть не уясняетъ и не опредѣляетъ внутренней сложной жизни Арбенина. Почему внутренняя жизнь Чацкаго сложнѣе, чѣмъ жизнь его среды, — понятно; почему Арбенинъ сложнѣе Звездича, — непонятно. Среда Лермонтову почти не нужна, и въ своемъ романѣ онъ не даромъ изобразилъ Печорина въ экзотической обстановкѣ. Діалогъ у Лермонтова не интересенъ потому, что у него очень интересенъ монологъ: его герои любятъ очень исповедываться, а это портитъ драму, тѣмъ болѣе когда на сценѣ второстепенныя дѣйствующія лица читаютъ часто длинные стихи главнаго персонажа. Въ драмах Лермонтова нѣтъ резонерства, но зато есть лиризмъ, ничѣмъ не уравновешенный. Символизмъ и импрессіонизмъ, столь яркій въ эпосѣ и лирикѣ Лермонтова, не примѣненъ къ драмѣ. Завязка слаба; вся драма часто развивается изъ случайной интриги, достаточной для комедіи, но не достаточной для драмы. Строгій къ себѣ во всѣх отношеніяхъ, Лермонтовъ не строгъ къ себѣ, какъ къ драматургу: онъ добивался постановки своего «Маскарада». Все это заставляетъ сомнѣваться въ Лермонтове, какъ драматургѣ: врядъ ли бы изъ него вышелъ драматург...

Но не будемъ говорить о томъ, чѣмъ онъ могъ или не могъ быть, а о томъ, чѣмъ онъ был. Классифицировать его лирику по опредѣленнымъ родамъ трудно. Изъ обычных родовъ лирической поэзіи у него слабѣе представлена ода и сатира, нѣтъ дружеских и застольных пѣсенъ; зато всѣ остальные виды лирической поэзіи такъ смѣшаны, что подраздѣленія всякія излишни: одно и то же стихотвореніе является одновременно и пѣсней, и романсомъ, и балладой, и элегіей, и часто сатирой, и антологической пьеской, и посланіем. Можно только замѣтить, что въ одних стихотвореніях онъ выражаетъ себя непосредственно, въ других — посредственно (съ помощью символовъ и аллегорій), въ третьих — случайно, по поводу. Такое

223

подраздѣленіе важно въ томъ отношеніи, что Лермонтовъ умѣетъ написать насквозь лирическую пьесу, не употребивъ въ ней — ни разу мѣстоименія «я», или говоря отъ чужого имени, или давая картинку или разсказ. Лермонтовъ создалъ особый родъ лирических стихотвореній, которыя имѣютъ форму повествованія, но никакъ не могутъ быть отнесены къ числу эпических произведеній: кто же назоветъ эпическими такія пьесы, какъ «Ангелъ», «Утесъ», «Дубовый листокъ», «Дары Терека»? Хотя они повествовательны, цѣль их не повествовательная, они представляютъ квинтъ-эссенцію лирическаго чувства. Таковы же и баллады Лермонтова («Воздушный корабль», «Морская царевна»), которыя приходится отнести къ лирическимъ произведеніям. Въ таких произведеніях лирическое чувство выражается посредственно, хотя съ неменьшей силой.

Къ стихотвореніямъ 1-й категоріи, т.-е. тѣмъ, въ которых поэтъ выражаетъ себя непосредственно, безъ помощи символовъ и аллегорій, относятся, во-первыхъ, тѣ пьесы, гдѣ поэтъ устанавливаетъ свое отношеніе къ Богу, безконечности, природѣ, людямъ, жизни и смерти. «Молитва», «Благодарность», «Когда волнуется желтѣющая нива», «1-е января», «Есть рѣчи — значенье», «Выхожу одинъ я на дорогу», «И скучно, и грустно» — главные представители этого рода. Свою философію поэтъ выражаетъ такъ образно и такъ эмоціонально, что она не ослабляетъ поэзіи. Умиленіе молитвы и горечь благодарности характеризуютъ отношеніе къ Богу, чувства светлаго успокоенія вызываетъ въ поэтѣ природа, чувства горечи и злости — люди, съ мечтательной безнадежностью онъ относится къ себѣ самому, съ вдохновеннымъ восторгомъ прислушивается онъ къ звукамъ вечности, передъ которой такою ничтожной кажется ему жизнь. Типичная черта этого разряда стихотвореній — образность.

Во-вторыхъ, къ первой категоріи относятся пьесы, въ которых поэтъ выражаетъ свое отношеніе къ современности — къ политическимъ событіямъ, къ народу и обществу, къ литературѣ

224

и къ собственной поэтической дѣятельности: «Послѣднее новоселье», «Отчизна», «Дума», «Смерть поэта», «Поэтъ», «Не верь себѣ», «Журналистъ, читатель и писатель». Здѣсь образовъ меньше, это — поэзія мысли, но мысли страстной, переходящей въ эмоцію, и потому поэтичной. Такія стихотворенія обыкновенно начинаются у Лермонтова разсужденіемъ, иногда холоднымъ, но кончаются взрывомъ возмущеннаго чувства. Такъ, «Дума» кончается вдохновеннымъ пророчествомъ, «Поэтъ» — призывомъ: «проснешься ль ты опять, осмѣянный пророкъ?» «Отчизна» — гимномъ той родинѣ, которая въ первых стихах признается недостойной любви.

Третій разрядъ первой категоріи составляютъ любовныя стихотворенія. Типическая черта их — эмоціональность. Большинство изъ них написано такимъ образомъ, что заставляетъ предполагать какую-то сложную любовную драму, пережитую поэтом. Такой видъ лирики, требующій большой смѣлости и большого такта, созданъ, собственно, Байрономъ: стихотвореніе не имѣетъ цѣлью разсказать перипетіи романа, насчитывающаго годы; оно передаетъ только одинъ моментъ, одинъ штрих изъ длинной цѣпи переживаній, но передаетъ такъ, что заставляетъ читателя предполагать цѣлую жизнь страданій и страстей. Очарованіе такого рода стихотвореній заключается въ таинственности, въ которую они облечены по своему характеру, а трудность этого рода творчества — въ томъ, чтобы придать значительность и интересъ частному явленію, и не впасть въ нескромность, выдѣляя частную подробность своей интимной жизни. Блестящій опытъ Лермонтова въ этомъ родѣ — «Ребенку». Со словъ

неправда ль, говорятъ,
Ты на нее похожъ?

читатель начинаетъ понимать, что поэтъ обращается къ ребенку той женщины, которую онъ любилъ и которая вышла замужъ за другого. Когда же поэтъ спрашиваетъ ребенка, не учила ли его мать молиться за кого-либо, и уговариваетъ забыть это имя,

225

мы начинаемъ предполагать болѣе сложныя отношенія... Кончается стихотвореніе такъ:

Что имя? Звукъ пустой!
Дай Богъ, чтобъ для тебя оно осталось тайной!
Но если какъ-нибудь когда-нибудь случайно
Узнаешь ты его, младенческіе дни
Ты вспомни и его, дитя, не прокляни!...

Эти слова предполагаютъ какую-то сложную, тяжелую драму въ прошлом. Она остается нераскрытой, интригуетъ читателя и сообщаетъ стихотворенію особую глубину, прекрасно мотивируя ту нѣжность, съ которою поэтъ вначалѣ стихотворенія отнесся къ ребенку, и которая безъ этой мотивировки могла бы казаться сентиментальной. Въ томъ же родѣ написаны «Договоръ», «Оправданіе», «Прости, мы не встрѣтимся болѣ», «Разстались мы» и, наконецъ, изумительный и несравненный «Сонъ».

Другія любовныя стихотворенія Лермонтова навеяны мимолетными впечатлѣніями и предвосхищаютъ собою модернистическую лирику, выгодно отличаясь отъ нея глубиною чувства и мысли; это — «Изъ-подъ таинственной холодной полумаски», «Нѣтъ, не тебя такъ пылко я люблю», «Отчего», «Слышу ли голосъ твой», «Она поетъ, — и звуки таютъ», и другія. Краткость этих пьесъ напоминаетъ пѣсни Гейне.

Ко второй категоріи относятся пьесы, въ которых Лермонтовъ для выраженія своего лирическаго чувства пользуется символическими образами и аллегоріями, сообщая иногда стихотворенію эпическую форму. При этомъ, вторая категорія неоднократно является дополненіемъ первой. Такъ, стихотвореніе «Выхожу одинъ я на дорогу» заканчивается образомъ блаженнаго и равнодушнаго сна человека, уставшаго отъ жизни; въ стихотвореніи «Русалка» именно такимъ сномъ спитъ витязь чужой стороны, не подъ тѣнью дуба, а подъ тѣнью тростниковъ и слушаетъ тоже пѣсню «про любовь», но къ страстнымъ лобзаньямъ остается хладенъ и нѣм. Стихотвореніе «Изъ-подъ таинственной холодной полумаски» иллюстрировано образами

226

утеса, плачущаго о тучкѣ, сосны, грезящей о пальмѣ; «И скучно и грустно» иллюстрировано и дополнено «Ангеломъ» и пр. Поэтъ нѣсколько разъ перевоплощается въ узника, чтобы выразить свое чувство безнадежной жажды жизни («Узникъ», «Плѣнный рыцарь», «Сосѣдъ», «Сосѣдка»), свою любовь онъ изображаетъ, какъ любовь мертвеца къ живой женщинѣ, свою жажду бурь воплощаетъ въ парусѣ, свое одиночество и оторванность — въ веткѣ Палестины, въ тучахъ, въ умирающемъ воинѣ, героѣ «Завещанія», свою силу и верность — въ кинжалѣ, свою страсть въ героѣ «Свиданія». Иногда ему мало нарисовать образъ, ему нужно разсказать о немъ, — и онъ разсказываетъ о трех пальмахъ, назначенія которых не угадали неблагодарные люди, о Терекѣ, жаждущемъ «свободы и покоя», но неравнодушномъ къ женской красотѣ, о дубовомъ листкѣ, оторвавшемся отъ ветки родимой и не принятомъ гордой чинарой, о пророкѣ, неоцѣненномъ толпою, о Наполеонѣ, обманутомъ Франціей милой, о Тамарѣ, вечно сгорающей ненасытимой страстью... Форму лирической аллегоріи Лермонтовъ позаимствовалъ у Гейне, переведя «Сосну»; но въ этомъ родѣ у Гейне есть еще только одно стихотвореніе —«Лотосъ»; Лермонтовъ же эту форму не только усвоилъ, но и развилъ очень сильно: отъ «Сосны» до «Трех пальмъ» — дистанція огромнаго размѣра. Очарованіе этих стихотвореній заключается въ их чистой образности: поэтъ не выражаетъ прямо ни одной мысли, ни одного чувства, не дѣлаетъ ни одного намека, что все это относится къ нему; тѣмъ не менѣе, мысль и чувство говоритъ въ этих образах очень громко. Всякій намекъ, сдѣланный отъ лица поэта, всякое поясненіе и замѣчаніе испортило бы дѣло; но ничего лишняго нѣтъ въ «Трех пальмахъ», въ «Дарах Терека» или въ «Дубовомъ листкѣ». Форма выдержана въ совершенстве.

Къ третьей категоріи относятся стихотворенія случайныя, написанныя по разнымъ поводам. Отбросивъ тяжеловесную форму посланій, Лермонтовъ въ обращеніи къ отдѣльнымъ лицамъ предпочиталъ форму прочувствованных мадригаловъ

227

(«Смирновой», «Соломирской»), случайных исповедей («Ростопчиной»), портретовъ («Къ портрету», «Кн. М. Щербатовой») шутокъ, иногда злыхъ, иногда милых. Въ великолѣпных альбомахъ, которых такъ боялся Пушкинъ, Лермонтовъ оставался самимъ собой: вмѣсто комплиментовъ онъ оставлялъ задушевнѣйшіе перлы своей лирики, вмѣсто небрежно изящных силуэтовъ онъ рисовалъ яркіе и правдивые образы. Венцомъ этой великосветской лирики является одно изъ оригинальнѣйших и изящнѣйших стихотвореній Лермонтова «На светскія цепи». Здѣсь послѣдовательно проведено сравненіе женщины съ природой и народомъ ея родины. Вмѣстѣ съ тѣмъ эта женщина является символомъ, обычнымъ у Лермонтова, символомъ существа, занесеннаго изъ другого міра и помнящаго «звуки небесъ»:

На светскія цѣпи,
На блескъ упоительный бала

Цветущія степи
Украйны она промѣняла.

Но юга родного
На ней сохранились примѣты

Среди ледяного,
Среди безпощаднаго света.

Къ этой же категоріи относятся и такія пьесы, какъ «Смерть поэта» и «Памяти А. И. Одоевскаго».

Въ области эпоса, Лермонтовъ началъ съ байронической лироэпической поэмы. Эта форма наиболѣе подходила къ его лирическому настроенію и экзотическому языку. Мѣсто дѣйствія поэмъ Лермонтова большею частью — Кавказъ; много описаній природы; сильные характеры мужскіе и женскіе: обычна форма исповеди; лирическія отступленія. Художественнаго совершенства достигъ поэтъ въ двух поэмах этого рода — «Мцыри» и «Демонъ». Первая — почти вся выдержана въ формѣ исповеди. Хотя такія поэмы не были уже новостью послѣ Пушкина и Козлова въ русской литературѣ, Лермонтовъ довелъ эту форму

228

до такого совершенства, что дальше итти было некуда: послѣ Лермонтова эта форма исчезает. Новыя черты, внесенныя Лермонтовымъ въ эту форму, уже отчасти указаны выше: это — импрессіонизмъ, возникающій изъ световых эффектовъ, которые, напр. у Пушкина, не играли большой роли, и символизмъ, достигаемый умѣлымъ оперированіемъ привычными образами. Наконецъ, въ эту форму поэзіи Лермонтовъ внесъ психологизм. Иногда психологія у Лермонтова поднимается до физіологіи; въ романтической поэмѣ онъ никогда не забываетъ упомянуть о мученіях голода, жажды и усталости. Бѣшенство Мцыри, заблудившагося въ лѣсу, мотивируется отчасти голодом. Когда онъ возвращается къ ненавистному монастырю, онъ не хочетъ сначала принимать ужасной дѣйствительности:

Понять
Не могъ я долго, что опять
Вернулся я къ тюрьмѣ своей.

Но «дальній колокола звонъ» разсѣиваетъ всѣ сомнѣнія. Являются понятныя ассоціаціи: встаютъ всѣ тѣ образы, которые не разъ «сгонялъ съ дѣтских глазъ» этотъ звон. Онъ звучитъ такъ:

будто кто-нибудь
Желѣзомъ ударялъ мнѣ въ грудь.

Но могучая натура винитъ не обстоятельства, а себя:

Да, заслужилъ я жребій мой!
Могучій конь, въ степи чужой
Плохого сбросивъ сѣдока,
На родину издалека
Найдетъ прямой и краткій путь...
Что я предъ нимъ?

И послѣ этих самообвиненій наступаетъ болѣзненная апатія, ощущеніе зноя и тишины, неподражаемо переданныя въ XXII главе, а въ XXIII — изображены болѣзнь и бред.

Подобно Байрону и Пушкину, Лермонтовъ отъ экзотической поэмы перешелъ къ реально-сатирической. Первый опытъ въ этомъ родѣ — «Казначейша», — шутливая поэма въ строфах

229

съ лирическими отступленіями. Ея прообразами являются — «Беппо» Байрона, «Графъ Нулинъ» и «Домикъ въ Коломнѣ» Пушкина. Но «Казначейша» по построенію ближе къ «Беппо».

Вмѣсто венеціанскаго карнавала — появленіе уланскаго полка въ Тамбове; вмѣсто купца Беппо —«уѣздный старый казначей»; вмѣсто кокетливой жены Беппо — прекрасная казначейша; вмѣсто графа «вицъ-мужа» — штабсъ-ротмистръ Гаринъ, «идеалъ дѣвицъ, одно изъ славных русских лицъ». Развязка — неожиданно простая, долженствующая, по замыслу поэта, разочаровать читателя. Концы поэмъ Байрона, Пушкина и Лермонтова въ этомъ отношеніи сходны; у Байрона:

Мѣста нѣтъ:
Оконченъ листъ, и я прощаюсь съ вами;
Давно пора ужъ кончить, но поэтъ,
Начавъ повествованіе, порою
Никакъ не можетъ справиться съ собою.

У Пушкина:

Какъ! Разве все тутъ? Шутите! — «Ей-богу».
...........................................

Больше ничего
Не выжмешь изъ разсказа моего.

У Лермонтова:

И вотъ конецъ печальной были,
Иль сказки — выразить прямѣй.
Признайтесь, вы меня бранили?
Вы ждали дѣйствія, страстей?
Повсюду нынче ищутъ драмы,
Всѣ просятъ крови, даже дамы.
А я, какъ робкій ученикъ,
Остановился въ лучшій мигъ;
Простымъ нервическимъ припадкомъ
Неловко сцену заключилъ,
Соперниковъ не помирилъ
И не поссорилъ их порядком.
Что жъ дѣлать?... Вотъ вамъ мой разсказъ,
Друзья, — покамѣстъ будетъ съ васъ!

230

Продолжая эволюцію Байрона, Лермонтовъ отъ маленькой сатирической поэмы-шутки перешелъ къ большому реально-сатирическому эпосу. То, чѣмъ для Байрона былъ «Донъ Жуанъ», для Пушкина — «Евгеній Онѣгинъ», — для Лермонтова должна была стать поэма «Сашка». Въ этой поэмѣ уже развернулась болѣе широкая картина жизни; герой поэмы, Сашка, какъ личность, стоитъ въ такомъ отношеніи къ Лермонтову, какъ Донъ Жуанъ къ Байрону: все трагическое и сильное, бывшее въ личности поэта, удалено изъ личности его героя; тѣмъ не менѣе поэтъ относится къ нему съ любовью и снисходительно разсказываетъ о его любовных и иных похожденіяхъ, дающих поводъ автору къ разнообразнымъ мыслямъ и наблюденіямъ, въ основе которых лежитъ, однако, серьезная идеологія.

Но надъ этой поэмой Лермонтовъ работалъ сравнительно мало. Тѣмъ же размѣромъ онъ началъ писать другую, отъ которой осталось всего нѣсколько строфъ: это «Сказка для дѣтей». Въ ней Лермонтовъ уже освобождается отъ шаблона байроновских поэмъ, избѣгаетъ лирических отступленій и оставляетъ какъ экзотизмъ, такъ и сатиру. Можетъ быть, поэтъ далъ бы русской литературѣ романъ въ стихах новее «Онѣгина», какъ по формѣ, такъ и по содержанію.

Но во всѣх указанных поэтических родах Лермонтовъ не могъ быть вполнѣ оригиналенъ, — творцомъ их былъ Байрон. По мѣрѣ объективаціи своего сознанія, нашъ поэтъ отступалъ и отъ субъективных формъ байроновскаго эпоса. Въ стихотвореніи «Валерикъ» мы наблюдаемъ этотъ процессъ: лирическое чувство, истощивъ себя, принимаетъ фаталистическій оттѣнокъ и растворяется въ широкой эпической картинѣ. «Валерикъ» — это разсказъ въ стихахъ, притомъ военный разсказъ, предвосхищающій собою такіе же разсказы въ прозѣ — Л. Толстого. Рядомъ съ нимъ стоитъ стихотвореніе «Бородино». Это — не баллада, здѣсь нѣтъ ничего таинственнаго и лирическаго, это — сжатая, но широкая эпическая картина съ глубокимъ проникновеніемъ въ психологію русского солдата. «Бѣглецъ» — горская

231

легенда, какъ назвалъ его поэтъ, тоже разсказъ въ стихах изъ быта черкесовъ съ тѣмъ же могучимъ проникновеніемъ въ психологію чуждой поэту среды.

Началъ поэтъ и историческую эпическую поэму изъ первых временъ христіанства гекзаметрами. Въ нѣскольких написанных имъ стихах мы видимъ полную свободу отъ классических образцов. Гекзаметры примѣнены къ изображенію чуждой имъ сферы; но своею важностью они оттѣняютъ то таинственно возвышенное, которое поэтъ началъ изображать.

Особнякомъ стоитъ «Пѣсня про купца Калашникова», выдержанная въ духѣ народных «историческихъ» пѣсенъ, представляющая собою не болѣе, какъ опытъ, но опытъ геніальный. Эта форма у Лермонтова ничего не предвещала въ будущем. Эта «пѣсня» — удивительное созданіе искусства и искусственности. Но къ Лермонтову не идетъ манера стилизатора.

Для бытового романа изъ эпохи пугачевщины у поэта не хватало красокъ; для современнаго бытового романа — долго не хватало выдержки. Съ романомъ «Княгиня Лиговская» сдѣлалось то же, что съ драмой «Маскарадъ»: интересуясь больше личностью героя, чѣмъ окружающей его средой, Лермонтовъ не сумѣлъ органически слить эти два элемента романа: среда мѣшала изображенію героя, герой мѣшалъ изображенію среды. Романъ и остановился на мертвой точкѣ; авторъ запутался въ двух завязках — одной — любовной, другой — соціальной (столкновеніе съ чиновникомъ), не соприкасавшихся другъ съ дружкой. Соціальныя проблемы интересовали Лермонтова; но для этого необходимо было присмотрѣться къ быту, между тѣмъ поэтъ слишкомъ былъ лириченъ по настроенію. Въ «Героѣ нашего времени» онъ и освободилъ Печорина отъ быта, перенесъ его въ экзотическую обстановку, углубился въ психологію и далъ вмѣсто романа нѣсколько независимых повестей, объединенных личностью одного героя. Романъ «Герой нашего времени» — по формѣ не романъ, но имѣетъ значеніе психологическаго романа; самъ авторъ, какъ

232

это видно изъ заглавія и предисловія, придавалъ своему произведенію общественный смыслъ; такъ оно и было понято критикой. Общественное значеніе «Героя нашего времени» не подлежитъ сомнѣнію; однако по формѣ это не общественный роман. Форму общественнаго романа далъ Пушкинъ и разработалъ Тургеневъ; съ их романами произведеніе Лермонтова по формѣ не имѣетъ ничего общаго — именно потому, что Лермонтовъ изображаетъ своего героя внѣ тѣх общественных условій, которыя его выработали и съ которыми онъ могъ имѣть дѣло. Благодаря такой изоляціи, «Герой нашего времени» для иностранца и для потомка сохранитъ только психологическій интерес. Авторъ отвергъ среду и интересуется героемъ, ставя его въ различныя положенія передъ читателем. Для свободы наблюденія онъ не стѣсняется послѣдовательностью и хронологіей. Романъ (сохранимъ за нимъ это названіе) даетъ намъ сначала слышатъ о героѣ («Бэла»), потомъ — посмотрѣть на него («Максимъ Максимычъ»), потомъ раскрываетъ передъ нами его дневник. Но это — вопреки хронологіи. Журналъ Печорина дописанъ былъ имъ въ крѣпости у Максима Максимовича и тамъ оставленъ; слѣдовательно все, что описано въ журналѣ Печорина, произошло ранѣе или одновременно съ исторіей Бэлы. Неясно только, когда Печоринъ жилъ въ казачьей станицѣ въ теченіе двух недѣль, гдѣ встрѣтился съ Вуличемъ; послѣ этого эпизода онъ вернулся въ крѣпость и разговаривалъ о немъ съ Максимомъ Максимовичемъ: было ли это до исторіи съ Бэлой или послѣ? Въ общемъ можно возстановить слѣдующую хронологическую канву жизни Печорина: проведя бурную молодость въ Петербургѣ, онъ былъ переведенъ на Кавказ. Онъ ѣхалъ черезъ Тамань и Геленджикъ, послужилъ гдѣ-то немного — настолько, что привыкъ къ жужжанію чеченских пуль и сталъ больше вниманія обращать на комаровъ, и пріобрѣлъ выправку черкеса, которою и щеголялъ въ Пятигорскѣ. Но служилъ онъ недолго, потому что Максимъ Максимовичъ, къ которому онъ потомъ попалъ подъ начальство, сразу узналъ въ немъ новичка, и онъ самъ

233

отвечалъ, что недавно переведенъ изъ Россіи. Послѣ этой недолгой службы онъ пріѣхалъ въ Пятигорскъ, гдѣ и произошла исторія съ кн. Мэри, закончившаяся дуэлью съ Грушницкимъ; за дуэль онъ и отправленъ былъ въ крѣпость, гдѣ произошелъ эпизодъ съ Бэлой, и откуда онъ отлучался на две недѣли въ казачью станицу, гдѣ встрѣтился съ фаталистом. Послѣ этого онъ переведенъ былъ въ Е-й полкъ въ Грузію; потомъ побывалъ въ Петербургѣ, вернулся на Кавказъ, направился въ Персію, по дорогѣ встрѣтился въ послѣдній разъ съ Максимомъ Максимовичемъ и въ Персіи умер. Съ такимъ трудомъ устанавливается хронологія романа.

Обратимся же къ его частямъ, такъ слабо спаянным. Первая повесть «Бэла» принадлежитъ къ числу таких повестей, въ которых авторъ передаетъ случайно разсказанную ему исторію. Авторъ выдерживаетъ повесть въ стилѣ путевых записокъ; когда послѣ ряда описаній пути Максимъ Максимовичъ начинаетъ разсказъ о Бэлѣ, авторъ не стѣсняется въ нѣскольких мѣстах прерывать этотъ разсказъ описаніями, изображая все въ такой послѣдовательности, какъ это происходило на самомъ дѣлѣ, выдерживая вызванныя условіями пути паузы между разсказами. Несмотря на подмѣченное Бѣлинскимъ естественное развитіе повествованія Бэлы, несмотря на то, что авторъ сдобрилъ его словечками и замѣчаніями, характерными для Максима Максимовича, — Лермонтовъ не избѣжалъ здѣсь той опасности, которой подвергаются писатели, вкладывающіе свой разсказъ въ уста одного изъ своих персонажей. Разсказъ слишкомъ художественъ для штабсъ-капитана. Въ одномъ мѣстѣ Лермонтовъ счелъ даже нужнымъ извиниться предъ читателемъ въ томъ, что передалъ пѣсню Казбича стихами. Невероятно, чтобы Печоринъ сталъ исповедываться передъ Максимомъ Максимовичемъ, и еще невероятнѣе, что послѣдній запомнилъ отъ слова до слова его исповедъ, которой не понял. Что умѣстно въ романтической поэмѣ въ родѣ «Мцыри», то рискованно въ романѣ.

234

Отрывокъ «Максимъ Максимовичъ» — это очеркъ, не столь независимый, какъ другія части романа. Онъ опирается на предыдущее и является основой дальнѣйшаго.

Зато «Тамань» и «Фаталистъ» представляютъ чистый типъ разсказа, какъ его понималъ Чеховъ, особенно восторгавшійся «Таманью». Авторъ здѣсь наблюдатель, скромно скрывающійся за персонажами. Особенно въ «Тамани» — онъ не разсуждаетъ, не даетъ поясненій, ничего не навязываетъ читателю: онъ только рисуетъ, предполагая въ читателѣ достаточно тонкаго судью. Къ такому художественному объективизму стремился Чехов. Мы не знаемъ прошлаго контрабандистовъ, мы не знаемъ точно положенія дѣлъ ихъ; по нѣсколькимъ осторожно брошеннымъ намекамъ мы должны сами дополнить картину, при чемъ мы знаемъ не больше автора, но видимъ все то, что онъ видит. Намъ предоставлена полная свобода отношенія къ изображаемымъ героям.

«Княжна Мэри» болѣе приближается къ типу романа ипо формѣ напоминаетъ Гетевскаго «Вертера»: тамъ и здѣсь — дневникъ, начинающійся описаніемъ природы, куда удалились оба героя, оставившіе светъ; оба романа исчерпываются отношеніемъ къ женщинѣ, правда, различнымъ, и оба кончаются надрывом. Особенность и отличіе лермонтовскаго романа тѣ, что онъ построенъ по правиламъ драмы. Въ началѣ — экспозиція: Печоринъ осматриваетъ и изучаетъ съ помощью д-ра Вернера «водяное общество», гдѣ ему придется дѣйствовать; далѣе — завязка: въ одинъ узелъ сплетаются отношенія Печорина, Грушницкаго, Веры и кн. Мэри. Съ 16-го мая начинается драматическая борьба: Печоринъ интригуетъ кн. Мэри, дурачитъ Грушницкаго, заново покоряетъ Веру; далѣе — нарастаніе драматизма: кн. Мэри увлекается Печоринымъ, Грушницкій злится, Вера ревнуетъ; Грушницкій составляетъ заговоръ противъ Печорина, Печоринъ говоритъ кн. Мэри: «я васъ не люблю», Вера въ опасности — ея отношенія къ Печорину могутъ выйти наружу, это — приближеніе катастрофы; катастрофа — дуэль: гибнетъ Грушницкій,

235

въ кн. Мэри пробуждаются искры надежды, Вера выдаетъ свою тайну мужу; наконецъ, — развязка: Печоринъ раздѣлывается съ Мэри, разстается съ Верой, отталкиваетъ Вернера, — и уѣзжает. И завязка, и развязка, какъ этого требуетъ Гоголь, собираютъ въ одинъ узелъ всѣх дѣйствующих лицъ, — всѣ заинтересованы въ ней. Этотъ драматическій интересъ выгодно отличаетъ «кн. Мэри» отъ утомительнаго «Вертера» и предвосхищаетъ романъ — драму Достоевскаго.

Начатая Лермонтовымъ повесть о Лугинѣ носитъ фантастическій характеръ и имѣетъ интересъ философскій; и здѣсь Лермонтовъ — предшественникъ Достоевскаго, какъ это указалъ Мережковскій.

Въ Лермонтове русская литература потеряла геніальнаго романиста — психолога и философа.

Бытовикомъ едва ли бы онъ сдѣлался. Этому мѣшало его устремленіе къ психологіи личности. «Исторія души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнѣе и не полезнѣе исторіи цѣлаго народа» — многозначительная фраза Лермонтова. Нѣкоторое однообразіе его типовъ зависитъ оттого, что они слишкомъ владѣютъ его воображеніемъ: ему надо отъ них «отдѣлываться»: много онъ потратилъ труда, чтобы отдѣлаться отъ типа юноши-монаха, пока не воплотилъ его въ«Мцыри»; долго владѣлъ его воображеніемъ Демонъ; о Печоринѣ онъ писалъ и до «Героя нашего времени» и, если верить его предисловію къ журналу Печорина, собирался писать еще, отъ чего его своевременно предостерегалъ Бѣлинскій, сказавъ ему: довольно; Арбенинъ, надоѣвшій намъ въ «Маскарадѣ», опять появляется въ «отрывкѣ изъ начатой повести». И бѣда въ томъ, что Мцыри похожъ на Демона, Демонъ на Печорина, а Печоринъ на Арбенина: собственно, все это — одинъ Демон. Даже его древнерусскіе люди — царь, опричникъ и купецъ — отмѣчены тѣми же демоническими чертами. Первое великое преодолѣніе Лермонтова — Максимъ Максимович. Разъ есть Максимъ Максимовичъ, то уже возможны не только поэма, но и романъ и повесть. Но прежде, чѣмъ его нарисовать, поэтъ

236

видѣлъ его издали — въ массѣ: онъ уже изобразилъ русского солдата въ «Бородинѣ»; издали онъ видитъ и бытовые типы, рисуетъ их мастерски: кто же забудетъ драгунскаго капитана въ «кн. Мэри»? Возможно, что онъ послѣ приблизился бы къ нимъ и заглянулъ бы въ их душу такъ, какъ заглянулъ въ душу добраго штабсъ-капитана.

Женскіе типы у него также однообразно романтичны; но у него уже появилась мать-казачка и заурядная светская барышня, знающая алгебру и читавшая Байрона, къ которой онъ отнесся такъ внимательно, и другая барышня — Нина — мечтательница изъ «Сказки для дѣтей», а это предвещало многое. Лермонтову трудно было отдѣлываться отъ типовъ, какъ и отъ образовъ, но тѣмъ ярче они у него выходили, а отдѣлавшись отъ нихъ, онъ легко находилъ новые.

Въ стилѣ его къ концу его жизни мы видѣли отрѣшеніе отъ экзотических образовъ, въ формах — отъ байронических пріемовъ, въ типах — отъ романтических фигур.

Поэтика Лермонтова показываетъ, что онъ далеко не былъ такъ однообразенъ, какъ это иные думают. Принимая во вниманіе глубоко-возмутительную краткость его жизни, слѣдуетъ признать, что въ разнообразіи поэтических формъ онъ мало чѣмъ уступалъ Пушкину, рѣшительно превосходилъ Байрона и Гейне. А разнообразіе формъ уже свидѣтельствуетъ о потенціальномъ разнообразіи мотивов.

Владимиръ Фишер.

Отзвуки Лермонтова.

I.

Отголоски лирики Лермонтова.

Не разъ поднимался ненужный споръ о томъ, кто выше — Пушкинъ или Лермонтовъ, какъ-будто потомство хотѣло поссорить тѣни великих поэтовъ, которымъ въ дѣйствительности не изъ-за чего ссориться. Споръ этотъ оставался бы только досужимъ споромъ, «увы, безславнымъ и безвреднымъ», если бы не соединялся обыкновенно съ совершенно ложнымъ противоположеніемъ Пушкина, какъ поэта чистаго искусства, — Лермонтову, какъ поэту общественной мысли, какъ-будто у Пушкина нѣтъ общественных мотивовъ, а у Лермонтова «звуковъ сладких и молитвъ». Можно говорить о разницѣ въ степени того и другого, а не о контрастѣ. Пушкина, «неуимчиваго» Пушкина, который всей своей жизнью и смертью доказалъ свою мятежность, сдѣлали проповедникомъ смиренія и патрономъ эстетовъ! Отголоскомъ этого недоразумѣнія является и производимое иногда дѣленіе русских поэтовъ на пушкинскую и лермонтовскую школу. Къ первой относятъ «поэтовъ чистаго искусства»: Полонскаго, Фета, Майкова и др., а къ лермонтовской — Огарева, Ив. Аксакова. Тургенева, Плещеева, Некрасова1). Цѣлью нашей статьи и будетъ между прочимъ показать, что на поэтовъ такъ называемаго «чистаго искусства» Лермонтовъ оказалъ никакъ не меньшее вліяніе, чѣмъ на поэтовъ гражданских. Мы имѣемъ въ виду главнымъ образомъ текстуальныя сближенія, т.-е. заимствованіе мотивовъ, образовъ, выраженій,

238

что является наиболѣе осязательнымъ, такъ какъ вліяніе на настроеніе почти не поддается учету1).

Вліяніе Лермонтова очень замѣтно въ русской лирикѣ 40-х годовъ, и, что вполнѣ естественно, особенно поддались ему молодые, начинающіе поэты. Но и лермонтовское поколѣніе, нерѣдко находя въ его стихах близкіе, родственные мотивы и настроенія и притомъ выраженные съ магической силой истиннаго поэтическаго генія, не могло не откликнуться.

Изъ поэтовъ, ближайших къ Лермонтову по годамъ рожденія, остановимся на трехъ: на гр. Ростопчиной (р. въ 1811 г.), Огареве (1813) и Губерѣ (1814). Первая была почти другомъ дѣтства автора «Демона», второй былъ наиболѣе талантливъ, а третій наиболѣе походилъ на Лермонтова по своей жизненной судьбѣ и, пожалуй, по темпераменту.

За два мѣсяца до своей смерти, уѣзжая послѣдній разъ на Кавказъ, Лермонтовъ подарилъ гр. Ростопчиной альбомъ для стиховъ, въ который вписалъ посвященное ей известное стихотвореніе:

Я верю: подъ одной звездою
Мы съ вами были рождены;
Мы шли дорогою одною,
Насъ обманули тѣ же сны, и т. д.

Въ своемъ стихотвореніи «Предопредѣленіе» гр. Ростопчина разсказываетъ про одного «мечтательнаго ребенка», вначалѣ не называя его:

Онъ росъ одинъ, то кротокъ, то угрюмъ,
То рѣзвъ и смѣлъ: печать тревожных думъ
Была на немъ, заранѣй предвещая
Тяжелую судьбу... Не мудрено!...
Ласкъ матери ему ведь не дано!...

239

Такъ и кажется, что тутъ рѣчь идетъ о Лермонтове, но изъ дальнѣйшаго обнаруживается, что гр. Ростопчина разсказываетъ про свое дѣтство. Такимъ образомъ признаніе поэта, что они рождены подъ одною звездою, имѣетъ здѣсь подтвержденіе, но въ томъ же лермонтовскомъ стихотвореніи, дальше, есть указаніе, что теперь судьба влечетъ их «къ брегамъ различнымъ».

Въ свою очередь и гр. Ростопчина написала ему стихотвореніе «На дорогу», не лишенное трогательности: бабушка поэта вымолитъ у неба «конецъ ему всѣх бѣд.... и минетъ срокъ его изгнанья, и онъ вернется невредимъ!» Конецъ всѣх бѣдъ скоро дѣйствительно наступилъ для мятежнаго поэта, — и гр. Ростопчина пишетъ на смерть Лермонтова два стихотворенія: «Нашимъ будущимъ поэтамъ» и «Пустой альбомъ». Въ послѣднемъ изъ них лучшее мѣсто — характеристика тревожности его исканій:

И все рвался впередъ,... все ждалъ, искалъ,...
Все спрашивалъ загадки вечной слова
О счастіи земномъ,... о цѣли сердца,
Столь полнаго восторга и огня...
И, можетъ быть, въ послѣдній смертный часъ,
Смущенный духъ, взволнованная грудь
Снѣдающимъ горѣли любопытством...

Черезъ нѣсколько лѣтъ гр. Ростопчина пишетъ стихотвореніе «Поэтическій день». Такъ называетъ она день, когда, получивъ новое изданіе стихотвореній Лермонтова, она стала их перечитывать и плакала надъ ними, и искренняя нота звучитъ въ ея восклицаніи:

О, эта книга!... для меня
Какъ много въ ней родного!

Изъ стихотвореній Лермонтова на поэзію гр. Ростопчиной особенное вліяніе оказали религіозныя. Такъ, «Ветка Палестины» повліяла на стихотворенія: «Крестъ у дороги» (1845) и «Сосна на Корнишѣ» (1845). Две послѣднія строчки лермонтовской

240

«Молитвы» разогнаны на нѣсколько въ стихотвореніи «Что лучше?» (1841).

...Но если втайнѣ намъ мечтается порою,
Иль сладко плачется, и рвется сердце въ насъ
На небо вознестись беззвучною мольбою,
Иль на землѣ вкусить восторга светлый часъ: —
...Какъ чисты, какъ теплы тѣ слезы умиленья2
Какъ сердцу послѣ них отрадно и легко!...

А у Лермонтова всего только:

И верится, и плачется,
И такъ легко, легко!

Гр. Ростопчина принадлежала къ тому же светскому кругу, какъ и Лермонтов. Отсюда заимствованія у своего великаго собрата и тамъ, гдѣ она возстаетъ «противъ мнѣній света».

Лермонтовъ:
Гр. Растопчина:

Когда предъ общимъ приговоромъ

Ты смолкнешь, голову склоня.

(«Оправданіе»).
И что жъ? Подъ приговоромъ

тайнымъ,

Мы нынче, голову склоня...

(«Прости».)



Но въ силу своей женственности она осталась совершенно чужда и лермонтовскому сарказму и лермонтовской жаждѣ бурь. Если великому поэту хотѣлось на балу смутить веселость праздной и пошлой светской толпы «и дерзко бросить имъ въ глаза желѣзный стихъ, облитый горечью и злостью», гр. Ростопчина въ стихотвореніи «Зачѣмъ я люблю маскарады?» (1850 г.) заявляетъ: «я рада, что посмѣяться разъ могу въ глаза надъ нимъ (т.-е. надъ светскимъ обществомъ) я смѣхомъ искреннимъ и мстительнымъ моимъ!» Это только въ маскарадѣ? Подумаешь: какая смѣлость! Лермонтовъ же всякое светское сборище считалъ маскарадомъ («приличьемъ стянутыя маски»).

Огаревъ во многих своих мотивах близокъ къ Лермонтову, но эта близость объясняется тѣмъ, что онъ, будучи, какъ и Лермонтовъ, однимъ изъ лучших представителей своего поколѣнія,

241

болѣлъ тѣми же недугами; но и по натурѣ и по міросозерцанію онъ не былъ особенно близокъ къ нему. Огаревъ далъ, правда, сочувственную характеристику людей лермонтовскаго типа въ стихотвореніи «Характеръ» (1842 г.), въ цѣломъ рядѣ стихотвореній близокъ къ нему по настроенію (напр., «На нашъ союзъ», «Танталъ», «Вы были дѣвочкой», «Ночью», пожалуй, нѣкоторыя строфы въ «Монологахъ»), но говорить о вліяніи тутъ Лермонтова, какъ дѣлаютъ нѣкоторые, мы не видимъ достаточных основаній. Вліяніе мотивовъ допускаемъ мы въ стихотвореніях: «Когда среди людей» (ср. «Мнѣ грустно оттого, что я тебя люблю») и «Sehnsucht)» (ср. «Выхожу одинъ я на дорогу»); несомнѣнное же вліяніе образовъ и выраженій видимъ только въ очень немногих стихах Огарева, преимущественно въ мотивах разочарованія.

Огаревъ:
Лермонтовъ:

И никого, кто бъ подалъ руку...
И скучно и грустно, и некому руку

..........................
подать...

Такъ съ чаши полной капли яда
..........................

Перетекаютъ за края...
Какъ кубокъ смерти, яду полный

..........................
..........................

Но слезы — вечный слѣдъ въ
Но остался влажный слѣдъ въ

морщинѣ.
морщинѣ.

(«Посланіе къ друзьямъ» 1843 г.)



Любопытно сопоставить еще нѣкоторыя выраженія:

Лермонтовъ:
Огаревъ:

Когда онъ верилъ и любил.
Когда я верилъ и любил.

(«Демонъ».)
(«Разстались мы...» 1844 г.).

Лепечетъ мнѣ таинственную сагу.
Веютъ таинственно саги

старинныя.

(«Когда волнуется...».)
(«Рейнъ» 1842).

...бросить имъ въ глаза желѣзный
...въ них

стих
Могу я бросить желчный стих.

(«1-е января»
(«Юморъ» 1840—41.)



242

Особнякомъ стоитъ замѣчательное стихотвореніе (1842— 1846 гг.?) «Въ тиши ночной аккордъ печальный»:

Въ тиши ночной аккордъ печальный
Тревожитъ миръ души моей,
Какъ-будто отголосокъ дальній
Былого счастья, лучших дней...
О, если бъ вамъ въ отчизнѣ дальней
Случайно, какъ-нибудь, во снѣ
Раздался мой аккордъ печальный —
Вы вспомянули бъ обо мнѣ?
И не любя, но сострадая, —
Подумали бъ, какъ въ поздній часъ,
Подъ скорбный звукъ изнемогая,
Я втайнѣ думаю объ васъ?

Остовъ этого стихотворенія можно передать такъ: я, въ поздній ночной часъ, слыша печальный аккордъ, желаю, чтобы вы въ поздній ночной часъ, слыша печальный аккордъ, подумали о томъ, что я въ этотъ поздній часъ, слыша этотъ аккордъ, думаю о вас. Въ русской лирикѣ мы знаемъ только еще одно стихотвореніе такой же сложности, гдѣ дается отраженіе отраженія, это — знаменитый «Сонъ» Лермонтова, названный Влад. Соловьевымъ сномъ, возведеннымъ въ третью степень, и признаваемый «геніальнымъ произведеніемъ и по формѣ, и по своеобразному замыслу, и по глубинѣ нѣжнаго, щемящаго чувства любви и тоски»1). Мы считаемъ возможнымъ предположить здѣсь лермонтовское вліяніе на Огарева, тѣмъ болѣе, что: 1) и у Огарева говорится о снѣ, 2) у Лермонтова нѣкоторыя выраженія повторяются. Напр., «Шелъ разговоръ веселый обо мнѣ. Но въ разговоръ веселый не вступая»; у Огарева повторяется «аккордъ печальный», 3) есть синонимическія выраженія: «въ родимой сторонѣ»=«въ отчизнѣ дальней». Хронологических препятствій для такого предположенія о вліяніи тоже не предвидится: «Сонъ» написанъ въ 1841 г., напечатанъ въ 1843 г., стихотвореніе же Огарева отнесено г. Гершензономъ къ періоду 1842—1845 гг.

243

Совершенно забытый теперь поэтъ Ѳ. Губеръ интересенъ тѣмъ что кое-что въ его біографіи и натурѣ напоминаетъ самого Лермонтова. Такъ же рано лишился онъ матери, такъ же поражаетъ онъ насъ своимъ преждевременнымъ умственнымъ развитіем. Восьми лѣтъ онъ уже писалъ стихи (сначала на нѣмецкомъ и латинскомъ языкахъ) и заносилъ их въ особую тетрадь, на заглавной страницѣ которой написалъ: «Полное собраніе сочиненій Эдуарда Губера. Издать послѣ моей смерти». Впослѣдствіи онъ поражалъ своих знакомых «рѣзкостью тона, мѣткостью рѣчи, угрюмостью, прерывавшеюся самыми школьническими выходками». Въ своей неудовлетворенности окружающей жизнью онъ дошелъ до отчаянія, до насильственнаго равнодушія ко всему, бросился въ разгулъ, самъ подточилъ свое здоровье и умеръ молодымъ (33 лѣтъ).

Обычные мотивы его лирики — тоска одиночества, мрачное сознаніе своей обреченности гоненіямъ злого рока, гордое презрѣніе къ жалкому міру и жалкимъ людям. Все это чередуется съ молитвеннымъ настроеніем. Замѣтно сильное вліяніе Пушкина, главнымъ образомъ его байронических произведеній. Вліянію же своего великаго ровесника Губеръ подчинился уже въ послѣдніе годы своей жизни. Наибольшее вліяніе оказали на него стихотворенія «Дума», «Не верь себѣ, мечтатель молодой», «Гляжу на будущность съ боязнью», «Благодарность», т.-е. самыя мрачныя и желчныя. Толпа у него обращается къ поэту съ такими же рѣчами, какъ и у Лермонтова.

Лермонтовъ:
Губеръ:

Какое дѣло намъ, страдалъ ты или
Какое дѣло намъ до суетных

нѣтъ?
желаній

Зачѣмъ намъ знать твои волненья,
Любви восторженной твоей,

Надежды глупыя первоначальных
Или до жалких ранъ, до

лѣтъ,
мелочных страданій

Разсудка злыя сожалѣнья?
Твоих безсмысленных страстей?

(«Не верь себѣ» 1839.)
(«Инымъ» 1844.)



244

Сильное вліяніе Лермонтова, особенно его «Думы» и «Благодарности» можно видѣть въ стихотвореніи Губера «Проклятіе» (1844 г.). Поэтъ говоритъ, что онъ не станетъ лицемѣрить, что, прощаясь съ жизнью, полной тревогъ и слезъ и «тайной муки», онъ ничего не пошлетъ ей, кромѣ проклятія.

Губеръ:
Лермонтовъ:

Я прокляну ее за то, что съ
Богаты мы едва изъ колыбели...

колыбели
..........................

Я былъ игралищемъ судьбы,
И жизнь ужъ насъ томитъ, какъ

За то, что дни мои я проволокъ
ровный путь безъ цѣли.

безъ цѣли,
..........................

Въ тревогах суетной борьбы.

Я прокляну ее за длинный рядъ

видѣній,

Игравших жизнію моей;

За безконечный рядъ коварных

заблужденій

И неразгаданных страстей...

...........................

За то, что думу я отравою

сомнѣнья,

Что сердце ядомъ напоилъ;

За то, что никогда въ душѣ

благословенья

Ни для кого не находилъ;

Что, идя за толпой, я по тропѣ

избитой

Не бросилъ яркаго слѣда;
Толпой угрюмою и скоро

Что не оставлю я ни мысли
позабытой

плодовитой,
Надъ міромъ мы пройдемъ безъ

Ни благодарнаго труда.
шума и слѣда,

Я прокляну ее за все, что въ мірѣ
Не бросивши векамъ ни мысли

видѣлъ,
плодовитой,

За все, что въ жизни презиралъ,
Ни геніемъ начатаго труда.

За все, что я любилъ, за все, что
(«Дума».)

ненавидѣлъ,
И все, что предъ собой онъ видѣлъ,

Что съ тайнымъ страхомъ
Онъ презиралъ, онъ ненавидѣл.

проклинал.
(«Демонъ»).



245

Если Лермонтовъ бросаетъ гордый вызовъ Богу, то дѣлаетъ это смѣло и безъ колебаній (см. его «Благодарность»), Губеръ же заканчиваетъ свои проклятія знаменательнымъ для него и, можетъ быть, единственнымъ глубоко искреннимъ во всемъ стихотвореніи стихомъ: «что съ тайнымъ страхомъ проклиналъ». Лермонтовскій протестъ оказался Губеру не по плечу. Характерно еще, что въ своей «Думѣ» Лермонтовъ, осуждая современное поколѣніе, дѣлаетъ это съ такою силой, что его самого никакъ ужъ нельзя причислить къ числу людей «къ добру и злу постыдно равнодушныхъ», и тамъ, гдѣ у него сказано «мы», читать надо «вы». Губеръ же охотно призналъ себя однимъ изъ представителей этого «больного поколѣнія» и предается самобичеванію. То же самообличеніе, не чуждое впрочемъ мѣстами и слѣдовъ Печоринскаго раздумья надъ собой («я цѣли тайной не замѣтилъ»), выражаетъ стихотвореніе Губера «Расчетъ» (1843).

Въ стихотвореніяхъ, гдѣ выражаются минутныя просветлѣнія души, минуты примиренія съ жизнью, Губеръ могъ безопаснѣе заимствовать у своего современника: «Ты — храмъ души моей» говоритъ онъ любимой женщинѣ. У Лермонтова — «моя душа — твой вечный храмъ» и т. д. Едва ли не лучшимъ произведеніемъ Губера признается его послѣднее стихотвореніе, написанное за нѣсколько дней до смерти — «Ave Maria».

Ave Maria! Къ Тебѣ простираю
Въ страхѣ невольномъ дрожащія руки,
Съ тихой молитвой къ Тебѣ прибѣгаю,
Съ теплою верой Тебѣ поручаю
Тайныя слезы и скрытыя муки,

Ave Maria!
...Я за нее, за мою я царицу,
Нынѣ къ царицѣ небесъ прибѣгаю;
Грѣшной земли молодую жилицу
Съ теплой мольбой подъ твою я десницу,
Въ тихой надеждѣ склонясь, укрываю.

Ave Maria!
Мнѣ — испытаніе, слезы и горе,
Ей — наслажденіе, чистую радость,

246

Счастіе жизни на вольномъ просторѣ,
Тихую пристань на жизненномъ морѣ,
Светлые годы, веселую младость!

Ave Maria! etc.

Вліяніе лермонтовской молитвы «Я, Матерь Божія» тутъ слишкомъ очевидно, но то, что у Лермонтова занимаетъ 16 стиховъ, у Губера растянуто на 35. Многословіе въ стихах — верный признакъ поэтической неталантливости. Припомните, какъ Пушкинъ длиннѣйшую эпиграмму своего дядюшки Василія Львовича сумѣлъ изложить въ 4 строчкахъ: «Мальчишка Фебу гимнъ поднесъ».

Если бы мы обратились къ многочисленнымъ сборникамъ стихотвореній того или другого малоизвестнаго автора, появившимся на книжкомъ рынкѣ въ 40-х годах (напр., Аскоченскаго, Лизандера и т. д.), то вездѣ почти нашли бы довольно беззастѣнчивое переложеніе мелодичных лермонтовских стиховъ большею частью дубоватыми стихами... Отъ всѣх подобных стихотворцевъ Губеръ выгодно отличается хотя бы тѣмъ, что стихомъ во всякомъ случаѣ онъ владѣлъ хорошо.

Переходимъ къ младшимъ современникамъ Лермонтова. Галлерею эту открываемъ Розенгеймомъ (р. въ 1820 г.). Поэтъ этотъ, правда, способенъ былъ риѳмовать «дорого» и «котораго», но въ исторіи лермонтовских вдіяній обойти его невозможно: два изъ его стихотвореній: «Пусть міръ нашъ прекрасенъ, пусть жизнь хороша» и «А годы несутся, а годы летятъ» одно время приписывались Лермонтову. Когда Лермонтовъ былъ въ школѣ гвардейских подпрапорщиковъ, онъ познакомился съ однимъ кадетомъ, писавшимъ стихи. Этотъ кадетъ и былъ Розенгейм. Вскорѣ послѣ знакомства судьба их развела. Лермонтовъ за свое стихотвореніе на смерть Пушкина, прославившее его, былъ высланъ на Кавказъ, Розенгеймъ уѣхалъ въ Варшаву. Въ концѣ 1840 г., прочитавъ «Героя нашего времени», Розенгеймъ послалъ Лермонтову восторженное письмо, на которое тотъ ответилъ въ горько разочарованномъ тонѣ. Въ ответъ на это Розенгеймъ

247

написалъ первое «Посланіе къ Лермонтову», начинающееся словами: «Мнѣ грустно, не смѣшно... Въ пылу негодованій ты оскорбилъ небесъ прекрасный даръ!». Розенгеймъ убѣждалъ великаго поэта свой чудный даръ употребить съ пользой для сограждан. Лермонтовъ предложилъ Розенгейму почаще перечитывать его стихотвореніе «Не верь себѣ, мечтатель молодой». Тогда молодой поэтъ шлетъ ему второе «Посланіе къ Лермонтову», гдѣ между прочимъ говоритъ:

Я, бѣдный труженикъ, безсильный быть полезнымъ,
Когда бы мнѣ былъ данъ могучій твой глаголъ,
Когда бы я владѣлъ стихомъ твоимъ желѣзнымъ,
Съ какой бы радостью на битву я пошелъ!
Съ какимъ бы торжествомъ имъ, выродкамъ позора,
Закона торгашамъ, ватагѣ пришлецовъ,
Перчатку тяжкую правдиваго укора
Я бросилъ бы при всѣх въ безстыдное лицо1).

Письмо съ этимъ стихотвореніемъ до Лермонтова уже не дошло и вернулось къ отправителю за смертью адресата. Вліяніе Лермонтова на Розенгейма не ограничивалось только мотивами негодованія, при чемъ индивидуальный характеръ этого негодованія Розенгеймъ замѣнялъ гражданскимъ паѳосом. Онъ рабски подражаетъ Лермонтову въ балладах. Въ балладѣ «Русалка» онъ рисуетъ картину лунной ночи. «Плыветъ луна надъ сонною рѣкою... Русалка молодая плыветъ одна по дремлющей рѣкѣ».

Она поет. И жалобные звуки,
Сливаяся съ журчаніемъ рѣки,
Несутся въ даль, полны и слезъ и муки,
Полны такой несказанной тоски...

(у Лермонтова: «полна непонятной тоской»).

Она поетъ, скользя по глади водной:
«Не пробудить ничѣмъ его, ничѣмъ!
Онъ все лежитъ, недвижный и холодный,
На мой призывъ, жестокій, глух и нѣмъ!

248

Далѣе русалка объясняетъ, что тотъ, кто теперь лежитъ на днѣ, любилъ ее, когда она была крестьянской дѣвушкой. Она насмѣялась надъ его любовью, и онъ утопился, и вотъ теперь, послѣдовавъ за нимъ и сдѣлавшись русалкой, она никакъ не можетъ пробудить его.

Напрасно я хочу огнемъ моих лобзаній
Его согрѣть въ объятіях моихъ;
Ни жгучих ласкъ, ни плача, ни страданій
Не слышитъ онъ, не чувствуетъ онъ ихъ!...
Она поетъ, и жалобные звуки,
Сливаяся съ журчаніемъ рѣки,
Несутся въ даль, полны и слезъ и муки,
Полны такой несказанной тоски...

Такъ «Русалка» Лермонтова, изумительное стихотвореніе по мелодіи стиха и красотѣ образовъ, было искажено, обезображено и растянуто въ 60 стиховъ «бѣднымъ труженикомъ».

А вотъ баллада «Ночной ѣздокъ»:

На площади шумной столицы
Скала вековая лежитъ,
Огромною статуей конной
Увенчанъ гигантскій гранит.
На всадникѣ длинная тога,
Лавровый венецъ на челѣ,
Съ простертою царственно дланью
Несется онъ вскачь по скалѣ.
И ликъ величаво-спокойный
Изъ бронзы на городъ глядит...
Но каждый годъ ночью однажды
Ѣздокъ покидаетъ гранит...
Несется онъ къ крѣпости сонной,
Гдѣ грѣх былъ великій сокрыть...

т.-е. къ Петропавловской крѣпости.

На паперть тяжелой стопою
Взойдетъ онъ къ церковнымъ дверямъ,
Но заперты на глухо двери,
................................

249

И долго, въ глубокомъ томленьи,
Подъ гнетомъ убійственных думъ,
Подъ гнетомъ тоски и сомнѣнья,
Стоитъ онъ печально угрюм... и т. д.

Такъ пушкинскаго мѣднаго всадника Розенгеймъ заставилъ играть роль Наполеона.

Отъ Розенгейма естественно перейти къ Ивану Аксакову (р. въ 1823 г.), «изъ гражданских поэтовъ — самому гражданскому». И его стихотворенія: («Клеймо домашняго позора» и «Зачѣмъ душа твоя смирна?») приписывались тоже одно время Лермонтову, что довольно удивительно, такъ какъ такія выраженія, какъ «святыня убѣжденья», «подвигъ правды и труда», «ты примиряешься удобно съ неправдой быта твоего», — а все это мы находимъ во второмъ стихотвореніи, — не въ духѣ Лермонтова. Въ другомъ стихотвореніи «Клеймо домашняго позора» , таких рѣзких диссонансовъ нѣт. Иванъ Аксаковъ напоминаетъ Лермонтова только сосредоточенной энергіей стиха (но у Лермонтова это была не единственная манера) — и ничѣмъ больше! Лучшее его произведеніе — поэма «Бродяга» — и по стихосложенію, кромѣ, пожалуй, самаго начала, ничего не имѣетъ общаго съ Лермонтовым. Нѣкоторое вліяніе «Думы» и стихотворенія «Не верь себѣ» можно еще видѣть въ стихотвореніи Аксакова 1846 г. «Смотри: толпа людей нахмурившись стоитъ» (ср. «Взгляни, передъ тобой играючи идетъ толпа» и т. д.). Наоборотъ: вліяніе Пушкина очень замѣтно. Аксаковъ, напримѣръ говоритъ:

Пускай поэтъ — небесъ избранникъ,
Но къ долу снидя съ высоты,
Онъ снова узникъ, рабъ и данникъ
Страстей и мелкой суеты!

Это — пушкинскій мотивъ: «и межъ дѣтей ничтожных міра...». Стихи Аксакова пестрятъ пушкинскими выраженіями («поэзіи живой», «могучей власти» и т. д.). Гордость Аксаковъ называетъ «преступной», советуетъ усмирять «гордыню духа» и искать

250

въ каждой «пошлой душѣ» «мгновеній чистых и прекрасныхъ».

Однимъ словомъ, если и до сих поръ Ивана Аксакова считаютъ близкимъ къ Лермонтову, то это — чистое недоразумѣніе.

Очень сильное вліяніе Лермонтова испыталъ на себѣ Плещеевъ (р. въ 1825 г.). Когда онъ выпустилъ книжку своих стихотвореній въ 1846 г., Валеріанъ Майковъ приветствовалъ ее такими словами: «Плещеевъ — безспорно первый нашъ поэтъ въ настоящее время». «Плещеевъ нерѣдко говоритъ въ своих стихах о самомъ себѣ; но это не плаксивыя жалобы на судьбу, не стоны разочарованія, не тоска по утраченномъ личномъ счастіи, — нѣтъ, это вопли души, раздираемой сомнѣньемъ, глухая и упорная борьба съ дѣйствительностью, безобразіе которой глубоко постигнуто поэтомъ, и среди которой ему душно и тѣсно, какъ въ смрадной темницѣ. Онъ хотѣлъ бы выломить желѣзныя рѣшетки...» Въ это же время другой послѣдователь Бѣлинскаго 1) такъ опредѣлялъ поэзію Лермонтова: «это стоны богатыря, который сквозь окно темницы видитъ ратный станъ и толпы враговъ, но, пригвожденный къ гранитной скалѣ, то потрясаетъ въ бѣшенстве цѣпями, то въ утомленіи проливаетъ слезы безсилія, то съ гордостью переноситъ страданія». При такомъ пониманіи Лермонтова, Плещеевъ могъ показаться прямымъ замѣстителемъ великаго поэта, но дѣло въ томъ, что при такомъ, не неверномъ, но узкомъ пониманіи Лермонтова приходится выбросить за бортъ цѣлый рядъ лучших его стихотвореній: «Отчизна», «Сонъ», «Я, Матерь Божія». Что же въ нихъ? — «гордое страданіе» или «слезы безсилія»?

У Плещеева мы не находимъ таких безвкусных переложеній балладъ Лермонтова, какія мы видѣли, напр., у Розенгейма, но врядъ ли кто другой такъ много заимствовалъ лермонтовских образовъ и выраженій.

251

Возьмемъ нѣсколько примѣров. Напримѣръ, «Послѣ чтенія газетъ» (1866).

Плещеевъ:
Лермонтовъ:

...Отчизну я люблю глубоко и
Люблю отчизну я, но странною

желаю
любовью.

Всей полнотой души цвести и
...Ни слава, купленная кровью,

крѣпнуть ей,
Ни темной старины заветныя

Но къ племенамъ чужимъ и т. д...
преданья

............................
Не шевелятъ во мнѣ отраднаго

Разсказъ о подвигах на полѣ
мечтанья. («Отчизна».)

грозной битвы
Мечты поэзіи, созданія искусства

Восторгомъ пламеннымъ мнѣ не
Восторгомъ пламеннымъ нашъ умъ

волнуетъ кровь...
не шевелят.


(«Дума».)





Къ тому же 1856 г. относится стихотвореніе «Въ степи».

Плещеевъ:
Лермонтовъ:

...душа моя
..Такъ пѣла русалка надъ синей

Полна какою-то тоскою
рѣкой,

непонятной.
Полна непонятной тоской...

............................

Жалѣю ль я чего? Или въ краю

иномъ

Грядущее сулитъ мнѣ мало

утѣшенья?
Жду ль чего? Жалѣю ли о чемъ?

...........................

Какъ часто у судьбы я допросить

хотѣлъ,

Какую пристань мнѣ она
...Поведать, что мнѣ Богъ

готовит...
готовилъ,

... Зачѣмъ она моимъ надеждамъ
Зачѣмъ такъ рано прекословилъ

прекословит.
Надеждамъ юности моей.



Въ 40-х годах таких заимствованій было у Плещеева еще больше. Укажемъ незначительную только часть его стихотвореній, гдѣ мы находимъ вліяніе Лермонтова: «Дума» (1844), «Встрѣча» («...Жизнь моя однообразна... ровный путь меня

252

томилъ». Ср. у Лермонтова «И жизнъ ужъ насъ томитъ, какь ровный путь»), «Сосѣдъ» (1845), «Ты хочешь пѣсенъ?», «Снова я, раздумья полный», «О еслибъ знали вы, друзья моей весны», «Листокъ изъ дневника», «Когда я въ залѣ многолюдной» (1846). Есть заимствованія и цѣлых строчекъ, напр.:

Какъ иногда въ рѣкѣ широкой
Угрюмъ и одинокъ,

Грозой оторванный листокъ
Грозой оторванный листокъ,

Несется блѣдный, одинокій,
Я выросъ въ сумрачных стѣнах.

Куда влечетъ его поток.
«Мцыри»).


(«Ее мнѣ жаль» 1845 г.)



Да и самое знаменитое плещеевское стихотвореніе «Впередъ, безъ страха и сомнѣнья!» (1846) не избѣжало лермонтовскаго вліянія даже въ отдѣльных выраженіяхъ:

Плещеевъ:
Лермонтовъ:

...Провозглашать любви ученье
Провозглашать я сталъ любви

Мы будем...
И правды чистыя ученья.

...Блаженъ, кто жизнь въ борьбѣ
.........................

кровавой,
Скорѣе жизнь свою въ заботах

Въ заботах тяжких истощил.
истощи...



Лермонтовскіе краски въ заимствованіях Плещеева обыкновенно тускнѣютъ: у Лермонтова въ стихѣ «сквозь туманъ кремнистый путь блеститъ» дана чудесная картина, Плещеевъ же сѣтуетъ, «зачѣмъ должны (мы) не разъ кремнистый путь земной и кровью запятнать и оросить слезами». Здѣсь у него отвлеченіе.

Отъ Плещеева естественно перейти къ Ап. Григорьеву (р. въ 1822 г.), котораго тотъ же Вал. Майковъ въ той же статьѣ назвалъ «не менѣе замѣчательнымъ поэтомъ», чѣмъ Плещеевъ (странная непослѣдовательность: кто же тогда изъ них «безспорно первый»?). «Стихотворенія» его вышли въ томъ же 1846 г. Пламенный и неугомонный, всегда впопыхах — про него говорили: «Когда войдетъ въ комнату Аполлонъ Григорьевъ,

253

хочется спросить, гдѣ пожаръ?» — онъ сильнѣе всѣх поддался обаянію лермонтовских поэмъ «Мцыри» и «Демонъ», что особенно отразилось на его поэмѣ, написанной, какъ и «Мцыри», мужскими риѳмами, — «Олимпій Радинъ». Любопытно, что ту же фамилію «Радинъ» носитъ герой драмы Лермонтова «Два брата». Какъ и уПлещеева, цѣликомъ заимствуется лермонтовскій стихъ: «Грозой оторванный листокъ».

Помню я,
Какъ собиралась вся семья
Въ свой тѣсный искренній кружокъ,
И лишь она, одна она,
Грозой оторванный листокъ,
Вдали садилась...
Слова молитвъ ея языкъ
Произносить уже отвык...

Съ героемъ поэмы происходитъ нѣчто въ родѣ того, что и съ лермонтовскимъ демоном... Одно время казалось, что «возвратъ первоначальной чистоты ему возможенъ». Вотъ что таилось въ одномъ женскомъ взглядѣ:

Любви такъ много было въ немъ,
Печали много: можетъ быть,
Воспоминанія о томъ,
Чего во векъ не возвратить...

И въ этотъ мигъ для героя «былая Лина ожила».

И онъ забылся, верить вновь
Готовый въ счастье и любовь
Хоть на минуту...

...Увы! потомъ
Къ страданью снова возвращенъ,
Онъ снова проклялъ светлый сон...
Его проклясть, но не забыть
Онъ могъ — хоть гордо затаить
Умѣлъ страданіе въ груди.

254

Приведемъ отрывки и изъ другой его поэмы «Изъ сказаній объ одной темной жизни»

IV.

(Его) высокое чело
Носило рѣзкую печать
Высоких дум... Но угадать
Вамъ было бъ нечего на нем...
Да взглядъ его сіялъ огнем...
Какъ бездна, теменъ и глубокъ,
Тотъ взглядъ одно лишь выражалъ —
Высокій промыслъ иль упрек...
На немъ такъ ясно почивалъ
Судьбы таинственный призыв...
Къ чему, — Богъ весть! Не совершивъ
Изъ думъ любимых ни одной,
Въ деревнѣ, при смерти больной,
Онъ смерти верить не хотѣлъ —
И умер... И его удѣлъ
Могилой темною сокрыт...

VII.

Онъ помнилъ вечер... такъ ясна
Плыла апрѣльская луна,
Такой молочной бѣлизной
Сіяла неба синева,
Такъ жарко жизнью молодой
Его горѣла голова,
Такъ было грустно одному
И такъ хотѣлося ему
Открыться хоть кому-нибудь
И перелить въ чужую грудь1),
Хоть разъ одинъ, что онъ таилъ,
Какъ злой недугъ, въ себѣ самомъ,
Чему онъ съ верою служилъ
И что мучительнымъ огнемъ

255

Его сжигало, — а теперь,
Въ груди его открывши дверь,
На Божій міръ взглянуло разъ
И съ нимъ слилося въ этотъ часъ
Въ созвучьи тайном.

Прямых заимствованій изъ Лермонтова у Аполлона Григорьева меньше, чѣмъ у Плещеева, но обвеянность лермонтовской поэзіей чувствуется на каждомъ шагу. Въ этомъ смыслѣ укажемъ стихотворенія «Е. С. Р.» (1842), «Женщина» (1843), гдѣ встрѣчается стих «Неверіемъ обманутых страстей», у Лермонтова: «Неверіемъ осмѣянных страстей», —«Героямъ нашего времени» (1846) (вліяніе «Думы» Лермонтова»), «Памяти одного изъ многихъ», два стихотворенія «Къ Лавиніи» (въ одномъ вліяніе лермонтовскаго «Выхожу одинъ я...»), «Надъ тобою мнѣ тайная сила дана» (1843), «Памяти В**» (1843). Есть подражаніе стихотворному языку «Сказки для дѣтей», но безъ ея оригинальнаго построенія строф. Первая книжка стиховъ Ап. Григорьева была и послѣдней: авторъ посвятилъ себя дѣятельности критика.

Сильное вліяніе Лермонтова на Полонскаго замѣтно уже въ первомъ его сборникѣ етихотвореній «Гаммы» (1844 г.) и продолжалось всю жизнь. Вліяніе это сказывается прежде всего тамъ, гдѣ Полонскій заботился о сохраненіи восточнаго колорита. Отъ 1847 до 1852 г. онъ жилъ, какъ известно, въ Тифлисѣ.

Въ поэмѣ «Магометъ» пальмѣ присвоиваются лермонтовскіе эпитеты «широколиственная»1), «махровая» (у Лермонтова собственно о «главе пальмы»), поэма «Келіотъ» носитъ слѣды вліянія «Мцыри», въ стихотвореніи «Тамара и пѣвецъ ея Руставель», при описаніи прелести пустыни встрѣчается стих «звезды будутъ лучами играть», заставляющій вспомнить лермонтовскаго пророка, котораго въ пустынѣ слушаютъ звезды, «лучами радостно

256

играя». «Три пальмы» оказали вліяніе на «Беду-проповедника» и «Статую».

И нынѣ все пусто и дико кругом.
И было все глухо и дико кругом.

Помню я, какъ летучій песокъ

...Отъ знойных лучей и летучих
Знойный ветеръ, крутя,

песков.
подымал.



Лермонтовское «Свиданіе» отразилось на стихотвореніяхъ
«У двери», гдѣ тотъ же мотивъ — ожиданіе, и «Н. Грибоѣдова»1).

Твоя измѣна черная
Такъ вотъ ты какъ — измѣнница!

Понятна мнѣ, змѣя!
Лукавая змѣя!



Выходятъ цѣпью бѣлою
Бредут...

Четы грузинских жен.
Толпы грузинских жен.



«Дары Терека» отразились на «Разсказѣ волнъ», —«Демонъ», напр., на «Кумирѣ» и на интересномъ стихотвореніи «Въ потерянномъ раю».

У Лермонтова:
У Полонскаго:

...Безъ упованья, безъ любви...
...И безъ любви, безъ упованья...

...И чуденъ былъ вокругъ
...........................

Весь Божій міръ; но и гордый
И озиралъ злой дух съ

дух
презрѣньемъ

Презрительнымъ окинулъ окомъ
Добычу смерти — пышный мір.

Творенье Бога своего



Есть также вліянія «Сосны», «Сосѣда», «Сосѣдки», «Выхожу одинъ я...», «Наединѣ съ тобою, братъ» и т. д. Къ мысли лермонтовскаго «Паруса» Полонскій присоединяетъ характерную для него мысль:

Въ тишину мы просимъ бури,
Въ бурю просимъ тишины.

Къ числу любимых образовъ Полонскаго, какъ и у Лермонтова, относится «Змѣя»; часто повторяются лермонтовскіе размѣры,

257

лермонтовскія риѳмы; есть тяготѣніе къ пѣвучимъ размѣрамъ; есть религіозное чувство и вызывается оно часто картинами природы («Дубокъ», «У храма» и т. д.).

Дубокъ:
У Лермонтова:

Тихо проносится ночь благовонная.
Ночь тиха. Пустыня внемлетъ Богу.

Міръ, внемля Богу, молчит.



Но что всего дороже — есть умѣніе создавать стихотворенія въ духѣ Лермонтова, не пользуясь его выраженіями, напр. «Орелъ и Змѣя» или хотя бы слѣдующія строки:

Исчезнетъ онъ1), какъ чувство безъ названья,
Какъ облетѣвшаго листка благоуханье,
Какъ вздохъ, которому истолкованья нѣт.

Сравнительно мало вліяли на Полонскаго такія лермонтовскія стихотворенія, которыя обычно вдохновляли гражданских поэтов. Здѣсь нужно указать неизбѣжную «Думу» (ср. стихотвореніе «Проходите толпою, трусливо блуждающей»).

Тощій умъ тощій плодъ принесет.
Такъ тощій плодъ, до времени

созрѣлый.



Видно сознательное преднамѣренное пользованіе такого рода произведеніями, сопровождаемое эпиграфами изъ Лермонтова. «Пустыя ножны» это какъ бы ответъ на лермонтовскаго «Поэта». «Ножны — вы пусты... Но не нуженъ поэту мстительный клинокъ», въ стихотвореніи «Есть рѣчи» — наоборотъ: лермонтовскія рѣчи, которымъ «безъ волненья внимать невозможно» — это у Полонскаго гражданскіе призывы. Въ стихотвореніи «Рознь» есть сознательный перифразъ стиха изъ «Отчизны»: «Доверья, полнаго покоя» («Полный гордаго доверія покой»). Сознательныя заимствованія, по нашему мнѣнію, гораздо менѣе важны, чѣмъ безсознательныя вліянія. Полонскому присуще было какое-то милое дѣтское простодушіе; его влекло въ міръ фантазіи и сказки,

258

и Лермонтова онъ воспринималъ главнымъ образомъ не съ идейной, а съ художественной стороны; лермонтовская тоска, напряженная и острая, съ ея мрачными предчувствіями, осталась ему недоступной, и если онъ съ опасеніемъ иногда смотрѣлъ на свое будущее, то это была боязнь матеріальной нищеты, въ связи съ сознаніемъ своей непрактичности. Это мы видимъ въ его стихотвореніи «Среди хаоса», которое заканчивается такъ же, какъ одно изъ самых мрачных лермонтовских стихотвореній — «Не смѣйся надъ моей пророческой тоской».

У Полонскаго:
У Лермонтова:

...и пусть толпа, толкая
Пускай толпа растопчетъ мой

Другъ друга, топчетъ мой,
венец.

ненужный ей, венок.



Простодушія и наивности совершенно не было у Аполлона Майкова (р. въ 1821 г.), одного изъ самых трезвых и уравновешенных русских поэтов. Той мятежности, которая проявлялась у Пушкина главнымъ образомъ въ жизни, а у Лермонтова и въ жизни и въ поэзіи, Майковъ остался совершенно чужд. Если онъ и протестуетъ, то протестуетъ, какъ эстетъ: «Мнѣ душно здѣсь! Вашъ міръ мнѣ тѣсенъ! Цветовъ мнѣ надобно, цветовъ!» Вотъ почему этотъ созерцательный и нѣсколько холодный поэтъ такъ мало воспринялъ у Лермонтова. Ему, несомнѣнно, очень нравился лермонтовскій стихъ: «Какъ пиръ на праздникѣ чужомъ»: этотъ стих много разъ перефразировался имъ: «Онъ все чужой на праздникѣ чужомъ» («Две судьбы», «На чуждый пиръ судьбой случайно брошенъ» (тамъ же), «Какъ будто всѣмъ чужой, сижу на чуждомъ пирѣ» («Рыбная ловля»); по вкусу ему пришелся лермонтовскій эпитетъ къ «сѣверу» — «милый» («Съ милаго сѣвера въ сторону южную»): «сѣверъ нашъ блѣдный, но милый» и тотчасъ же поясняетъ: «милый затѣмъ, что родной»; воспользовался онъ лермонтовской «Сосной» при своемъ переводѣ этого гейневскаго стихотворенія («какъ ризой»

259

«дремлетъ», «пальма растетъ»), есть, конечно, и еще заимствованія, напр.

Лермонтовъ:
Майковъ:

И я скажу: нужна отвага
Их нахватать — нужна отвага

Чтобы открыть... хоть вашъ журнал.
(рѣчь идетъ о ледяных

градинахъ).



Неизбѣжное вліяніе «Думы» сказалось на «Элегіи» (1844) и на поэмѣ «Две судьбы» (1845). По поводу этой поэмы Майковъ впослѣдствіи писалъ слѣдующее: «хотѣлось... героя взять изъ современных представителей, передовых людей, въ родѣ Печорина, только университетскаго и начитавшагося твореній Бѣлинскаго, — хотя такого героя, какъ тамъ взятъ Владимиръ, я и не видывалъ, и въ себѣ не чувствовал. Отъ этого этотъ Владимиръ такой двойственный: въ немъ и русскія чувства изъ «Москвитянина», онѣ же и мои истинныя, и Бѣлинскаго западничество... Но это поощрялось литературой и испортило многія пьесы... этой средней эпохи моей». Приведемъ отрывокъ изъ поэмы:

На блѣдныя смотря их поколѣнья,
Владимиръ часто думал: «Боже мой!
Ужели плодъ наукъ и просвещенья
Купить должны мы этой пустотой,
Ничтожностью, развратомъ униженья?...
...И грустные, идете вы какъ тѣни,
Безъ силы, безъ страстей, безъ увлеченій?
Или была наука вамъ вредна?
...Иль, лѣнію окованнымъ позорно,
Не по плечу вамъ мысли блескъ живой?»

Къ 1854 г. — году севастопольской кампаніи, относится рядъ гражданских и патріотических стихотвореній Майкова, гдѣ отразилось вліяніе Лермонтова («Весенній бредъ», «Бывало, уловить...», «Посланіе въ лагерь», «Коляска»). Эти произведенія, какъ и поэму «Две судьбы», Майковъ впослѣдствіи не помѣщалъ въ собраніях своих сочиненій.

260

Теперь мы переходимъ къ двумъ наиболѣе замѣчательнымъ поэтамъ даннаго поколѣнія: Фету (р. въ 1820 г.) и Некрасову (р. въ 1821 г.), первые стихотворные сборники которых —«Лирическій Пантеонъ» одного и «Мечты и звуки» другого — вышли еще при жизни Лермонтова, въ 1840 г., т.-е. въ одинъ годъ съ первымъ изданіемъ стихотвореній самого Лермонтова. Въ лицѣ Фета и Некрасова мы имѣемъ двух столь своеобразных поэтовъ, что они могутъ казаться даже взаимно исключающими другъ друга. И у того и у другого есть свои фанатическіе поклонники, готовые поставить Фета выше Лермонтова или Некрасова выше Пушкина и глумиться надъ кумирами другъ друга. Стихи Фета клеймятся какъ «совершенно безсодержательные», стихи Некрасова, какъ «больничные», «исправительные». Но люди, цѣнящіе поэзію вездѣ, гдѣ она есть, даютъ высокую оцѣнку и Фету и Некрасову1). Крайне своеобразно и отношеніе этих двух поэтовъ къ Лермонтову. По собственному признанію Фета (см. его поэму «Студентъ» 1883 г.), Лермонтовъ былъ въ числѣ любимых поэтовъ его и его друга (Аполлона Григорьева) въ их студенческіе годы, когда они жили вмѣстѣ въ одной квартирѣ.

...Какъ намъ казались сладки
Поэты, насъ затронувшіе, всѣ:
И Лермонтовъ, и Байронъ, и Мюссе.

Въ предисловіи къ своимъ воспоминаніямъ Фетъ разсказываетъ, что велъ продолжительные споры съ Тургеневымъ на тему о томъ, можно ли раскрыть свою душу при помощи творчества — «вопросъ», признается Фетъ, «окончательно рѣшенный мною для себя въ томъ же смыслѣ, въ какомъ Лермонтовъ говоритъ:

О томъ, что какъ-то чудно
Лежитъ въ сердечной глубинѣ,
Высказываться трудно.»

261

Фетъ немного ошибся: строки эти принадлежать Огареву, а не Лермонтову, зато мысль — характерно лермонтовская. Возьмемъ примѣръ хотя бы изъ юношескаго стихотворенія «1831 г. іюня 11»:

Нѣтъ звуковъ у людей
Довольно сильныхъ, чтобъ изобразить
Желаніе блаженства. Пылъ страстей
Возвышенных я чувствую, но словъ
Не нахожу; и въ этотъ мигъ готовъ
Пожертвовать собой, чтобъ какъ-нибудь
Хоть тѣнь их перелить въ другую грудь1).

Такимъ образомъ Фетъ, какъ пѣвецъ неуловимаго, мучительно остро сознававшій безсиліе слова для выраженія наиболѣе цѣннаго и интимнаго («О, если бъ безъ слова сказаться душой было можно»), какъ сознали это безсиліе еще до него Лермонтовъ и Тютчевъ (у Пушкина мы таких жалобъ не находимъ), самъ возводитъ одинъ изъ характернѣйших мотивовъ своего творчества къ Лермонтову и даже когда онъ, совсѣмъ ужъ не по-лермонтовски, пользуется ложноклассическимъ символомъ — музой, посѣщающей поэта, рѣчь ея онъ характеризуетъ словами въ духѣ Лермонтова: рѣчь эта «была полна печали... невысказанных мукъ и непонятных слезъ», и долго послѣ посѣщенія музы душа поэта «была больна и несказаннаго стремленія полна». Это совсѣмъ уже не пушкинская муза, съ ея «пиромъ воображенія». По напряженности и остротѣ переживаній, остротѣ почти болѣзненной, Фетъ также, думается намъ, стоитъ ближе къ Лермонтову, чѣмъ къ гармоническому Пушкину. Не даромъ такъ много стихотвореній Фета посвящено грезамъ, снамъ, предчувствіямъ, гаданіямъ, звукамъ и звездамъ — всему тому, что такъ любилъ Лермонтов. И онъ грезитъ, какъ въ лунную ночь «русалка бѣлая небрежно выплываетъ» («Уснуло озеро...» 1847 г.),

262

какъ «надъ водой качается жаръ-птица» (ср. у Лермонтова: «На ветвях зеленых качаются райскія птицы»), какъ водометы «до луны жемчужной пѣной мещутъ» («Фантазія» 1847. У Лермонтова: «И старалась она доплеснуть до луны серебристую пѣну волны»), и снится ему, какъ «тучки... жемчужныя мчатся» надъ нимъ, а въ душѣ его такъ безотрадно («Сплю я. Тучки дружныя» 1887 г. Ср. «Тучки небесныя, вечные странники... цѣпью жемчужною, мчитесь вы»), и воспѣваетъ онъ «воздушный хоръ светилъ» «Талисманъ» 1842. Ср. «На воздушномъ океанѣ... хоры стройные светилъ»); «былое стремленіе» для него далеко, какъ «выстрѣлъ вечерній» 1) («Какъ мошки зарею» 1844); у Лермонтова «выстрѣлъ вечерній» возбуждаетъ былое стремленье («Ты помнишь ли, какъ мы съ тобою»). Когда передъ умственнымъ взоромъ уже престарѣлаго Фета встаютъ «былыя божества, кумиры прежних дней», и поэтъ убѣждается, что теперь они для него «развенчанные боги», все-таки

Мольба къ нимъ тщетная стремится
И прежній ѳиміамъ несбыточных надеждъ
У ногъ их все еще дымится

(«Въ полуночной тиши» 1888.)


не варіація ли это лермонтовскаго мотива: «такъ храмъ оставленный все храмъ, кумиръ поверженный — все Богъ?» Приведемъ и еще параллели:

Лермонтовъ:
Фетъ:

«У жемчужнаго фонтана»...
«И пыль жемчужнаго фонтана»...

.............. («Споръ».)
(«У окна» 1870 г.)


«И все мнѣ кажется... мы вновь
«И все мнѣ кажется, что снова...

увидимся».
(«Весь вешній день» 1891 г.)

(«Изъ-подъ таинственной».)


263
«Тихая слеза — жемчужина
А тихая слеза блаженства и

страданья».
томленья.

(«Кинжалъ».)
Скатясь жемчужиной.

(«Нѣтъ, даже не тогда» 1891 г.)


Тамъ, быть можетъ, перестанетъ
Но это сердце перестанетъ биться

биться
И ничего не будетъ ужъ любить.

Это сердце, полное тобой.
(«Еще весна! Какъ будто...» 1846(?)

(«Нехочу на родинѣ»...)


Моя душа — твой вечный храм.
Я знаю, жизнь не дастъ ответа

(«В. Л.» напечатано въ 1859 г.)
Твоимъ несбыточнымъ мечтамъ,

И лишь одна душа поэта —

Их вечно празднующій храм.

(«Чѣмъ безнадежнѣе и строже»

1861 г.)



Встрѣчаются у Фета лермонтовскія сочетанія: «одинокая гробница», «темный дубъ», «милый сѣверъ» и т. д.

Въ духѣ Лермонтова написаны стихотворенія: «Разстались мы, ты странствуешь далеко» (1857), «Среди несмѣтных звездъ полночи» (1849); отчасти — «Въ пору любви...» (1854), «Ошибка». Но особенно важно подражаніе Лермонтову въ мелодіи стиха; напр., чередованіе двухстопнаго амфибрахія съ трехстопнымъ:

Лермонтовъ:
Фетъ:

И слѣдуя строго
Хоть въ сердцѣ нѣтъ веры

Печальной отчизны примѣру,
Въ живое преданій наслѣдство,

Въ надежду на Бога
Люблю я химеры,

Хранитъ она строгую веру.
Гдѣ рдѣетъ румяное дѣтство.

(«Кн. Щербатовой».)



Такимъ размѣромъ Пушкинъ не пользовался, Фетъ же, слѣдуя Лермонтову, употребляетъ въ слѣдующих стихотвореніяхъ: «Какъ мошки зарею» (1844), «Какъ отрокъ зарею» (1847), «Гдѣ сѣверъ — я знаю» (1849). Иногда не только размѣръ, но и самый

264

характеръ мыслей и выраженій при этомъ совершенно лермонтовскій:

Услышу ли слово
Твоей недоверчивой рѣчи,

И сердце готово
Стремиться до будущей встрѣчи.

Оригинальнѣйшимъ размѣромъ лермонтовской «Любви мертвеца» Фетъ воспользовался въ стихотвореніяхъ: «Молчали листья, звезды рдѣли» (1859) и «Одна звезда межъ всѣми дышитъ» (1874).

Лермонтовъ:
Фетъ:

Ты не должна любить другого!
Чѣмъ мы горимъ, светить готово

Нѣтъ, не должна!
Во тьмѣ ночей —

Ты мертвецу святыней слова
И счастья ищемъ мы земного

Обручена!
Не у людей.



Лермонтовъ иногда строилъ мелодію — и притомъ очень удачно — на нарушеніи правильнаго размѣра. (Напр., знаменитая его «Русалка», «Поцѣлуями прежде считалъ», черновые наброски: «Лилейной рукой поправляя», «На буркѣ, подъ тѣнью...»). Изъ всѣх поэтовъ своего поколѣнія Фетъ только одинъ воспользовался этимъ пріемомъ («Измученъ жизнью, коварствомъ надежды», «Свеча нагорѣла...», «Вдали огонек...» и т. д.). Въ наше время его воскресилъ А. Блок.

Стремленіе къ вечному, звездныя думы — все это одинаково характерно и для Лермонтова и для Фета, но Лермонтовъ былъ, кромѣ того, и «героемъ своего времени», а Фетъ пытался быть въ своемъ творчестве «внѣвременнымъ»:

«Прямо гляжу я изъ времени въ вечность»

и рѣзко и упорно подчеркивалъ свое нежеланіе откликаться на земныя битвы. Онъ остался совершенно глух къ такимъ стихотвореніямъ Лермонтова, какъ «Дума», «Не верь себѣ», «Поэтъ» и др. Лермонтова воспринялъ онъ односторонне, но своеобразно и глубже других.

265

Про Некрасова однимъ изъ его современниковъ было сказано «что за талантъ у этого человека, и что за топоръ его талантъ!» Къ Лермонтову же не такъ давно примѣнено было его сравненіе поэта съ кинжалом. Въ этих сравненіях есть значительная доля правды. Въ обыденной жизни топоръ нужнѣе кинжала! Жесткость стиха и грубость формы у Некрасова обусловливается предметомъ его поэзіи, но когда говорятъ, что Некрасовъ «вложилъ въ свою поэзію положительное начало, жизненный идеалъ», котораго не доставало будто бы Лермонтову1), хочется ответить, что въ поэзіи дороже всего поэзія. Отсутствіемъ сходства въ сюжетахъ, въ міросозерцаніяхъ, въ идеалах объясняется, почему Некрасовъ ничѣмъ почти не могъ воспользоваться у Лермонтова. Кромѣ стихотворенія «Жизнь» (въ «Мечтах и звукахъ»), гдѣ размѣръ и нѣкоторыя мысли заставляютъ насъ предположить вліяніе «Думы», напр.:

Но чуждо намъ добро, искусства намъ не новы.
Не сдѣлавъ ничего, спѣшимъ мы отдохнуть;
Мы любимъ лишь себя, намъ дружество оковы,
И только для страстей открыта наша грудь...

и очень немногих заимствованій, напр., «темный дубъ, таинственно шумящій» (1853) у Лермонтова: «темный дубъ склонился и шумѣлъ» — нечего почти и указать; языкъ, стихотворные размѣры — все совершенно иное. Кое-гдѣ есть сознательныя ссылки на Лермонтова, напр., въ «Бесѣдѣ журналиста съ подписчикомъ» («Соврем.») 1851 г. № 8). Одно стихотвореніе «Въ неведомой глуши, въ деревнѣ полудикой» (1846), не желая, чтобы ему придавали автобіографическое значеніе, Некрасовъ, какъ часто это дѣлалъ, выдалъ сначала за переводъ изъ Ларры, испанскаго сатирика, который, кстати сказать, стиховъ и не писалъ, а когда Ап. Григорьевъ («Время» 1862 г., № 7) нашелъ въ стихах кое-что арбенинское. Некрасовъ прежнее заглавіе «Изъ Ларры» замѣнилъ другимъ — «Подражаніе Лермонтову». Кромѣ того,

266

Некрасовъ не разъ писалъ пародіи на Лермонтова (такъ мало онъ ему былъ дорогъ!). Напр., «И скучно, и грустно, и некого въ карты надуть» (1846), «Спи, пострѣлъ, пока безвредный! Баюшки-баю! («Колыбельная пѣсня» 1846), иногда пародируются отдѣльныя выраженія, напр., въ стихотвореніи «Три друга обнялись при встрѣчѣ». «Герои времени» иронически назвалъ онъ 2-ю часть своих «Современниковъ» («Отеч. Зап.» 1876). Въ пародіях «Новаго поэта» (коллективный псевдонимъ Некрасова, Панаева и др.) одна озаглавлена «Признанія провинціальнаго Печорина». Однимъ словомъ, нѣтъ поэта, который бы такъ мало воспринялъ отъ Лермонтова, какъ Некрасов.

Объ гр. Алексѣѣ Толстомъ (р. въ 1817 г.) и Никитинѣ (р. въ 1824), выступивших со стихами въ 50-х годахъ, скажемъ немного, такъ какъ вліяніе на них Лермонтова уже служило предметомъ изученія въ исторіи литературы1). Французскій ученый Лирондель въ своемъ прекрасномъ изслѣдованіи о гр. Алексѣѣ Толстомъ говоритъ: «Если нужно во что бы то ни стало, какъ это любятъ дѣлать въ Россіи, зачислять поэта въ одну изъ двух поэтических школъ, ведущих свое происхожденіе — одна отъ Пушкина, другая отъ Лермонтова, то намъ кажется ошибочнымъ относить А. Толстого къ послѣдователямъ Пушкина. Его тоска о небесномъ, порывистость его вдохновенія, то горячаго сердца біенье, которое такъ часто слышится въ его стихахъ, все это приближаетъ его къ Лермонтову, нисколько не умаляя впрочемъ его оригинальности». Стремленіе гр. А. Толстого къ небесному носитъ не столь мятежный характеръ, какъ у Лермонтова. У Лермонтова душа на землѣ томится по небесномъ («Ангелъ»), а у гр. А. Толстого — наоборотъ: душа на небѣ томится по земномъ, и звуки небесъ не могутъ ее утѣшить («Горними тихо летѣла душа небесами»). Г-нъ Лирондель приводитъ рядъ стихотвореній, навеянныхъ, по его мнѣнію, Лермонтовымъ, но намъ кажется, что въ большинстве случаевъ это веяніе Лермонтова

267

слишкомъ мало замѣтно. Въ стихотвореніи «Вотъ ужъ снѣгъ послѣдній въ полѣ таетъ» поэта удивляетъ контрастъ между великолѣпіемъ картинъ природы и настроеніемъ души человеческой. То же видимъ мы и въ первых восьми строчках лермонтовскаго «Выхожу одинъ я...».

...Ночью звезды светятъ такъ
Въ небесах торжественно и

светло —
чудно...

Отчего жъ въ душѣ твоей такъ
...Что же мнѣ такъ больно и такъ

мрачно,
трудно?

И зачѣмъ на сердцѣ тяжело?



«Боръ сосновый въ странѣ одинокой стоитъ» можетъ быть сближено съ «Когда волнуется желтѣющая нива»: и тамъ и здѣсь есть разсказъ ручья. Нѣкоторыя строфы «Донъ-Жуана» напоминаютъ «На воздушномъ океанѣ». Въ «Курганѣ», какъ и лермонтовской «Могилѣ бойца», есть сходныя мысли, но вообще приводимыя въ книгѣ аналогіи («Сказка для дѣтей» — «Портретъ», «Тамара» — «Грѣшница», «Хаджи-Абрекъ» — начало «Донъ-Жуана» и т. д.) кажутся намъ мало убѣдительными, чтобы можно было говорить тутъ о вліяніи. Только въ одномъ случаѣ мы пошли бы дальше г. Лиронделя: въ «Князѣ Ростиславе» мы, кромѣ близости къ «Русалкѣ», признаемъ вліяніе и «Воздушнаго корабля». Въ «Посланіи къ Аксакову» вліяніе лермонтовской «Отчизны» несомнѣнно: указаны тѣ же дорогія сердцу черты русской природы, ежедневныя картины. гр. А. Толстой прибавляетъ только русскую тройку и «бурлацкія суда», две строчки онъ прямо повторяетъ изъ Лермонтова (про «пляску»), замѣняя «мужичковъ» «мужиками» и обозначая эти строчки курсивом. Въ общемъ же прямого вліянія Лермонтовъ оказалъ на гр. А. Толстого не особенно много.

Никитина называли Лермонтовымъ мѣщанства: онъ такъ же обостренно переживалъ чувство одиночества на почве своего превосходства надъ окружающей средой, только среда была другая, такъ же искалъ утѣшенія въ природѣ. Вліяніе Лермонтова

268

слѣдуетъ признать господствующимъ1), особенно въ первомъ періодѣ его литературной дѣятельности. «Оставь печальный твой разсказъ» является пересказомъ, мѣстами почти буквальнымъ, лермонтовскаго «Не верь себѣ, мечтатель молодой»; разница въ томъ, что Лермонтовъ советуетъ поэту совсѣмъ замолчать, Никитинъ же — не говоритъ только о лич ных страданіях (Ср. еще стихотвореніе «Пѣвцу»). Отраженіе лермонтовской «Думы» можно видѣть не менѣе, чѣмъ въ восьми стихотвореніях. Особенно характерно въ этомъ отношеніи «Наскучивъ роскошью блистательных забавъ». Иногда отдѣльныя строчки удивительно совпадаютъ: напр., въ «Новой борьбѣ» строчка «съ какимъ презрѣніемъ потомокъ оскорбленный» создалась надъ вліяніемъ лермонтовской «потомокъ оскорбитъ презрительнымъ стихомъ», но особенно часто перефразируетъ Никитинъ стих «Какъ пиръ на праздникѣ чужомъ» («Грусть старика», «Бѣгутъ часы»). Образомъ этимъ Никитинъ пользуется при изображеніи безцѣльности личной жизни. Я умру — говоритъ онъ —«какъ лишній гость въ пиру чужомъ». («Я помню счастливые годы»). Сильно вліяніе Лермонтова и тамъ, гдѣ Никитинъ говоритъ о природѣ. Особенно повліяли «Три пальмы» и «Когда волнуется,» «Выхожу одинъ я».

Лермонтовъ:
Никитинъ:

...И звезда съ звездою говорит.
И этих ярких звездъ, горящих

Въ небесах торжественно и
въ вышинѣ,

чудно...
Языкъ торжественный и чудный.

(«Надъ светлымъ озеромъ» 1855.)

Тогда смиряется души моей
Смолкла дневная тревога...

тревога...
Видитъ присутствіе Бога

...И въ небесах я вижу Бога.
Въ этомъ молчаніи ум.

(«Ночь на берегу моря» 1850).



(Ср. еще «Когда закатъ прощальными лучами» и «Степь»). Измѣненъ сюжетъ, но сохраненъ размѣръ «Трех пальмъ»

269

многія выраженія и отчасти тема въ стихотвореніи «Ключъ»...

...Не шепчутся листья съ гремучимъ
И листья зеленые тихо шептали...

ключом.
...Лишь старый скелетъ обнаженной

...Его лишь песокъ раскаленный
березы

заноситъ
Глядитъ на его безполезныя слезы

Да коршунъ хохлатый...
Да изрѣдка ветер...



Изъ отдѣльных лермонтовских выраженій, какъ наиболѣе характерныя у Никитина, отмѣтимъ «Корабль одинокій», дубъ «стоитъ одиноко», «венецъ терновый». Такъ какъ Никитинъ не подражалъ рабски, а видоизмѣнялъ, вліяніе Лермонтова на него можно считать благотворным.

Упомянемъ мимоходомъ о вліяніи Лермонтова и на стихотворенія Тургенева, (р. въ 1818 г.). Въ поэмѣ «Разговоръ», написанной размѣромъ «Мцыри». Тургеневъ высказываетъ осужденіе своему поколѣнію за дряблость и отсутствіе энергіи, повторяя и развивая мотивъ лермонтовской «Думы»; поэму «Параша» снабжаетъ онъ эпиграфомъ изъ той же «Думы»: «И ненавидимъ мы и любимъ мы случайно». Въ стихотвореніях «Толпа» и «Старый помѣщикъ» можно видѣть вліяніе — въ первомъ — «Не верь себѣ», во второмъ — «Завещанія», отчасти «Мцыри». Въ посланіи «къ А. С.» одинъ стих «сіяя страшной красотой» приводитъ на память демона изъ «Сказки для дѣтей», который такъ же «сіялъ такою... красотою, что было страшно». Кромѣ того, лучшее произведеніе Тургенева въ стихахъ, не забытая еще и до сих поръ его баллада «Передъ воеводой, молча, онъ стоитъ» по сюжету и настроенію родственна Лермонтову.

Отзвуки поэзіи Лермонтова слышатся даже кое-гдѣ и у такого «эллина», какимъ былъ Щербина (р. въ 1821 г.), напр.

Щербина:

Лермонтовъ:

Звездное небо въ окошко мнѣ
Молча сижу подъ окошкомъ

видно.
темницы.

(«Сердцу» 1846.)
Синее небо отсюда мнѣ видно.



(Ср. еще стихотвореніе «Мраморъ».)

270

Почти всегда смягченными являются лермонтовскіе мотивы у Жадовской (р. въ 1824 г.), напр., въ стихотвореніях «Вечеръ», «Притворство», «Дитя».

За поколѣніемъ людей 40-х годовъ, поразительно талантливымъ въ литературномъ отношеніи, послѣдовалъ рядъ поколѣній, которыя въ области словеснаго творчества дѣйствительно ужъ «прошли», не бросивши векамъ ни мысли плодовитой, ни геніемъ начатаго труда». Въ области стихотворной поэзіи причины такого явленія очень ясны: съ конца сороковых годовъ въ журналистикѣ началось гоненіе на стихи. Новый поэтъ (собирательное имя, подъ которымъ писали Панаевъ, Гаевскій, Некрасовъ и другіе сотрудники «Современника») объявилъ себя непримиримымъ врагомъ всѣх посредственных стихотворцевъ и сталъ писать на них пародіи, не щадя и талантливых поэтовъ, если находилъ у них слабыя, по его мнѣнію, вещи. Но вмѣстѣ съ плевелами стали вырывать и пшеницу: многія лучшія вещи Тютчева, Полонскаго и Фета были осмѣяны. Но такъ какъ, вероятно, трудно стало отличать плохіе стихи отъ хорошихъ, «Современникъ» почти три года (1848—1850) совсѣмъ не печаталъ стиховъ, даже стиховъ Некрасова. Щербинѣ приписывается заслуга, что онъ опять на время своими стихотвореніями возбудилъ интересъ къ стихамъ; но нѣкоторое пренебреженіе къ стихамъ осталось и позднѣе съ особенной силой выразилось у Писарева, кумира молодежи 60-х годов. Понятно, что это было самое неблагопріятное время для стихотворных выступленій. Случевскій (р. въ 1837 г.) и Апухтинъ (р. въ 1841 г.) на первых же порах встрѣтили пренебрежительную оцѣнку въ критикѣ и надолго замолчали. И только въ 80-х годах новая стихотворная волна вынесла ихъ, такъ же, какъ и третьяго представителя этого поэтическаго безвременья — гр. Голенищева-Кутузова (р. въ 1848 г.) изъ мрака безызвестности.

Вліяніе Лермонтова Апухтинъ испытывалъ во всю свою литературную дѣятельность. 14-лѣтнимъ мальчикомъ онъ пишетъ

271

размѣромъ «Трех пальмъ» «Подраженіе арабскому», гдѣ есть такая фраза:

Лермонтовъ:

Онъ съ юной отвагой коня
Арабъ горячилъ вороного коня.

горячит.



Въ одномъ изъ самых послѣдних своих стихотвореній онъ говоритъ:

Опять пишу тебѣ, но этих

горьких строкъ
Но, право, этих горьких строк...

Читать не будешь ты.



Приведемъ еще примѣры:

Лермонтовъ:
Апухтинъ:

Приличьемъ скрашенный порок...
Приличьемъ скрашенный разврат...

«Поэтъ».)


При шопотѣ затверженных
И шумъ затверженных рѣчей.

рѣчей.
(«Сегодня мнѣ» 1857.)


И будетъ спать въ землѣ безгласно
Сердце спитъ безсильно и безгласно.

То сердце.
(«Венеція».)



Иногда при измѣненіи словъ сохраняется тотъ же характеръ настроенія стиха:

Томилась долго и безмолвно.
Томилась горько и безплодно.

(«Изъ связки писемъ» 1877 г.)


Тѣх дней, когда въ жилищѣ
Въ тотъ часъ, когда въ тревогѣ света

света...
(«Пепитѣ» 1865.)


Мы изсушили умъ наукою
Вы притупили умъ въ безсмысленной

безплодной.
работѣ.

(«Сонъ» 1882 г.)



272

Иногда лермонтовскій стих дѣлится пополамъ и половинами вносится въ разные стихи:

Съ отрадой тайною и тайнымъ
Съ отрадой тайною, съ горячимъ

содраганьемъ,
нетерпѣньемъ

Прекрасное дитя, я на тебя
Мы пѣсни ждемъ,

смотрю.
(«Даргомыжскому».)

Но дни летят. Съ невольнымъ

содраганьемъ

Смотрю на черный, отдаленный

путь.

(Ж. Д. Ж-ой.)



Есть вліяніе и въ мотивахъ, но не такъ много. Въ общемъ же слѣдуетъ сказать, что у Апухтина, точно такъ же, какъ и у гр. Голенищева-Кутузова, лермонтовское вліяніе какъ-то распылилось.

Приведемъ примѣры и изъ гр. Голенищева-Кутузова:

Лермонтовъ:
Гр. Голенищевъ-Кутузовъ:

Съ глазами, полными лазурнаго
Съ душою, полною напраснаго огня.

огня.
(«Прощальнымъ заревомъ».)

Поверь: для них смѣшенъ твой
Безплодно прозвучитъ твой плачъ

плачъ и твой укор...
и твой укор.

(«Средь камней».)

Они умрутъ во мне, со мной!
Оно во мне, оно со мной

(«Уединеніе».)

Это сердце, полное тобой...
Изъ сердца, полнаго тобой

(«Давно ль, мой другъ»)

Пусть будетъ пѣснь твоя дика...
Пусть будетъ пѣснь моя не пѣснею

прощанья

(«Мусоргскому».)

Какъ царь нѣмой и гордый.
Въ раздумьи гордомъ и нѣмом.



Заимствуются не столько образы и мотивы, сколько обороты рѣчи, самые образы обращаются въ стереотипы, поэтическая рѣчь тускнѣет. Если изъ поэзіи Апухтина и гр. Голенищева-Кутузова извлечь всѣ образы и выраженія, заимствованныя

273

у Пушкина, Лермонтова, Алексѣя Толстого, Фета. Некрасова, поэтическій языкъ их окажется крайне скуден.

Изъ современниковъ Апухтина упомянемъ еще Пальмина (р. въ 1841 г.), такъ какъ онъ чуть ли не единственный примѣнялъ въ своих поэмах размѣръ и построеніе строфъ лермонтовской «Сказки для дѣтей».

Интереснѣе их былъ Случевскій, поэтъ, иногда нестерпимо прозаичный, иногда въ стихах скрилучій, но своеобразный. Онъ чуть ли не первый послѣ Лермонтова серьезно подошелъ къ проблемѣ добра и зла. Въ своей поэмѣ (мистеріи) «Элоа» онъ изображаетъ дальнѣйшую судьбу лермонтовскаго демона. Его сатана съ тѣх поръ «какъ прикоснулся... къ красавицѣ Тамарѣ и новымъ ангеломъ пространства населилъ», никого уже болѣе не любилъ, пока не встрѣтилъ Элоа, которая создана была изъ слезы Христа и потому вся печаль и состраданье. Она хочетъ спасти сатану. Снова вспыхиваетъ надежда въ нем. Повторяется старая исторія: «и проклялъ демонъ побѣжденный мечты безумныя свои». Тяготѣніе къ жизненнымъ противорѣчіямъ, къ своеобразному демонизму замѣтно и въ мелких стихах Случевскаго. Ему принадлежитъ такая фраза «добродѣтелью лгу, преступленьемъ молюсь».

Поэты поколѣнія Надсона (р. въ 1862 г.) и Мережковскаго (р. въ 1866 г.) вслѣдъ за Апухтинымъ съ гр. Голенищевымъ-Кутузовымъ такъ же обильно пользовались уже готовыми поэтическими оборотами и образами изъ славнаго наслѣдія русской поэзіи1). Приведемъ примѣры заимствованія изъ Лермонтова.

Лермонтов.
Надсон.

Пускай толпа клеймитъ

презрѣньем...
Пускай клеймятъ тебя презрѣньем.

(«Впередъ» 1878.)

Безъ сожалѣнья, безъ участья
На все земное безъ участья

Смотрѣть на землю станешь ты,
Она привыкла ужъ смотрѣть,

Гдѣ нѣтъ ни истиннаго счастья,
Не нужно ей земного счастья,

Ни долговечной красоты
Ей въ жизни нечего жалѣть.

(«Христіанка».)


274
Венецъ пѣвца, венецъ терновый.
Венецъ любви, венецъ терновый.

(«Іуда».)


Ни слава купленная кровью...
Изъ тьмы времен.

...Ни темной старины заветныя
Герои древности, съ торжественной

преданья
их славой,

Не шевелятъ во мнѣ отраднаго
Отзывных струнъ души во мнѣ

мечтанья.
не шевелятъ:

По тяжкимъ их стопамъ дорогою

кровавой

Вступали въ міръ вражда, насилье

и разврат.



«Наше поколѣнье» Надсона — сотая варіація «Думы» Лермонтова. Заимствованія не всегда удачны. У Лермонтова есть слеза, прожигающая камень, это слеза демона. Надсонъ жалѣетъ, что не получилъ въ даръ «огненнаго слова», а то

Какимъ бы смѣхомъ я смѣялся,
Какой слезой бы прожигалъ!...

Что прожигалъ слезой, остается не совсѣмъ яснымъ:

Лермонтов.
Мережковскій.

И многіе годы неслышно прошли...
И многіе века неслышно

протекали.

(«Помпея».)


И молитъ жалости напрасно
Онъ молитъ жалости напрасно.

мутный взор.
(«Онъ про любовь».)


Моя душа, твой вечный храм.
О, Боже... далъ моимъ очамъ

Ты видѣть міръ — Твой вечный

храм.

(«Богъ».)



Не чуждался Мережковскій и такихъ, давно уже ставших избитыми, сочетаній, какъ «страданій гордых и нѣмыхъ» («Смерть»). Заимствуются и многія лермонтовскія риѳмы.

275

Сравнимъ описаніе кавказской ночи у Лермонтова и Надсона.

Сады благоуханіемъ
Какъ жрицы вещія, объятыя

молчаньемъ,

Наполнились живым.
Онѣ1) стоятъ въ своемъ раздумьи

вековомъ,

Тифлисъ объятъ молчаніем.
А тамъ внизу сады кадятъ

благоуханьем.

...........................

Мережковскій:

И въ этотъ часъ таинственный,
Узналъ ли голосъ мой таинственный,

Но сладкій для любви
О милый мой,

Тебя, мой другъ единственный,
Я — ангелъ дѣтства, другъ

единственный,

Зовутъ мечты мои.
Всегда съ тобой.

(«Темный ангелъ».)



Стихотворенія Мережковскаго «Поэтъ», «Шумъ волнъ», «Нирвана» близки по темамъ къ лермонтовским. Есть нѣкоторое духовное сродство между Мережковскимъ и Лермонтовымъ: это ненависть ко всему пошлому, срединному и неугомонность исканій. Недаромъ съ такимъ увлеченіемъ и сочувствіемъ говоритъ Мережковскій о Лермонтове въ своей известной статьѣ.

Бальмонту и Брюсову принадлежитъ честь значительнаго обновленія поэтическаго языка и стихотворных размѣров. Кому же Бальмонтъ въ этомъ отношеніи обязанъ? Опять тому же Лермонтову. «Изъ русских поэтовъ, — говоритъ Брюсовъ2), — наибольшее впечатлѣніе произвели на Бальмонта — Лермонтовъ и Фет... Лермонтовскій гимнъ о сладости той жизни, что ведутъ «хоры стройные светилъ» и «облаковъ неуловимых волокнистыя стада», — кажется повтореннымъ въ иных стихах Бальмонта. У Лермонтова и Фета, болѣе, чѣмъ у другихъ, учился Бальмонтъ и техникѣ своего искусства... Бальмонтъ преобразилъ и пересоздалъ

276

старые русскіе размѣры стиха, напѣвы Лермонтова и Фета, далъ имъ новую музыку, обогатилъ их новыми пріемами». Дѣйствительно, Бальмонтъ, какь раньше Фетъ, воспринялъ Лермонтова главнымъ образомъ какъ «звездную душу». Вотъ какъ самъ Бальмонтъ опредѣлялъ великаго поэта. «Лермонтовъ — звездная душа, родственная съ тучами и бурями, тоскующій поэтъ, которому грезились воздушные океаны, и съ которыми говорили демоны и ангелы». Результаты такого пониманія не замедлили обнаружиться:

Лермонтов.
Бальмонт.

1) Въ небесах торжественно и
...нависли стройно

чудно.
Хоры звездъ въ сіяньи чудном.

Спитъ земля въ сіяньи голубом.
(«Сб. стих.» 1890 г., стран. 13.)


2) Хоры стройные светил.



Ни у кого мы не найдемъ столько варіацій лермонтовских темъ и параллелей, какъ у Бальмонта.

Выхожу одинъ я на дорогу.
Я — въ странѣ, что вечно въ бѣлое

Сквозь туманъ кремнистый путь
одѣта,

блестит.
Предо мной прямая, долгая дорога...

Ночь тиха. Пустыня внемлетъ Богу,
Ни души — въ просторах

И звезда съ звездою говорит.
призрачнаго света,

Не съ кѣмъ говорить здѣсь, не

съ кѣмъ, кромѣ Бога. («Бѣлая страна».)



Онъ любитъ сравнивать людскія души и прежде всего — себя съ волнами, съ тучами; онъ любитъ звезды «безмятежныя, свободныя, міру чуждыя, холодныя», любитъ горы за то, что онѣ «неизмѣнно прекрасны, отъ стремленій свободны, къ человеку безстрастны»; лермонтовскимъ «тучкамъ небеснымъ», «чуждымъ страстямъ и страданіямъ», онъ подыскиваетъ параллели здѣсь на землѣ («Блѣдная травка», «Болотныя лиліи») «Какъ будто бы

277

сердце людское способно любить!» — восклицаетъ онъ съ горечью. Нѣкоторыя его строчки звучатъ совершенно по-лермонтовски:

И былъ тотъ шопотъ — звукъ родной
Давно утраченнаго рая1).

Но если Бальмонтъ хорошо усвоилъ эту сторону лермонтовскаго творчества, лермонтовскій демонизмъ остался ему совершенно чуждымъ, и «кинжальныя слова» Бальмонта вызываютъ обыкновзнно только улыбку. Онъ любилъ воспѣвать «демонических женщинъ», но и самая эффектная изъ них Джэнъ Вальморъ не имѣетъ и тѣни обаянія лермонтовской царицы Тамары, этого безсмертнаго символа, до сих поръ еще не достаточно оцѣненнаго. Въ «Нереидѣ» Бальмонтъ даетъ параллель къ «Морской царевнѣ».

Лермонтов.
Бальмонт.

За косу ловко схватилъ онъ рукой.
И за сѣть волосъ лучистых я рукою

быстрой хвать.



Но онъ оставилъ безъ вниманія такую подробность, въ которой весь смыслъ лермонтовскаго стихотворенія:

Блѣдныя руки хватаютъ песок.
Шепчутъ уста непонятный упрекъ,

при которой только и становится понятнымъ, почему «ѣдетъ царевичъ задумчиво прочь». Поэтому у Бальмонта и исходъ другой.

У Брюсова, поэта совершенно иного склада, чѣмъ Бальмонтъ, мы находимъ только сознательныя подражанія Лермонтову. Такъ въ «Mon rêve familier» онъ сознательно пользуется рядомъ образовъ и выраженій изъ «Перваго января», что и оговариваетъ эпиграфомъ изъ Лермонтова. Его «Кинжалъ» — какъ бы продолженіе лермонтовскаго «поэта». Обыкновенно онъ пользуется какимъ-нибудь образомъ или стихомъ Лермонтова только какъ

278

точкой отправленія. Подобный стих онъ или вводитъ эпиграфомъ или начинаетъ съ него, слегка видоизмѣняя. Сознательность видимъ мы въ таких перефразировках первых строчекъ Лермонтова:

Мнѣ грустно потому, что я
Мнѣ грустно оттого, что мы съ

тебя люблю.
тобой не двое... («Пути и перепутья»,

т. I, 126.)

Нѣтъ, не тебя такъ пылко я
Нѣтъ, не тебя такъ рабски я ласкаю.

люблю.
(«Пути и перепутья», III, 47.)



По мнѣнію Брюсова («Къ портрету Лермонтова»), Лермонтовъ —

верилъ всѣмъ мечтамъ напраснымъ:
Ответа ждалъ отъ женщинъ и могилъ!

У Лермонтова демонъ «позналъ святыню и міръ добра и красоты», у Брюсова — наоборотъ — «упивались ангелы тайными соблазнами».

Вліяніе Лермонтова есть у Андрея Бѣлаго, А. Блока, Иннокентія Анненскаго, Ѳ. Сологуба.

Мы видѣли, какимъ могучимъ потокомъ идетъ въ нашей поэзіи лермонтовское вліяніе, вдохновляя сильныхъ, подгоняя робкихъ, увлекая слабыхъ, просачиваясь даже туда, гдѣ его всего менѣе можно было ожидать. Что общаго между мятежнымъ Лермонтовымъ и неподвижнымъ Апухтинымъ, которому «поле перейти» казалось труднѣе, чѣмъ «жизнь пережить»? Между Лермонтовымъ и эллиномъ Щербиной? И какъ разнообразно, какъ многоцветно было это вліяніе! Если нѣкоторые откликались только на тѣ мотивы, которые «воспламеняли бойца для битвы», другіе, наоборотъ, искали въ немъ «звуковъ сладких и молитвъ». А сколько осталось еще неиспользованнаго изъ того наслѣдія, которое оставила намъ эта могучая личность, съ ея, какъ кто-то выразился про Лермонтова, «бездонностью дарованій»! Вотъ почему всякія опредѣленія его поэзіи всегда охватывали только часть ея. «Лермонтовъ — поэтъ безпощадной мысли» (Бѣлинскій) — но куда дѣвать тогда «Мцыри» и т. д.? «Лермонтовъ —

279

звездная душа» (Бальмонтъ) — куда же дѣлись «Отчизна», «Жалоба турка», «Бородино»?

Какъ великое явленіе въ литературѣ, поэзія Лермонтова шире всякаго опредѣленія. Какъ Пушкинъ и Гоголь, Лермонтовъ допускаетъ безконечное разнообразіе точекъ зрѣнія въ оцѣнкъ его поэзіи и все большую и большую углубленность пониманія. И если Лермонтовъ подчасъ не видѣлъ смысла въ своемъ существованіи, мы теперь прекрасно видимъ и знаемъ, что онъ жилъ — для насъ; и то, что у насъ былъ Лермонтовъ, является

Залогомъ вольности желанной,
Лучомъ надежды въ морѣ бѣдъ —

— а не «пустой и глупой шуткой».

_________

II.

Отголоски романа „Герой нашего времени“.

Лермонтовъ поражаетъ между прочимъ разнообразіемъ литературных формъ, въ которыя выливалось его творчество. Въ этомъ отношеніи онъ уступаетъ только Пушкину, да и то если брать всего Пушкина, а до 1826 г., т.-е. въ возрастѣ, когда Лермонтовъ умеръ, Пушкинъ еще не «презрѣлъ Фебовы угрозы» и не «унизился» до «презрѣнной прозы».

До Пушкина и Лермонтова первое мѣсто въ литературѣ занимаетъ поэзія стихотворная, проза, въ общемъ, ютится на задворкахъ; послѣ них наибольшій почетъ и уваженіе прозаикамъ, стихотворцы скромно уступаютъ имъ первыя мѣста. Пушкинъ же и Лермонтовъ, будучи прежде всего геніальными поэтами стихотворцами, дали въ то же время недосягаемые образцы и художественной прозы.

«Всѣ мы вышли изъ гоголевской «Шинели», сказалъ Достоевскій про себя и других прозаиковъ своего поколѣнія, выдвигая такимъ образомъ на первый планъ гоголевское вліяніе. Но послѣдующая

280

критика вполнѣ основательно замѣтила, что въ самомъ Достоевскомъ все наиболѣе яркое и значительное: и «Карамазовщина» и «бѣсовщина», и Раскольниковъ и Свидригайловъ, и «Записки изъ подполья» и «Легенда о великомъ инквизиторѣ» — никакого отношенія къ Гоголю не имѣет. Наоборотъ, замѣчается нѣкоторое духовное сродство съ Лермонтовым. Нѣкоторыя основныя положенія Достоевскаго высказаны были раньше его Лермонтовым. Напр., «первое страданіе даетъ понятіе объ удовольствіи мучить другого» («Княжна Мери»). А вотъ отрывокъ изъ описанія встрѣчи Печорина съ Верой: «ты ничего мнѣ не далъ, кромѣ страданій... ея голосъ задрожал... — можетъ быть, — подумалъ я:— ты оттого-то именно меня и любила».

Нѣкоторыя фразы лермонтовскаго «Вадима» почти буквально повторены у Достоевскаго. Но наибольшее значеніе для таких психологовъ, какъ Достоевскій и Левъ Толстой, долженъ былъ имѣть, конечно, «Герой нашего времени» — «первый русскій психологическій романъ».

Глубокое духовное сродство между Лермонтовымъ и Львомъ Толстымъ, а также вліяніе перваго изъ них на второго послужило недавно предметомъ особаго обширнаго изслѣдованія1). Сопоставленіе Лермонтова съ Достоевскимъ обѣщаетъ, можетъ быть, еще болѣе интересные результаты. Но этотъ сложный вопросъ ждетъ еще своего изслѣдователя. Мы же ограничимся только наиболѣе наглядными отраженіями лермонтовскаго романа.

Герой романа произвелъ сильнѣйшее впечатлѣніе на современников. Нѣкоторые изъ представителей лермонтовскаго поколѣнія дѣйствительно признали его «героемъ своего времени» и открыто заявляли о своемъ сочувствіи Печорину. Такъ, поэтъ Красовъ написалъ «Романсъ Печорина» (1845 г.).

Какъ блудящая комета

Межъ светилъ ничтожных света,
Проношуся я.

281

Их блаженства не цѣнилъ я;

Что любилъ, все загубилъ я.
Знать, такъ созданъ я.

Годы бурей пролетѣли.

Я не понялъ, верно, цѣли.
И была ль она? и т. д.

Вскорѣ началось — и довольно энергично — такъ называемое «развенчиваніе» печоринскаго типа, главнымъ образомъ со стороны представителей болѣе молодого поколѣнія. Наиболѣе замѣчательными произведеніями въ этомъ теченіи являются прежде всего две повести Тургенева, относящіяся къ 1846 г.: «Бреттеръ» и «Три портрета», затѣмъ романъ «Тамаринъ» (1852) Авдѣева и наконецъ повесть «M-r Батмановъ» (1853) Писемскаго. Какъ менѣе интересныя варіаціи печоринскаго типа назовемъ Бахтіарова въ «Тюфякѣ» Писемскаго, Мерича въ «Бѣдной невестѣ» Островскаго, Тарнѣева въ романѣ Крестовскаго — псевдонима «Встрѣча».

Чуткій и тонкій художникъ, Тургеневъ, анализируя печоринскій типъ, раздвоилъ его. Въ своих героях со схожими фамиліями: Лучинове («Три портрета») и Лучкове («Бреттеръ») — онъ постарался дать, въ первомъ — героическую, а во второмъ пошлую сторону этого типа. Оба они офицеры, оба жестоки и безнравственны, оба держатъ въ страхѣ окружающихъ; оба, не любя, добиваются любви понравившейся имъ дѣвушки (Лучковъ, впрочемъ, только вначалѣ удачно); оба убиваютъ на дуэлях своих соперниковъ, простыхъ, честных и добрых малых. Но Лучиновъ, котораго авторъ относитъ къ далекому прошлому (екатерининскому времени) подкупаетъ цѣльностью своей натуры. Онъ уменъ, дьявольски находчивъ, рѣшителенъ и смѣлъ, какъ левъ, никогда не теряетъ самообладанія, умѣетъ безгранично подчинять себѣ и изъ всѣх затрудненій всегда выходитъ побѣдителем. Лучковъ же — неумный, необразованный и некрасивый офицеръ, выросшій, по словамъ автора, «въ нуждѣ и загонѣ». Ожесточеніе его объясняется сознаніемъ

282

своих недостатков. «Онъ рѣшился оставаться загадкой и презирать то, въ чемъ судьба ему отказала... любовь онъ презиралъ — на словах... а внутренне чувствовалъ самъ, что трудно и хлопотно заставить полюбить себя». Онъ крайне ненаходчивъ и неловокъ и когда явился на свиданіе, безтактностью своего поведенія навсегда оттолкнулъ отъ себя дѣвушку, которая раньше готова была видѣть въ немъ необыкновеннаго человека». Дѣйствіе разсказа отнесено къ двадцатымъ годамъ XIX века и происходитъ въ небольшомъ городкѣ. Ап. Григорьевъ говорилъ, что, если Тургеневъ хотѣлъ развенчать печоринскій типъ, то «Бреттеръ» его «бьетъ мимо». Не вернѣе ли думать, что Тургеневъ, самъ одно время увлекавшійся печоринствомъ, только разложилъ этотъ типъ: если Лучковъ жалокъ, то Лучиновъ при всей своей безнравственности — обаятелен.

Прекрасную варіацію, но не Печорина, а именно тургеневскаго Лучкова далъ впослѣдствіи Чеховъ въ необыкновенно удавшемся ему Соленомъ («Три сестры»). Офицеръ Соленый, какъ и Лучковъ, озлобленъ и грубъ, потому что глупъ и ограничен. Придравшись къ пустякамъ, онъ вызываетъ на дуэль и убиваетъ товарища по полку, болѣе счастливаго своего соперника, милаго и развитого барона Тузенбаха, русского съ нѣмецкой фамиліей — (у Тургенева — Кистеръ). Соленаго и называютъ въ пьесѣ «бреттеромъ»1).

Романъ Авдѣева «Тамаринъ» крайне любопытное явленіе въ русской литературѣ. Авторъ задался цѣлью изобразить печоринскій типъ, каковой ему, по его словамъ, не разъ приходилось наблюдать въ жизни. Его Тамаринъ обнаруживаетъ знакомство съ произведеніями Лермонтова, цитируетъ изъ «Сказки для дѣтей», разсуждаетъ про Онѣгина и Печорина. Авдѣевъ не хочетъ этимъ сказать, что Тамаринъ подражатель Печорина.

283

У него выходитъ совершенно иначе. Въ жизни существовали и существуютъ только Тамарины, а не Печорины. Лермонтову вздумалось дать идеализированный образъ одного изъ таких Тамариныхъ, — получился Печоринъ; Авдѣевъ же въ своемъ романѣ хочетъ обнаружитъ истинную сущность этого типа. Секретъ обаянія Печориныхъ, т.-е. Тамариныхъ, прежде всего въ светских манерахъ, въ умѣніи одѣваться со вкусом. «Нарядите Онѣгина или Печорина въ платье здѣшних портныхъ» — говоритъ Тамаринъ — «и они не будутъ имѣть никакого успѣха у тѣх дамъ и барышень, которыя теперь бредятъ ими.» Печорины-Тамарины могутъ казаться загадочными и интересными и производить впечатлѣніе только до тѣх поръ, пока их не раскусятъ хорошенько. Въ посрамленіе Тамариных Авдѣевъ выводитъ другой типъ, Иванова. Это человекъ простой, безъ всякой рисовки, умный, образованный, дѣльный и сердечный, и героиня романа въ концѣ концовъ отдаетъ рѣшительное предпочтеніе ему передъ Тамариным. Такимъ образомъ порокъ и праздность наказаны, а добродѣтель и трудолюбіе торжествуют.

По образцу «Героя нашего времени» романъ Авдѣева состоитъ изъ отдѣльных повестей. Первая повесть Авдѣева «Варенька» соответствуетъ «Бэлѣ». Разсказъ ведется отъ лица степного помѣщика Ивана Васильевича, по простотѣ своего душевнаго склада соответствующаго Максиму Максимовичу. О Тамаринѣ только разсказывается. Слѣдующая повесть —«Тетрадь изъ записокъ Тамарина». Третья повесть, болѣе самостоятельная, — «Ивановъ».

Почти всѣ лермонтовскіе типы находятъ здѣсь полное соответствіе. Верѣ соответствуетъ у Авдѣева баронесса (молоденькая дама, замужемъ за старикомъ), княжнѣ Мери — Варенька; Вернеру — Ѳедоръ Ѳедорович. Сходство поразительное:

Вера говоритъ Печорину:
Баронесса говоритъ Тамарину:

«Я бы тебя должна ненавидѣть. Съ тѣх поръ, какъ мы знаемъ
« Тебя нельзя не полюбить, если ты этого захочешь. Нѣтъ вещи,


284
другъ друга, ты ничего мнѣ не далъ, кромѣ страданій...

Въ твоемъ голосѣ, что бы ты ни говорилъ, есть власть непобѣдимая»...
которой бы я для тебя не сдълал. За все это ты мнѣ никогда ничего не далъ, кромѣ страданій, но я не ропщу»...


_________
Вернеръ былъ малъ ростомъ и худ. Одна нога была у него короче другой, какъ у Байрона; въ сравненіи съ туловищемъ голова его казалась огромна...люди, подобные Вернеру, страстно любятъ женщин...

Онъ скептикъ и матеріалистъ, какъ почти всѣ медики, а вмѣстѣ съ этимъ и поэтъ,... хотя въ жизнь свою не написалъ двух стихов...

У него былъ злой язык...Но я разъ видѣлъ, какъ онъ плакалъ надъ умирающимъ солдатом.
Ѳедоръ Ѳедоровичъ очень дуренъ собой и любимый предметъ его — женщины; у него предоброе сердце и презлой языкъ; въ характерѣ его много мечтательности и увлеченій, и, несмотря на это, онъ ужасный скептикъ и матеріалист.



Если бы мы захотѣли отмѣтить всѣ параллели, нужно было бы выписать не менѣе половины романа, и такимъ образомъ Авдѣевъ далъ въ сущности пародію на лермонтовскій роман. Впрочемъ, мѣстами онъ такъ же беззастѣнчиво пользуется пушкинскимъ «Евгеніемъ Онѣгинымъ» и повестью Дружинина «Поленька Саксъ».

Изъ лермонтовских типовъ не захотѣлъ Авдѣевъ дать параллели только къ Грушницкому, но его Тамаринъ, помимо воли автора, оказался болѣе похожимъ на Грушницкаго, чѣмъ на Печорина. По остроумному замѣчанію Чернышевскаго, Тамаринъ — это Грушницкій, явившійся Авдѣеву въ образѣ Печорина. Чернышевскій приводитъ рядъ фразъ Тамарина совершенно въ духѣ Грушницкаго. Не верится заявленію Авдѣева, что въ своемъ романѣ онъ исходилъ изъ наблюденій надъ жизнью: почти въ каждой строкѣ видишь знакомство автора съ лермонтовскимъ произведеніем. Романъ печатался сначала въ журналѣ.

285

Отдѣльному изданію романа авторъ предпослалъ предисловіе, соответствующее лермонтовскому предисловію ко 2-му изданію «Героя нашего времени». Здѣсь Авдѣевъ говоритъ, что читающая публика не верно поняла его отношеніе къ Тамарину.

Вслѣдъ за Авдѣевымъ на борьбу съ печоринскимъ типомъ вышелъ въ тяжеломъ вооруженіи скептическаго ума, громадной наблюдательности и знанія жизни — Писемскій со своею повестью «M-r Батмановъ» (1853).

Группировка лицъ сохранена имъ та же. Верѣ соответствуетъ вдова Наунова, княжнѣ Мери — Бетси, получившая тоже англійское воспитаніе. Грушницкому, какъ пародіи на Печорина, соответствуетъ Капринскій, пародія на Батманова. Наружно они были пріятелями, но Батмановъ считалъ Капринскаго «бараномъ». «Одѣтъ былъ Капринскій точь въ точь какъ его пріятель, — даже цѣпочки на часах у них были одинаковыя, — но далеко не походилъ на него наружностью». Въ то время какъ Батмановъ исполненъ былъ глубокаго сознанія своих достоинствъ, — «Капринскій имѣлъ такого рода лицо и вообще складъ тѣла, къ которымъ рѣшительно нейдутъ джентльменскій фракъ и французскія перчатки: въ немъ и тѣни не было того, что называется породой. Въ манерах его проглядывало что-то кошачье, заискивающее и не внушающее никакого уваженія».

Батмановъ, какъ и Тамаринъ, отставной офицер. Но въ противоположность Тамарину, за нимъ есть хоть бурное прошлое. Онъ былъ сосланъ на Каквазъ за разныя проказы: тамъ отличился въ первой же экспедиціи... «хоть бы глазомъ моргнулъ, когда вокругъ него летали пули, первый зажегъ осаждаемый аулъ, отбился въ одиночку отъ нѣскольких человекъ черкесовъ и получилъ за все это Георгія». Потомъ изъ-за любовных шашенъ онъ принужденъ былъ выйти въ отставку, нѣкоторое время жилъ въ Москве, «имѣлъ тамъ две-три исторіи въ Англійскомъ клубѣ, и наконецъ спустился по причинамъ, ему только ведомымъ, въ О-е общество». Здѣсь онъ влюбляетъ въ себя Бетси, возобновляетъ интригу съ Науновой, съ которой былъ въ интимных

286

отношеніях и раньше. Когда же Наунова послѣ нѣжной и чувствительной сцены молитъ его жениться на ней, онъ грубо ей отвечаетъ: «если вамъ хочется замужъ, то советую вамъ выбрать человека съ общественнымъ авторитетомъ, который своимъ именемъ позакрылъ бы пятна на вашей репутаціи». Затѣмъ Батмановъ ссорится со своимъ quasi-пріятелемъ Капринскимъ, который имѣлъ неосторожность явиться въ общественное собраніе во фракѣ, взятомъ имъ на время у Батманов. Батмановъ тутъ же въ собраніи, при всѣхъ, заставляетъ Капринскаго скинуть чужой фрак. Характерную частность почти всѣх сюжетовъ въ духѣ «Евгенія Онѣгина» и «Княжны Мери» — традиціонную дуэль съ пріятелемъ, опущенную Авдѣевымъ въ «Тамаринѣ», Писемскій вводитъ опять. Но его Грушницкій-Капринскій, по врожденной ему трусости, не поддается на увещанія и уговоры вызвать Печорина Батманова на дуэль и, чтобы избѣжать дуэли, ложится въ постель и притворяется больным.

Послѣ всего происшедшаго скандализованное общество перестаетъ принимать Батманова, и тотъ принужденъ оставить городъ О.

Третья ступень, на которую пришлось спуститься Батманову, указана въ концѣ романа. Батмановъ «управляетъ дѣлами одной пожилой и очень богатой вдовы — купчихи, живетъ у нея въ домѣ, ходитъ весь залитый въ брильянтахъ». Оканчивается повесть многознаменательной фразой: «Чѣмъ, подумаешь, ни разрѣшалось русское разочарованіе!» Въ бытовомъ отношеніи въ повести много удачнаго, но въ пошломъ и грубомъ скандалистѣ Батманове печоринскаго уже совсѣмъ почти ничего не осталось.

Въ Печорина Лермонтовъ вложилъ такъ много своего — въ этомъ и причина обаянія этого типа, — что развенчать Печорина значитъ развенчать его автора. Но ни Печоринъ ни его авторъ не могутъ быть ответственны за тѣ искаженія и непониманіе, жертвою которых они сдѣлались. Это прекрасно отмѣтилъ Чеховъ: его Соленый, грубый и недалекій человекъ, который, увидя женщину съ ребенкомъ, говоритъ ей: «если бы

287

этотъ ребенокъ былъ мой, то я изжарилъ бы его на сковородкѣ и съѣлъ бы», этотъ-то Соленый воображаетъ, что похожъ на Лермонтова, и оправдывается такъ: «у меня характеръ Лермонтова». Къ сожалѣнію, многіе-многіе поняли великаго поэта не лучше, чѣмъ Соленый.

Многія черты Печорина прошли совершенно безслѣдно для послѣдующих варіацій печоринскаго типа. При всей ясности и остротѣ своего разсудка, Печоринъ въ то же время богатъ подпочвенными силами. Многое въ немъ ему самому непонятно.

«Мои предчувствія меня никогда не обманывали», заявляетъ Печоринъ и на каждомъ шагу убѣждается въ этом. Онъ при первомъ же знакомстве не взлюбилъ Грушницкаго: «я чувствую, что мы когда-нибудь съ нимъ столкнемся на узкой дорогѣ — и одному изъ насъ не сдобровать». То же мы видимъ и по отношенію къ женщинамъ: «у меня есть предчувствіе... Знакомясь съ женщиной, я всегда безошибочно отгадывалъ, будетъ она меня любить или нѣтъ». Передъ отъѣздомъ Веры «тяжелое предчувствіе волновало» его душу. Онъ веритъ предсказанію гадалки, что умретъ отъ злой жены. Онъ самъ (въ повести «Фаталистъ») предсказываетъ Вуличу, по его лицу, близкую смерть. Судя по разговору съ Вернеромъ передъ дуэлью, онъ веритъ въ безсмертіе души. У него есть тяготѣніе ко всему непознаваемому, таинственному. У него много ирраціональнаго, присущаго обычно болѣе женщинамъ, чѣмъ мужчинам. Во многомъ онъ напоминаетъ женщину. Онъ самъ отмѣчаетъ у себя «женское кокетство». Онъ даже имѣетъ кое-что общее съ царицей Тамарой.

Въ лермонтовской Тамарѣ внѣшняя ея красота не играетъ никакой роли, хотя царица и была «прекрасна, какъ ангелъ небесный». Къ ней въ замокъ шли случайно проходившіе мимо, шли какъ загипнотизированные «на голосъ невидимой пери», потому что въ голосѣ этомъ

были всесильныя чары,
Была непонятная власть.

288

А когда утромъ волны Терека спѣшили унести безгласное тѣло, въ окнѣ башни тогда что-то бѣлѣло, звучало оттуда «прости».

И было такъ нѣжно прощанье,
Такъ сладко тотъ голосъ звучалъ,
Какъ будто восторги свиданья
И ласки любви обѣщал.

Вся загадка ея непонятной власти въ этих заключительных строчках. Мы видимъ, что Тамара не коварная сирена: иваче прощаніе съ безгласнымъ трупомъ не имѣло бы смысла; это мятущаяся душа, вечно неудовлетворенная, сама себя не понимающая, сама страдающая, глубоко искренняя въ своих исканіях и потому-то и обладающая всесильными чарами.

Таковъ же въ основе своей и Печорин.

«Одно мнѣ всегда было странно: я никогда не былъ рабомъ любимой женщины, напротивъ, я всегда пріобрѣталъ надъ их волей и сердцемъ непобѣдимую власть, вовсе объ этомъ не стараясь» — удивляется он. И какъ царица Тамара, этой странной властью обязанъ онъ не своей внѣшности, а звукамъ своего голоса: «клянусь тебѣ», говоритъ ему Вера, «я, прислушиваясь къ твоему голосу, чувствую такое глубокое странное блаженство, что самые жаркіе поцѣлуи не могутъ замѣнить его»... «Въ твоей природѣ есть что-то особенное, — говоритъ ему Вера въ другой разъ, — что-то гордое и таинственное, въ твоемъ голосѣ, что бы ты ни говорилъ, есть власть непобѣдимая, и никто не можетъ быть такъ истинно несчастливъ, какъ ты».

Этотъ ирраціональный элементъ, играющій большую роль въ Печоринѣ и других любимых героях Лермонтова, эти признаки мятущейся души, эта глубокая неудовлетворенность — совершенно отсутствуютъ во всѣх варіаціях печоринскаго типа. Въ мелких и плоских душах Лучковыхъ, Тамариныхъ, Батмановыхъ, Соленых погасла та искра божественнаго огня, которою надѣлилъ Лермонтовъ своего героя.

289

Развенчать Печорина могъ бы только самъ Лермонтовъ, и онъ какъ бы пытался это сдѣлать въ предисловіи ко второму изданію своего романа. Здѣсь онъ подчеркиваетъ свое отрицательное отношеніе къ герою, но художественный типъ говоритъ самъ за себя, и гораздо сильнѣе, чѣмъ можно сказать во всякаго рода поясненіях и разсужденіях. Изъ предисловія мы убѣждаемся только, что созданный въ 1838 г. образъ Печорина уже не удовлетворялъ автора въ 1841 г. По лирикѣ Лермонтова мы видимъ, что и въ эпоху созданія Печорина Лермонтовъ былъ безгранично шире своего героя.

Наиболѣе интимныя стороны своей души Лермонтовъ, какъ и слѣдовало ожидать, выразилъ въ стихахъ, а не въ прозѣ.

И тѣмъ не менѣе какая печать истиннаго генія лежитъ на его прозаическомъ романѣ «Герой нашего времени»! И обаяніе романа нисколько не тускнѣетъ со временем. Приведемъ два характерных въ этомъ отношеніи отзыва. Хотя у насъ были и Тургеневъ и Гончаровъ и геніальные Левъ Толстой и Достоевскій, лучшею русскою повестью, недосягаемымъ образцомъ для всѣх беллетристовъ Чеховъ признаетъ «Тамань» Лермонтова, а Бальмонтъ лучшимъ русскимъ романомъ считаетъ «Героя нашего времени».

И. Розанов.

Байроническіе мотивы въ творчестве
Лермонтова.

Среди юношеских черновых замѣтокъ Лермонтова мы находимъ, между прочимъ, одну, относящуюся къ 1830 году и чрезвычайно характерную: «Наша литература, — пишетъ молодой поэтъ, — такъ бѣдна, что я ничего не могу изъ нея заимствовать»1). Понимать это въ буквальномъ смыслѣ, конечно, нельзя, такъ какъ известная зависимость Лермонтова отъ Пушкина и нѣкоторых других русских поэтовъ не подлежитъ сомнѣнію, но, въ то же время, тутъ, несомнѣнно, подчеркивается то громадное вліяніе, какое оказала иностранная литература на геніальнаго писателя. Она являлась для него сокровищницей богатѣйшаго поэтическаго матеріала, источникомъ, обильно питавшимъ личное вдохновеніе юнаго таланта. Его художественное дарованіе созрѣвало поразительно быстро, значительно опережая накопленіе собственных переживаній, личнаго опыта. Творческія силы кипѣли, не находя достаточно матеріала въ непосредственных впечатлѣніях отъ окружающей жизни; приходилось прибѣгать къ изобильнымъ запасамъ чужихъ, иностранных вдохновеній.

Неудивительно, поэтому, что начальный періодъ поэтической дѣятельности Лермонтова проходитъ преимущественно подъ знакомъ литературных вліяній: это періодъ подражаній и заимствованій всякаго рода и изъ самых разнообразных источниковъ, отвечавших тому или другому настроенію поэта. Само собою разумѣется, что по мѣрѣ накопленія «ума холодных наблюденій и сердца горестных замѣтъ», по мѣрѣ расширенія и углубленія

344

собственнаго житейскаго опыта, дававшаго реальный матеріалъ для поэтических переживаній, Лермонтовъ все болѣе и болѣе выходилъ на тотъ широкій и свободный путь самостоятельнаго творчества, къ которому былъ предназначенъ, какъ истинный поэтъ «Божьей милостью». Провести точную демаркаціонную линію между этими періодами, однако, весьма затруднительно. Съ одной стороны, довольно рано попадаются у него настоящіе поэтическіе шедевры (какъ «Ангелъ» 1831 г. или «Не обвиняй меня, Всесильный» 1829 г.), предвещающіе тотъ изумительный по художественному совершенству расцветъ творчества, которымъ ознаменованы послѣдніе года его кратковременной жизни, когда къ каждому новому стихотворенію такъ и хотѣлось бы примѣнить собственную характеристику поэта:

На мысли, дышащія силой,
Какъ жемчугъ нижутся слова.

Съ другой стороны, врядъ ли можно утверждать, что въ эти послѣдніе годы поэтъ совершенно освободился отъ каких бы то ни было вліяній и воздѣйствій литературнаго характера. Конечно, колоссально возрасли самостоятельность и оригинальность его творчества, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, тѣ живительные ключи, которые раньше питали это творчество, не могли совершенно изсякнуть, хотя и не играли уже прежней роли.

Такимъ образомъ является возможность говорить объ известных литературных воздѣйствіях на всемъ протяженіи его столь же кратковременнаго, сколько и блестящаго поприща. При этомъ, если вначалѣ эти воздѣйствія выливались въ форму явных подражаній любимымъ образцамъ, то впослѣдствіи они носили скорѣе характеръ матеріала, которымъ свободно и властно распоряжался уже созрѣвшій художникъ для лучшаго достиженія своих собственных творческих цѣлей. Роль подобных воздѣйствій на молодой талантъ прекрасно выяснилъ Пушкинъ въ одной замѣткѣ: «Талантъ неволенъ, и его подражаніе не есть постыдное похищение — признакъ умственной скудости, но благородная

345

надежда открыть новые міры, стремясь по слѣдамъ генія, или чувство въ смиреніи своемъ еще болѣе возвышенное — желаніе изучить свой образецъ и дать ему вторичную жизнь»1).

Это компетентное разъясненіе Пушкина всегда нужно имѣть въ виду, когда идетъ рѣчь о всякаго рода литературных вліяніяхъ, воздѣйствіях и отголоскахъ, въ которых иные изслѣдователи, правда, очень немногочисленные, склонны какъ будто видѣть нѣчто унизительное для изучаемаго писателя. Лермонтовъ, конечно, былъ далекъ отъ пріемовъ «постыднаго похищенія», напротивъ того, его окрыляла «благородная надежда открыть новые міры», имъ владѣло «возвышенное желаніе» возродить заимствованное «къ вторичной жизни». Такая надежда и такое желаніе такъ блестяще осуществлялись въ его поэзіи, геніально претворявшей и чужое въ свое собственное, что врядъ ли можно говорить о какомъ-либо ущербѣ, нанесенномъ этими воздѣйствіями его самостоятельности.

I.

Пестрая ткань разнообразных литературных вліяній въ лермонтовскомъ творчестве уясняется все болѣе и болѣе. Послѣднюю сводку всего добытаго въ этомъ отношеніи даетъ, съ наибольшею обстоятельностью, французскій изслѣдователь Дюшенъ2). Въ длинномъ спискѣ западных писателей, такъ или иначе отразившихся въ поэзіи Лермонтова, мы находимъ, прежде всего, представителей романтизма: Шатобріана, Гюго, Барбье, Виньи, Мюссе, Байрона, В.Скотта, Мура, Гейне, Мицкевича, — а также Шекспира, Гете, Шиллера, Оссіана и др. Однако, въ этой сложной и пестрой ткани доминирующую роль, несомнѣнно, играютъ тѣ обильныя и яркія нити, которыя связываютъ лермонтовское творчество съ поэзіей Байрона. Разсматривать

346

их мы должны, конечно, при светѣ тѣх общих соображеній, которыя только что были приведены.

Какъ ни скудны сведѣнія объ юности поэта, все же мы знаемъ, что онъ довольно рано научился англійскому языку, имѣлъ воспитателя англичанина, читалъ Байрона въ подлинникѣ и порою не разставался съ толстымъ томомъ его сочиненій. Находясь подъ обаяніемъ Пушкина, юный поэтъ выбираетъ для подражанія «Кавказскаго плѣнника» и нѣкоторыя другія стихотворенія въ байроническомъ вкусѣ1). Съ 1830 г. въ его творчестве начинается настоящій потокъ байронических отголосковъ всякаго рода: переводовъ, переложеній, подражаній, заимствованій и т. д., которыя мы не будемъ перечислять и анализировать, такъ какъ это не разъ дѣлалось раньше. Въ этомъ же году уже ярко обозначаются глубокія симпатіи поэта къ Байрону, причемъ обнаруживается, что онъ восхищенъ не только поэзіею Байрона, но и его личностью, что имѣло, конечно, большое значеніе для скрѣпленія узъ между ними. Теперь онъ начинаетъ проводить параллели между собою и Байроном. Вслѣдъ за повестью «Джуліо» онъ заноситъ въ свою тетрадь: «1830. Замѣчаніе. Когда я началъ марать стихи въ 1828 г., я какъ бы по инстинкту, переписывалъ и прибиралъ их. Они еще теперь у меня. Нынѣ я прочелъ въ жизни Байрона, что онъ дѣлалъ то же — это сходство меня поразило»2). Черезъ нѣсколько страницъ онъ опять замѣчаетъ: «1830. Еще сходство въ моей жизни съ Байроном. Его матери въ Шотландіи предсказала старуха, что онъ будетъ великій человекъ и будетъ два раза женатъ; про меня на Кавказѣ предсказала то же самое старуха моей бабушкѣ. Дай Богъ, чтобъ и надо мной сбылось, хотя бъ я былъ такъ же несчастливъ, какъ Байронъ»3). Немного погодя, Лермонтовъ

347

проводитъ параллель между своею дѣтскою любовью (на Кавказѣ) и такою же любовью Байрона, прибавляя: «Говорятъ (Байронъ), что ранняя страсть означаетъ душу, которая будетъ любить священныя искусства. Я думаю, что въ такой душѣ много музыки»1).

Съ біографіей Байрона, его письмами и дневниками Лермонтовъ познакомился по известному изданію Томаса Мура2), послужившему прекраснымъ комментаріемъ къ произведеніямъ англійскаго поэта, уже увлекавшимъ его восторженнаго русского читателя. Съ того времени стоятъ на одинаковой высотѣ въ его глазах и личность, и поэзія Байрона, являясь идеаломъ для личных достиженій:

Я молодъ, но кипятъ на сердцѣ звуки,
И Байрона достигнуть я-бъ хотѣлъ:
У насъ одна душа, однѣ и тѣ же муки;
О, если-бъ одинаковъ былъ удѣлъ!..

Полнѣе, чѣмъ въ прозаических замѣткахъ, перечисляетъ здѣсь Лермонтовъ точки соприкосновенія между собою и англійскимъ поэтомъ:

Какъ онъ, ищу забвенья и свободы,
Какъ онъ, въ ребячестве пылалъ ужъ я душой,
Любилъ закатъ въ горахъ, пѣнящіяся воды,
И бурь земных и бурь небесных вой.
Какъ онъ, ищу спокойствія напрасно,
Гонимъ повсюду мыслію одной.
Гляжу назадъ — прошедшее ужасно,
Гляжу впередъ — тамъ нѣтъ души родной!

348

Къ дѣтской любви прибавляется, такимъ образомъ, еще любовь къ природѣ. Какъ Байронъ пріурочиваетъ свою дѣтскую любовь (къ Мэри Дэффъ) ко времени пребыванія въ горной Шотландіи, такъ Лермонтовъ связываетъ подобный же эпизодъ въ своей жизни съ горами Кавказа. Вмѣстѣ съ тѣмъ, нельзя не замѣтить, что стихотвореніе «Кавказъ», написанное въ это время, нѣсколько напоминаетъ не только содержаніемъ, но и формою юношеское стихотвореніе Байрона «Lachin y Gair», подчеркивающее любовь его къ горной Шотландіи.

Затѣмъ Лермонтовъ выдвигаетъ другія точки соприкосновенія съ Байрономъ: любовь къ свободѣ, неудовлетворенность жизнью и тревожное состояніе духа, безнадежность и безрадостность, иначе говоря мотивы, какъ и любовь къ природѣ, дѣйствительно присущіе поэзіи Байрона и вмѣстѣ съ тѣмъ проходящіе красною нитью черезъ все творчество его русского собрата, инстинктомъ угадавшаго свою конгеніальность съ «властителемъ думъ» тогдашняго поколѣнія.

II.

Проглядывая творчество Лермонтова до того момента, когда изъ груди его вылилось это самопризнаніе, намъ легко убѣдиться, что всѣ общіе съ Байрономъ элементы, перечисленные имъ, уже нашли выраженіе въ собственномъ его творчестве. Любовь къ природѣ успѣла выказаться уже достаточно ясно. Очень характерно, что первое стихотвореніе юнаго поэта представляетъ собою не что иное, какъ картинку природы («Осень» 1828 г. Акад. изд., I, 1). Природѣ удѣляется много мѣста въ его поэмах 1828 г.: «Черкесы», «Кавказскій плѣнникъ», «Корсаръ» и 1829 г.: «Олегъ», «Два брата», не говоря уже о мелких стихотвореніях. Съ 1830 г. природа начинаетъ играть еще большую роль въ поэзіи Лермонтова; объ этомъ краснорѣчиво говорятъ стихотворенія начала этого года: «Люблю я цѣпи синих горъ», «Солнце», «Кавказъ», «Гроза», «Звезда», «Вечеръ послѣ дождя», «Кавказу», «Утро на Кавказѣ», «Кладбище» и др., а также замѣчательный

349

прозаическій отрывокъ «Синія горы Кавказа, приветствую васъ!», являющійся отдаленнымъ предшественникомъ будущих тургеневских «Стихотвореній въ прозѣ».

Любовь къ природѣ соединяется у юнаго поэта съ любовью къ свободѣ. Въ «Эпитафіи», имѣющей, несомнѣнно, автобіографическое значеніе, говоритъ о себѣ поэтъ въ третьемъ лицѣ:

Простосердечный сынъ свободы,
Для чувствъ онъ жизни не щадилъ,
И вечныя черты природы
Онъ часто списывать любил.

Его увлекаетъ Кавказъ, какъ «жилище вольности простой» («Кавказу» 1830), горячимъ протестомъ противъ деспотизма дышитъ его «Жалоба турка» (1829), а «Отрывокъ» (1830), начинающійся стихомъ «Три ночи я провелъ безъ сна, въ тоскѣ», прямо, можно сказать, пылаетъ паѳосомъ освобожденія. Приведемъ его заключительныя строки:

...Потерявъ отчизну и свободу,
Я вдругъ нашелъ себя; въ себѣ одномъ
Нашелъ спасенье цѣлому народу,
И утонулъ дѣятельнымъ умомъ
Въ единой мысли, можетъ быть, напрасной
И безполезной для страны родной,
Но, какъ надежда, чистой и прекрасной,
Какъ вольность, сильной и святой!..1)

Отмѣтимъ также стихотворенія «Предсказаніе» («Настанетъ годъ, Россіи черный годъ») и «Парижъ 30 іюля 1830 г.», въ которомъ вполнѣ опредѣленно выражается сочувствіе іюльской революціи. Все это показываетъ, что «пылкая любовь свободы» («Монологъ», 1829 г.) являлась однимъ изъ мотивовъ его юношеской поэзіи.

Что касается неудовлетворенности жизнью, душевной тревоги и безрадостности, то они находятъ въ юношеских произведеніях Лермонтова изучаемых нами лѣтъ уже довольно

350

опредѣленное выраженіе, хотя бы мы ограничились только лирическими стихотвореніями. Въ стих. «Къ Пу...ну» (1829) проводится мысль, что примиреніе съ жизнью есть удѣлъ «толпы простонародной», несвойственный тому, «на комъ лежитъ унынія печать»:

Но тотъ, на комъ лежитъ унынія печать,
Кто, юный, потерялъ лѣта златыя,

Того не могутъ услаждать
Ни дружба, ни любовь, ни пѣсни боевыя!..

Вслѣдъ за пушкинскимъ героемъ и даже въ болѣе молодые годы, чѣмъ тотъ, воспѣваетъ Лермонтовъ —

...Поблеклый жизни цветъ
Безъ малаго въ осьмнадцать лѣт.

Онъ хочетъ уверить насъ, что его дух «погасъ и состарѣлся» «Къ А. С.» 1829 г.), что «былое счастье и безпечность» давно миновали:

Щеки блѣдностью, хоть молодъ,

Ужъ покрылись;
Въ сердцѣ ненависть и холодъ

Водворились. («Пѣсня», 1829.)

Повторяя, — черезчуръ преждевременно для своего юнаго возраста, — Манфреда, онъ говоритъ объ идеальных порывахъ, какъ о чемъ-то миновавшемъ:

И я къ высокому, въ порыве думъ живыхъ,
И я душой летѣлъ во дни былые,
Но мнѣ милѣй страданія земныя —
Я къ нимъ привыкъ и не оставлю их. («Къ другу». 1829.)

Его юная кровь уже угасла

...отъ грусти, отъ страданій,
Отъ преждевременных страстей!.. («Элегія», 1829.)

Въ результатѣ онъ считаетъ возможнымъ заявить:

...Для меня весь міръ и пустъ и скученъ! (Ib.)

351

Онъ призываетъ уже смерть, какъ избавительницу отъ страданій жизни («Я счастливъ: тайный ядъ течетъ въ моей крови» 1830 г. Акад. изд. I, 98). Часто попадаются мотивы одиночества, изолированности, покинутости. Такъ въ первомъ изъ «Портретовъ» (1829), въ которомъ, несомнѣнно, проглядываетъ лицо самого автора, говорится:

Вездѣ одинъ, природы сынъ,
Не зналъ онъ друга межъ людей:
Такъ бури токъ сухой листокъ
Мчитъ жертвой посреди степей!..

Здѣсь уже чувствуется зародышъ одного изъ перловъ лермонтовской поэзіи, стихотворенія «Дубовый листокъ оторвался отъ ветки родимой», въ которомъ эта идея покинутости, одиночества нашла такое геніальное выраженіе, а прообразъ знаменитой «Думы» можно найти уже въ стих. «Монологъ» (1829), оканчивающемся слѣдующими, какъ бы резюмирующими настроеніе поэта, стихами:

Не зная ни любви, ни дружбы сладкой,
Средь бурь пустых томится юность наша,
И быстро злобы ядъ ее мрачитъ,
И намъ горька остылой жизни чаша,
И ужъ ничто души не веселит.

Приведенные примѣры (число их можно было бы значительно увеличить) доказываютъ, что въ самомъ началѣ лермонтовскаго творчества, при первомъ поэтическомъ лепетѣ его юной музы, обнаружились несомнѣнныя точки соприкосновенія съ Байрономъ, верно угаданныя самимъ поэтом. Въ стихѣ: «У насъ одна душа, однѣ и тѣ же муки» онъ прекрасно резюмировалъ сущность своего «байронизма», который отнюдь не являлся чѣмъ-то случайно навеяннымъ, мимолетнымъ и внѣшнимъ, а, напротивъ того, основывался на рѣдкой конгеніальности их натуръ, на замѣчательномъ сходстве их поэтических индивидуальностей. Не только изъ поэзіи Байрона, но и изъ фактовъ его жизни, его писемъ и дневниковъ, въ обиліи напечатанных въ книгѣ

352

Томаса Мура, юный Лермонтовъ, быстро созрѣвавшій и обладавшій даромъ психологической прозорливости, могъ почерпнуть уверенность въ духовномъ родстве своемъ съ гигантомъ европейской литературы.

При таких условіяхъ, избѣжать известнаго подчиненія могучему таланту и «властителю думъ» было совершенно не возможно. Бродившее въ душѣ мальчика и юноши смутно и полусознательно настроеніе пріобрѣтало известную ясность, стройность и осмысленность при светѣ ослѣпительной и мощной поэзіи Байрона, затрогивавшей столь близкіе и дорогіе мотивы, и находило готовые, изумительные по красотѣ и силѣ формы и типы, въ которые свободно могло выливаться все то, что мучило умъ поэта, что тревожило его сердце, что терзало его чуткую совесть.

Въ этомъ воспроизведеніи байронических мотивовъ и образовъ юный поэтъ, естественно, могъ впадать въ известныя преувеличенія, уже отмѣченныя критикой, могъ иногда рядиться черезчуръ рано въ плащъ Чайльдъ-Гарольда и Манфреда, сидѣвшій не особенно хорошо на его слишкомъ слабых плечахъ, но въ общемъ онъ былъ вполнѣ искрененъ: имъ, несомнѣнно, руководило то чувство, которое Пушкинъ считалъ «возвышеннымъ»: желаніе изучить свой образецъ и дать ему «вторичную жизнь». Онъ поступалъ такъ же, какъ поступаютъ начинающіе художники, копируя картины великих мастеровъ, наиболѣе отвечающих запросамъ их не вполнѣ еще опредѣлившагося таланта.

III.

Однако, войдя въ тѣсное соприкосновеніе съ міромъ байроновской поэзіи и отдавая обильную дань увлеченію ея обольстительными образами, Лермонтовъ началъ мало-по-малу сознавать свою творческую оригинальность, то самобытное, что̀ заключалось въ его талантѣ, родственномъ таланту Байрона, но отнюдь не тождественномъ съ ним. Первымъ проявленіемъ

353

этого сознанія было известное стихотвореніе, относящееся къ 1831 г.:

Нѣтъ, я не Байронъ: я другой,
Еще неведомый избранникъ,
Какъ онъ, гонимый міромъ странникъ,
Но только съ русскою душою и т. д.

Въ геніальномъ предведѣніи будущаго развитія своего таланта, послѣднимъ стихомъ поэтъ подчеркнулъ свою національную самобытность, и его послѣдующая дѣятельность несомнѣнно вполнѣ оправдала такое предведѣніе1). Въ его творчестве струя общечеловеческая и струя національная сливались въ такой дивной гармоніи, какая встрѣчается лишь у величайших гигантовъ поэзіи. Считать Лермонтова безпочвеннымъ космополитомъ, какъ это дѣлаютъ нѣкоторые критики2), это значитъ просмотрѣть одну, весьма существенную сторону его дѣятельности. Проф. Ключевскій въ значительной степени правъ, утверждая, что самый пессимизмъ Лермонтова не являлся простымъ обломкомъ западной «міровой скорби», но коренился также въ чисто русской «грусти»3), являющейся замѣтной чертой въ національной психологіи, чертой, проникающей народную пѣсню и нерѣдко гнѣздящейся въ душѣ русского интеллигента, составляя какъ бы подпочву его міросозерцанія. У наших великих художниковъ слова эта «грусть», вытекающая изъ всѣх условій нашего историческаго существованія, выражается нерѣдко. Лермонтовъ не стоитъ здѣсь одиноко. И грусти ранняя на мнѣ печатъ — замѣчаетъ самъ поэт.

354

Вмѣстѣ съ тѣмъ, приведенными стихами онъ выступаетъ на защиту не только національности, но и оригинальности своего таланта, какъ «еще неведомаго избранника». Поэтъ отлично сознавалъ, что въ его душѣ, —

......какъ въ океанѣ,
Надеждъ разбитых грузъ лежит.

Иначе говоря, имѣется собственный запасъ пережитого и перечувствованнаго, способнаго претвориться въ чудные звуки и дивные образы, но пока еще таинственно дремлющаго въ глубинах духа:

Кто можетъ, океанъ угрюмый,
Твои изведать тайны? Кто
Толпѣ мои разскажетъ думы?
Я, или богъ, или никто1).

Благотворное вліяніе поэзіи Байрона на творчество Лермонтова заключалась въ томъ, что англійскій поэтъ, столь родственный ему по всему складу личности и таланта, помогъ ему, какъ никто другой, найти самого себя, сознать свою собственную творческую самобытность, какъ поэта «Божьей милостью». Будь Лермонтовъ только подражателемъ Байрона, какъ думаютъ нѣкоторые, хотя бы и подражателемъ геніальнымъ2), онъ никогда не занялъ бы въ русской литературѣ такого высокаго положенія, какое онъ занимаетъ, и никогда бы не могъ ударять по нашимъ сердцамъ съ тою «неведомою силою», которая является удѣломъ лишь первоклассных талантовъ, открывающих «новые міры».

«Подражательность» Лермонтова основываютъ обыкновенно на литературных заимствованіях Лермонтова у Байрона, которыя въ общемъ уже достаточно выяснены. Но надо имѣть въ виду, во-1-хъ, что подавляющее большинство этих заимствованій относится къ юности поэта, къ годамъ его ученичества,

355

во-2-хъ, что, на ряду съ Байрономъ, онъ вдохновлялся и многими другими писателями, перечисленными выше, при чемъ въ послѣдніе годы его жизни выдвигается на первый планъ вліяніе французских романтиковъ: Виньи, Мюссе и Гюго1) и, въ-3-хъ, что подобныя литературныя заимствованія сами по себѣ, конечно, ничего еще не доказываютъ, такъ какъ они могутъ носить чисто внѣшній характер. Достаточно указать хотя бы на Ламартина: являясь почти антиподомъ Байрона въ міросозерцаніи, онъ въ то же время былъ такъ пораженъ поэтическою мощью автора «Чайльдъ-Гарольда», что на каждомъ шагу дѣлаетъ у него заимствованія всякаго рода, хотя и не раздѣляетъ его основных принциповъ2).

Литературныя заимствованія только тогда пріобрѣтаютъ въ вопросах о «вліяніи» доказательную силу, когда является возможность установить, что эти заимствованія были проявленіемъ конгеніальности и близости въ міросозерцаніи. Поэтому, чтобы поставить вопросъ о байронизмѣ у Лермонтова на правильную почву, необходимо сопоставить нѣкоторые изъ основных взглядовъ обоих поэтовъ и посмотрѣть, въ какой степени совпадаютъ они между собою.

IV.

Мы выдѣлимъ нѣсколько основных элементовъ байроновскаго міросозерцанія и постараемся отмѣтить их отраженіе или параллелизмъ въ творчестве Лермонтова. Въ сущности это міросозерцаніе сводится къ тремъ широкимъ и кореннымъ проблемамъ: 1) философской проблемѣ природы и культуры, 2) соціальной проблемѣ индивидуума и общества и 3)этической проблемѣ личнаго счастья.

Въ рѣшеніи этих проблемъ Байронъ испыталъ на себѣ сильнѣйшее вліяніе со стороны Руссо. Здѣсь байронизмъ

356

продолжалъ собою теченіе руссоизма и близко соприкасался съ ним. Это необходимо имѣть въ виду, чтобы не приписать исключительному вліянію Байрона то, что могло быть почерпнуто непосредственно изъ Руссо.

Поэтому намъ придется остановиться на вопросѣ объ отношеніи Лермонтова къ автору «Новой Элоизы».

Несомнѣнно, Руссо ему былъ знакомъ: по меньшей мѣрѣ, онъ зналъ два его произведенія — сейчасъ упомянутый романъ и «Исповедь». Съ«Новой Элоизой» онъ познакомился въ 1831 г., въ періодъ наибольшаго восхищенія Байрономъ и, можетъ быть, не безъ вліянія этого послѣдняго. Въ замѣтках его, относящих къ 1831 г., мы находимъ слѣдующій интересный отзывъ о Руссо: «Я читаю «Новую Элоизу». Признаюсь, я ожидалъ больше генія, больше познанія природы и истины. Ума слишкомъ много, идеалы — что въ нихъ? Они прекрасны, чудесны; но несчастные софизмы, одѣтые блестящими выраженіями, не мѣшаютъ видѣть, что они все идеалы. Вертеръ лучше. Тамъ человекъ — болѣе человек. У Жанъ-Жака даже пороки не таковы, какіе они есть. У него герои насильно хотятъ уверить читателя въ своемъ великодушіи. Но краснорѣчіе удивительное. И послѣ всего, я скажу, что хорошо, что у Руссо, а не у другого, родилась мысль написать «Новую Элоизу»1).

Въ этих строках чувствуются отголоски известной характеристики Руссо въ III пѣсни «Чайльдъ-Гарольда»:

Руссо — апостолъ скорби, обаянье
Вложившій въ страсть, безумецъ, что обрекъ
Терзаніямъ себя, но изъ страданья
Власть краснорѣчья дивнаго извлекъ —
Здѣсь былъ рожденъ для горя. Онъ облекъ
Божественно прекрасными словами
Софизмы лжеученій, их порокъ,
По блеску схожій съ яркими лучами,
Слѣпилъ глаза и наполнялъ слезами.

357

Далѣе Байронъ также подчеркиваетъ идеализмъ въ творчестве Руссо:

И не красой живою увлеченный
Иль мертвою — въ мечтаньях воскрешенной, —
Плѣнился онъ нетлѣнной красотой,
Въ его страницах пылких воплощенной;
Въ нихъ, схожая съ болѣзненной мечтой,
Досель живетъ она — всей жизни полнотой.

Чрезвычайно знаменательно, что 16-лѣтній юноша, какимъ былъ Лермонтовъ, когда писалъ приведенныя строки, судитъ Руссо очень трезво, упрекаетъ его въ отсутствіи истиннаго реализма и близости къ жизни и ставитъ Вертера выше въ этомъ отношеніи. Такъ рано проявляются у него симпатіи къ художественному реализму! Въ то же время ясно, что пройти равнодушно мимо «удивительнаго краснорѣчія» Руссо онъ не могъ, и послѣдними строками замѣтки онъ реабилитируетъ французскаго писателя въ собственных глазах.

Кромѣ «Новой Элоизы», Лермонтовъ, несомнѣнно, читалъ «Confessions» Руссо, которыя онъ, очевидно, разсматривалъ, какъ одинъ изъ лучших образчиковъ «исторіи души человеческой». Въ «Героѣ нашего времени» въ предисловіи къ «Журналу Печорина» находится слѣдующее замѣчаніе, очень важное для пониманія всего творчества нашего поэта: «Исторія души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнѣе и не полезнѣе исторіи цѣлаго народа1), особенно когда она — слѣдствіе наблюденій ума зрѣлаго надъ самимъ собою и когда она писана безъ тщеславнаго желанія возбудить участіе или удивленіе. Исповедь Руссо имѣетъ уже тотъ недостатокъ, что онъ читалъ ее своимъ друзьямъ».

Здѣсь прекрасно подчеркивается индивидуалистическая точка зрѣнія Лермонтова, которая нашла свое выраженіе въ субъективности и «автобіографичности» его творчества. И въ этомъ отношеніи

358

онъ сближается не только съ Байрономъ, но и съ его вдохновителемъ — Руссо. Такъ высоко цѣня «исторію души человеческой», Лермонтовъ не могъ не заинтересоваться самонаблюденіями того писателя, въ которомъ онъ, вслѣдъ за Байрономъ и многими другими, находилъ «краснорѣчіе удивительное». «Исповедь» Руссо, очевидно, относилась къ разряду таких сочиненій, которыя особенно цѣнились Лермонтовымъ, какъ отвечающія направленію его собственнаго таланта: ведь, съ ранних лѣтъ анализъ своего «я», своей собственной личности игралъ большую роль у Лермонтова, составляя, въ сущности говоря, центръ его творчества.

Кромѣ указанных двух случаевъ, Лермонтовъ ни разу не упоминаетъ болѣе Руссо. Тѣмъ не менѣе, духомъ Руссо запечатлѣно многое въ творчестве нашего поэта, котораго мы должны причислить, несомнѣнно, къ руссоистам. Ученіе Руссо онъ почерпалъ какъ изъ непосредственнаго источника, такъ и въ передачѣ Байрона, умѣвшаго придать особый блескъ нѣкоторымъ идеямъ женевскаго мечтателя. Очень важно отмѣтить, что въ руссоистских темахъ, затрогиваемых Байрономъ, Лермонтовъ стоитъ иногда ближе къ самому Руссо, чѣмъ къ его англійскому послѣдователю.

V.

Это, прежде всего, относится къ проблемѣ природы и культуры.

Отъ Руссо Байронъ вполнѣ усвоилъ себѣ тотъ культъ природы, тотъ натурализмъ въ широкомъ смыслѣ слова, который является однимъ изъ главных основаній доктрины руссоизма. Этотъ культъ велъ за собою напряженность эстетическаго воспріятія природы, пристрастіе ко всему естественному, простому, первобытному, отчужденность отъ «обманчивыхъ» благъ культуры и т. д.

Этотъ натурализмъ въ общих чертах усвоенъ и Лермонтовымъ и проходитъ красной нитью черезъ все его творчество. Любовь къ природѣ, какъ мы уже видѣли, проявилась у него

359

съ самых ранних лѣтъ, и всѣ его произведенія полны эстетических восторговъ передъ ея красотами. Это напряженное «чувство природы», эта чуткость и тонкость ея художественнаго воспріятія сдѣлали его однимъ изъ самых замѣчательных живописцевъ природы въ міровой литературѣ. Широкимъ размахомъ своей художественной кисти, блескомъ, яркостью и красочностью образовъ онъ соперничаетъ съ Байрономъ, а сосредоточенной энергіей, пластичностью и скульптурною выпуклостью своих описаній онъ даже превосходитъ его.

Байронъ одинъ изъ первых открылъ поэзію моря, мимо которой равнодушно прошелъ Руссо. Увидавъ впервые море въ Венеціи, французскій писатель обманулся въ своих ожиданіях и не давалъ ему мѣста въ своих картинахъ, въ которых на первомъ планѣ стоятъ горы и альпійскія озера. Лермонтовъ въ этомъ случаѣ ближе къ Руссо: кавказскія горы играютъ такую же выдающуюся роль у него, какъ Альпы у автора «Новой Элоизы». Впервые Лермонтовъ увидалъ море въ 1832 г.1) и подобно Руссо, былъ разочарованъ:

И, наконецъ, я видѣлъ море!
Но кто поэта обманулъ?
Я въ роковомъ его просторѣ
Великих думъ не почерпнулъ2).

Впослѣдствіи, очутившись на Кавказѣ и вновь встрѣтившись съ моремъ, Лермонтовъ почувствовалъ себя ближе къ нему и съ большею сознательностью сталъ вводить въ свои произведенія картины моря («Морская Царевна», «Памяти кн. А. И. Одоевскаго», «Тамань» и др.), но пѣвцомъ моря, подобнымъ Байрону, онъ все-таки не сдѣлался. Ему болѣе говорили тѣ картины альпійской природы и других горных странъ, которыя онъ встрѣчалъ въ «Манфредѣ», «Чайльдъ-Гарольдѣ», «Донъ-Жуанѣ» и др. Поэтому Кавказъ занялъ первенствующее

360

мѣсто въ симпатіях Лермонтова къ природѣ и вызвалъ къ жизни большинство его художественных описаній1). При этомъ, подобно Руссо, въ горномъ пейзажѣ его особенно увлекаетъ элементъ грандіознаго, величественнаго, необычайнаго, мрачнаго и романтическаго2). Ничто его такъ, повидимому, не плѣняло, какъ «мрачных горъ зубчатые хребты».

И въ томъ также сходится Лермонтовъ больше съ Руссо, чѣмъ съ Байрономъ, что у него чувство природы часто соединяется съ религіознымь чувством. Въ «Исповеди» Руссо говоритъ: «Я понимаю, что городскіе жители, видящіе кругомъ себя только стѣны, улицы и преступленія, имѣютъ мало веры; но я не могу понять, что деревенскіе жители, особенно тѣ, которые ведутъ уединенную жизнь, могутъ быть неверующими. Разве их душа не должна по сту разъ въ день въ экстазѣ возноситься къ Творцу всѣх чудесъ, окружающих ихъ?» 3)

И Лермонтовъ восклицаетъ въ юношескомъ стихотвореніи «Кладбище» (1830 г.):

Стократъ великъ, кто создалъ міръ! великъ!...

Чувство религіознаго благоговенія при созерцаніи красотъ природы сохранилъ онъ до послѣдних лѣтъ жизни. Объ этомъ достаточно свидѣтельствуютъ стихотворенія: «Когда волнуется желтѣющая нива» и «Выхожу одинъ я на дорогу». Спящая «въ сіяньи голубомъ» пустыня «внемлетъ Богу». Созерцаніе чудных картинъ природы производитъ на него умиротворяющее и религіозное дѣйствіе:

И счастье я могу постигнуть на землѣ,
И въ небесах я вижу Бога.

Молитвенное настроеніе часто является у него результатомъ такого созерцанія. На небѣ и на землѣ тихо, «какъ въ сердцѣ

361

человека въ минуту утренней молитвы» («Герой нашего времени»). Въ одной изъ редакцій «Демона» ангелъ молился за душу грѣшницы, и поэтъ прибавляетъ: «и мнилось — природа вмѣстѣ съ нимъ молилась»1) и т. д. Въ совершенно деистическомъ духѣ Лермонтовъ нерѣдко называетъ всю природу — храмомъ, а горы — алтарями божества.

Религіознаго воспріятія природы не чуждъ и Байронъ, но у него эта религіозность принимаетъ типичный пантеистическій оттѣнокъ, такъ что мѣсто религіознаго экстаза во вкусѣ Руссо у него занимаетъ спокойное и довольно цѣльное философское міросозерцаніе. Рано познакомившись со Спинозою и подружившись затѣмъ въ Швейцаріи, въ періодъ созданія «Манфреда», съ восторженнымъ пантеистомъ Шелли, Байронъ все болѣе и болѣе сталъ проникаться такимъ міросозерцаніемъ2).

Въ противоположность Байрону, Лермонтовъ никакого философскаго образованія не получилъ; но, обладая на рѣдкость глубокимъ и пытливымъ умомъ, онъ неустанно и настойчиво задумывался надъ коренными вопросами бытія, пытаясь разрѣшать их самостоятельно, на свой страх и безъ помощи прославленных мыслителей. Система пантеистической философіи, по всей вероятности, осталось просто-на-просто неизвестной ему, и поэтому врядъ ли могъ онъ усвоить себѣ вполнѣ байроновскій взглядъ на природу во всей его философской глубинѣ. Однимъ изъ обычных мотивовъ Лермонтова является мотивъ сліянія съ природой, о которомъ намъ придется говорить ниже. Но въ этомъ мотиве врядъ ли можно усмотрѣть какіе-либо отголоски пантеизма. Лермонтовъ никогда не отождествляетъ Божества съ природою, но, подобно Руссо, всегда стоитъ на деистической точкѣ зрѣнія и отдѣляетъ Творца отъ творенія.

Вполнѣ солидаренъ Лермонтовъ какъ съ Байрономъ, такъ и съ Руссо въ чувстве глубочайшей любви и симпатіи къ природѣ-матери,

362

разверзающей свои сострадательныя объятія своимъ блуднымъ сынамъ, измученнымъ «неволей шумных городовъ» и возвращающимся на ея лоно. Благотворное вліяніе на себя природы, сладостное усдокоеніе въ ея объятіях всегда подчеркивали и Руссо, и Байронъ1).

То же мы находимъ и у Лермонтова. Созерцаніе красотъ природы приводитъ къ тому, что «смиряется души его тревога», «расходятся морщины на челѣ» и онъ можетъ «постигнуть счастье на землѣ». На лонѣ природы онъ ищетъ «свободы и покоя», чтобы «забыться и заснуть» подъ склонившимся надъ нимъ и шумящимъ дубомъ («Выхожу одинъ я на дорогу»). «Нѣтъ женскаго взора, — говоритъ Лермонтовъ устами своего двойника Печорина, — котораго бы я не забылъ при видѣ кудрявых горъ, озаренных южнымъ солнцемъ, при видѣ голубого неба или внимая шуму потока, падающаго съ утеса на утесъ». Передъ дуэлью съ Грушницкимъ Печоринъ сугубо наслаждался природой: «Я помню — въ этотъ разъ, больше чѣмъ когда-нибудь прежде, я любилъ природу. Какъ любопытно всматривался въ каждую росинку, трепещущую на широкомъ листкѣ виноградномъ и отражавшую мильоны радужных лучей! какъ жадно взоръ мой старался проникнуть въ темную даль!»

Подобно Руссо, онъ глубоко веритъ въ облагораживающую и цѣлительную силу природы при сближеніи съ нею. Очень опредѣленно говоритъ объ этомъ Лермонтовъ въ «Бэлѣ»: «Удаляясь отъ условій общества и приближаясь къ природѣ, мы невольно становимся дѣтьми: все пріобрѣтенное отпадаетъ отъ души, и она дѣлается вновь такою, какой была нѣкогда и, верно, будетъ когда-нибудь опять». Нельзя выразить яснѣе солидарность со взглядомъ Руссо о благости природы, выраженнымъ хотя бы въ общеизвестномъ афоризмѣ: «Tout est bien, sortant des mains de l’auteur des choses; tout dégénère entre les mains de l’homme» «Emile»). Отъ сближенія съ природою душа дѣлается

363

«такою, какою была нѣкогда», т.-е. чистою, какъ все, только что вышедшее изъ рукъ Создателя. Поэтъ веритъ въ безсмертье души, онъ веритъ въ процессъ очищенія душевнаго послѣ смерти, возстановляющей исконную чистоту, когда дух «освободится отъ цѣпей его стѣсняющаго праха» (Байронъ).

«Становиться дѣтьми» — это большая похвала въ устах нашего поэта. Съ Руссо и Байрономъ онъ раздѣляетъ необычайную нѣжность къ дѣтям. При всемъ своемъ демонизмѣ и мучительномъ душевномъ разладѣ, Лермонтовъ весь преображался отъ соприкосновенія съ дѣтьми, и тогда его лира издавала мягкіе звуки такой необычайной нѣжности, чисто материнской любви и умиленія, каких трудно было бы ожидать отъ мрачнаго пѣвца «міровой скорби». Вспомнимъ стихотворенія «Ребенку», «Я, Матерь Божія, нынѣ съ молитвою», «Казачья колыбельная пѣсня» и др. Какъ нѣжно и трогательно это обращеніе къ дитяти:

О, еслибъ знало ты, какъ я тебя люблю!
Какъ милы мнѣ твои улыбки молодыя,
И быстрые глаза, и кудри золотые,
И звонкій голосокъ!..
...........А ты, ты любишь ли меня?
Не скучны ли тебѣ непрошенныя ласки?
Не слишкомъ часто ль я твои цѣлую глазки?
Слеза моя твоих ланитъ не обожгла ль?

А въ стих. «Свиданіе» мы встрѣчаемъ, при описаніи тифлисской ночи, слѣдующія характерныя строки:

Летаютъ сны-мучители

Надъ грѣшными людьми,
И ангелы-хранители

Бесѣдуютъ съ дѣтьми.

Рожденіе ребенка онъ приветствуетъ глубоко прочувствованными словами:

Да будетъ съ нимъ благословенье
Всѣх ангеловъ небесных и земныхъ! и т. д.

364

И всякій разъ, когда приходится ему касаться дѣтей, онъ выдерживаетъ все тотъ же тонъ сочувствія и нѣжной симпатіи. Ср. разсказы о дѣтстве Мцыри, Нины («Сказка для дѣтей»), Арсенія («Бояринъ Орша») и др.

Въ примѣненіи къ взрослымъ эпитетъ «дѣтскій» всегда служитъ въ похвалу имъ: припомнимъ «звонкій дѣтскій смѣхъ» («Памяти кн. А. И. Одоевскаго»), «дѣтскую веру» («Кн. М. Г. Щербатовой») и т. д. Чистота кавказскаго воздуха сравнивается то съ «поцѣлуемъ» ребенка («Герой нашего времени»), то съ «молитвой» ребенка (Ак. изд. I, 106).

Такое отношеніе къ дѣтямъ, тѣсно связанное съ представленіями о чистотѣ всего близкаго къ природѣ, свидѣтельствуетъ о такомъ же душевномъ складѣ, который диктовалъ и автору «Эмиля»его проникнутую горячею любовью къ дѣтямъ педагогику, а творца «Каина» заставлялъ вдаваться въ нѣжнѣйшій лиризмь въ обращеніях къ дочери, «малюткѣ Адѣ» («Чайльдъ-Гарольдъ», III пѣснь, начало и конецъ).

VI.

Принципъ «возвращенія къ природѣ», провозглашенный Руссо, воспринятъ какъ Байрономъ, такъ и Лермонтовым. Постоянно рѣчь идетъ у них о сближеніи или даже сліяніи съ природою. Ср. у Лермонтова «Для чего я не родился этой синею волной?» (1832) и др. Отмѣтимъ 73-ю строфу въ поэмѣ «Сашка»:

О, еслибъ могъ онъ, какъ безплодный духъ,
Въ вечерній часъ сливаться съ облаками,
Склонять къ волнамъ кипучимъ жадный слухъ
И долго упиваться их рѣчами,
И обнимать их перси, какъ супругъ!
Въ глуши степей дышать со всей природой
Однимъ дыханьемъ, жить ея свободой!

Въ них также нашло откликъ и «опрощеніе» Руссо. Байронъ въ восторгѣ отъ Албаніи и на время самъ превращается въ албанца, вполнѣ удовлетворенный жизнью этого дикаго народа. Лермонтовъ живетъ на Кавказѣ съ кучкою удальцовъ въ самых

365

примитивных условіях жизни. Онъ сумѣлъ «привязать къ себѣ людей, совершенно входя въ их образъ жизни. Онъ спалъ на голой землѣ, ѣлъ съ ними изъ одного котла и раздѣлялъ всѣ трудности похода» (Висковатый, Біографія Лермонтова, 342). Сближеніе съ природой и опрощенье —

Приводитъ въ первобытный видъ
Больную душу; сердце спитъ,
Простора нѣтъ воображенью,
И нѣтъ работы въ голове...
Зато лежишь въ густой траве
И дремлешь подъ широкой тѣнью
Чинаръ иль виноградных лоз... и т. д. («Валерикъ»).

Руссо полагаетъ грань между «peuples corrompus» и «peuples qui ont des moeurs». Къ первымъ онъ причислялъ почти всѣ цивилизованные народы, а ко вторымъ — народы, не ведающіе культуры, дикіе, первобытные. Эти послѣдніе обыкновенно идеализируются им.

То же мы находимъ у Байрона и Лермонтова. Ср. у Байрона описаніе жизни албанцевъ («Чайльдъ-Гарольдъ», п. II) и изображеніе дикарей въ поэмѣ «Островъ». Много параллелей этому найдется и у Лермонтова, въ особенности въ поэмах изъ кавказской жизни. Такъ, напримѣръ, въ поэмѣ «Черкешенка» (1829) поэта восхищаютъ:

Степей глухих народъ счастливый
И нравы тихой простоты!

Въ другомъ мѣстѣ о Кавказѣ говорится (въ 1830 г.):

Воздух тамъ чистъ, какъ молитва ребенка,
И люди, какъ вольныя птицы, живутъ беззаботно1).

Въ прекрасной элегіи «Дробись, дробись, волна морская», совершенно байроновскаго стиля, поэтъ завидуетъ счастью простых «рыбарей»2). — И въ подобных случаяхъ, опять-таки, очень трудно вліяніе Байрона отдѣлить отъ воздѣйствія Руссо.

366

Нападки Руссо на культуру нашли себѣ у Лермонтова еще болѣе яркій отзвукъ, чѣмъ у Байрона. Скептическое отношеніе къ цивилизаціи и просвещенію проходитъ неизмѣнно черезъ всю недолгую жизнь поэта. Въ варіантѣ къ стих. «Отворите мнѣ темницу» значится:

Я пущусь по дикой степи
И надменно сброшу я
Образованности цѣпи
И вериги бытія...

Измаилъ-бей гибнетъ потому, что онъ вкусилъ просвещенья И разорвалъ съ простотой родной жизни:

Но горе, горе, если онъ,
Храня людей суровых мнѣнья,
Развратомъ, ядомъ просвещенья
Въ Европѣ душной зараженъ! 1)

Къ переводу «Умирающаго гладіатора» изъ IV пѣсни «Чайльдъ-Гарольда» Лермонтовъ прибавляетъ отъ себя нѣсколько, правда, зачеркнутых имъ самимъ, но все же знаменательных строкъ, осуждающих западную цивилизацію почти языкомъ Руссо:

Не такъ ли ты, о европейскій міръ,
Когда-то пламенных мечтателей кумиръ,
Къ могилѣ клонишься безславной головою,
Измученный въ борьбѣ сомнѣній и страстей,
Безъ веры, безъ надеждъ, — игралище дѣтей,
Осмѣянный ликующей толпою!
И предъ кончиною ты взоры обратилъ,
Съ глубокимъ вздохомъ сожалѣнья,
На юность светлую, исполненную силъ,
Которую давно для язвы просвещенья,
Для гордой роскоши безпечно ты забыл... и т. д.2)

Въ этих строках видятъ обыкновенно доказательство «славянофильства» Лермонтова. Но, думается, можно дать имъ и

367

иное объясненіе. Ведь, въ сущности говоря, это есть не что иное какъ стихотворное резюмэ знаменитаго трактата Руссо «О науках и искусствахъ», осуждавшаго современную цивилизацію, такъ восхищавшую людей XVIII века («Когда-то пламенных мечтателей кумиръ»), но «запятнавшую» себя безверьемъ, скептицизмомъ, порочностью и отсутствіемъ идеаловъ («Измученный въ борьбѣ сомнѣній и страстей, безъ веры, безъ надеждъ»). «далеко уклонившуюся» отъ добродѣтелей «золотого века» и «одряхлѣвшую» подъ бременемъ «порожденных роскошью» наукъ и искусствъ («На юность светлую, исполненную силъ, которую давно для язвы просвещенья, для гордой роскоши безпечно ты забылъ».).

Въ 1836 г. Лермонтовъ нашелъ возможнымъ повторить то memento mori европейской цивилизаціи, которое французскій философъ бросалъ въ лицо обществу почти на сто лѣтъ раньше. Но самъ же поэтъ понялъ несвоевременность этих строкъ и зачеркнулъ их. Строки эти, все же, показательны для взглядовъ Лермонтова на культуру, находя себѣ подтвержденіе, хотя, можетъ быть, не столь рѣшительное, и въ других текстахъ1).

Выходками противъ ложной культуры и всѣх ея отрицательных сторонъ полны произведенія Байрона, особенно его «Донъ-Жуанъ», но въ этих нападках англійскій поэтъ оказывается умѣреннѣе своего русского собрата. «Ложную» культуру онъ точнѣе отграничиваетъ отъ «истинной» культуры и, рисуя въ мрачных красках первую, даетъ известные намеки объ идеальных чертах второй. Такъ рѣшительно осудить культуру онъ не могъ уже потому, что высоко цѣнилъ человеческую мысль и ея завоеванія2) и преклонялся передъ дивными созданіями искусства, моральная цѣнность котораго также была заподозрѣна Руссо. Четвертая пѣснь «Чайльдъ-Гарольда» представляетъ изъ себя чуть не сплошной диѳирамбъ итальянской

368

литературѣ и сокровищамъ итальянскаго искусства. Напротивъ того, свое поколѣніе Лермонтовъ упрекаетъ въ равнодушіи къ этимъ культурнымъ цѣнностямъ:

Мечты поэзіи, созданія искусства
Восторгомъ сладостнымъ нашъ умъ не шевелят... («Дума»).

И этотъ упрекъ можетъ быть, до известной степени, понятъ, какъ самобичеваніе.

Известный стих «Мы изсушили умъ наукою безплодной», какъ бы мы его ни объясняли, все же не можетъ свидѣтельствовать о положительномъ отношеніи къ наукѣ.

Воспѣвая разумъ, Байронъ олицетворяетъ его въ могучей и обаятельной фигурѣ Люцифера. Очень характерно для Лермонтова, что его Демонъ переставленъ на совершенно другую плоскость: мѣсто разлагающей и побѣдоносной силы разума занимаетъ синтезирующая все въ одномъ порыве и въ концѣ концовъ всесокрушающая страсть. Такъ и Руссо ставилъ чувство выше разсудка, къ которому относился съ недоверіем.

VII.

Идея антагонизма между природою и культурою можетъ расширяться иногда до идеи антагонизма между природою и человеком. У оптимиста Руссо она почти не нашла себѣ выраженія: онъ считалъ возможнымъ привести человека въ гармонію съ природою, создавъ изъ него, при помощи здравых педагогических пріемовъ, l’homme de la nature въ противоположность тому l’homme de l’homme, который является слѣдствіемъ извращенной культуры. Замѣните «человеческаго человека» «человекомъ природы» — и все будетъ хорошо, и человекъ будетъ «съ природой одною жизнью» дышать.

Пессимистъ Байронъ идетъ дальше: онъ ищетъ причины того разрыва между природою и культурою, который такъ ярко и, какъ казалось тому поколѣнію, убѣдительно выявилъ Руссо. Эти причины онъ находитъ въ дисгармоніи между человекомъ,

369

носителемъ культуры, и природой, дисгармоніи, доходящей до антагонизма, до противорѣчія.

Эта мысль вполнѣ опредѣленно выражена, напримѣръ, въ монологѣ Манфреда на утесах Юнгфрау:

Какъ прекрасенъ,
Какъ царственно-прекрасенъ міръ земной,
Какъ величавъ во всѣх своих явленьяхъ!
Лишь мы, что назвались его царями,
Лишь мы, смѣшенье праха съ божествомъ,
Равно и праху чуждые, и небу,
Мрачимъ своею двойственной природой
Его чело спокойное, волнуясь
То жаждою возвыситься до неба,
То жалкою привязанностью къ праху,
Пока не одолѣетъ прахъ, и мы
Не станемъ тѣмъ, чего назвать не смѣемъ,
Что намъ внушаетъ ужас. (Пер. И. А. Бунина.)

Въ другомъ мѣстѣ онъ прямо называетъ жизнь нашу «фальшивой природой», противорѣчащей «гармоніи созданія»:

Our life is a false nature — ’tis not in
The harmony of things — this hard decree,
This unradicable taint of sin...1) («Childe-Harold», IV, 126.)

Подобная же мысль нерѣдко встрѣчается у Лермонтова, который, повидимому, глубоко страдалъ отъ антагонизма между человекомъ и природой. Въ стих. «Небо и звезды» (1830) эта мысль звучитъ страдальческимъ воплемъ:

Чѣмъ ты несчастливъ?

Скажутъ мнѣ люди.

Тѣмъ я несчастливъ,
Добрые люди, что звезды и небо —
Звезды и небо! — а я человек...

370

Поэтому онъ завидуетъ «звездамъ прекраснымъ» и «их мѣсто занять бы хотѣлъ».

Желаніе отрѣшиться отъ «фальшивой природы» человека выражается въ стихотвореніяхъ: «Для чего я не родился этой синею волной?» (1832), «Зачѣмъ я не птица, не воронъ степной» (1831) и др. Байроновское опредѣденіе человека, какъ «смѣшенье праха съ божествомъ», находитъ параллель въ стихах Лермонтова:

Лишь въ человекѣ встрѣтиться могло
Священное съ порочным. Всѣ его
Мученья происходятъ оттого. 1)

Въ противоположность зиждительнымъ силамъ природы человекъ часто является разрушителем. У Байрона это частый мотивъ; напримѣръ, въ «Абидосской невестѣ»:

Земля какъ рай. Увы! зачѣмъ она —
Прекрасная — злодѣямъ предана! (Пер. Козлова.)

Эти стихи служатъ эпиграфомъ къ поэмѣ Лермонтова «Кавказъ». Въ поэмѣ «Ангелъ смерти» Лермонтовъ восклицаетъ съ своей стороны:

Зачѣмъ въ долинѣ сокровенной
Отъ миртовъ дышитъ ароматъ?
Зачѣмъ?.. Властители вселенной,
Природу люди осквернят.2)

Разрушительная сила человека подчеркивается въ «Трех пальмахъ». Пагубное вторженіе человека въ мирную жизнь природы вызываетъ у Лермонтова протестъ:

Жалкій человекъ!
Чего онъ хочетъ?..Небо ясно,
Подъ небомъ мѣста много всѣмъ,
Но безпрестанно и напрасно
Одинъ враждуетъ он... Зачѣмъ? («Валерикъ».)

371

Война разсматривается здѣсь, какъ и во многих других случаяхъ, противной законамъ природы1). Въ этих протестах противъ войны Лермонтовъ опять-таки вполнѣ солидаренъ съ Байрономъ2). — Лермонтовъ думалъ, что люди — черезчуръ несовершенныя созданія для этого совершеннаго міра; они должны уступить мѣсто другимъ, болѣе высокимъ существамъ:

Теперь я вижу: пышный светъ
Не для людей былъ сотворенъ,
Мы сгибнемъ, нашъ сотрется слѣдъ,
Таковъ нашъ рокъ, таковъ закон.
Нашъ дух вселенной вихрь умчитъ
Къ безбрежнымъ, мрачнымъ сторонамъ,
Нашъ прах лишь землю умягчитъ
Другимъ, чистѣйшимъ существам.3)

Эти существа заживутъ совершенно иною жизнью:

Станутъ течь их дни
Невинные, какъ дни дѣтей...
Къ нимъ станутъ (какъ всегда могли)
Слетаться ангелы. А мы
Увидимъ этотъ рай земли,
Окованы надъ бездной тьмы.

Въ мечтах о «земномъ раѣ» Лермонтовъ идетъ по слѣдамъ Руссо, но онъ пессимистичнѣе французскаго писателя: земной рай возможенъ, но только не съ людьми, а съ «другими чистѣйшими существами». — Природа «презираетъ» ничтожных людей, но у ней, все-таки, есть «любимцы»:

....На комъ лежитъ ея печать,
Пускай не ропщетъ на судьбу свою. (I, 270.)

Такой «любимецъ природы» соответствуетъ «l’homme de la nature» Руссо. Преимущества такого «любимца природы» описаны въ трех строфах (144—146) поэмы «Сашка»:

372

Блаженъ, кто выросъ въ сумракѣ лѣсовъ,
Какъ тополь дикъ и свежъ, въ тѣни зеленой
Играющих и шепчущих листов...

Блаженъ, кто посреди нагих степей
Межъ дикими воспитанъ табунами...

Блаженъ!.. Его душа всегда полна
Поэзіей природы, звуковъ чистыхъ;
Онъ не успѣетъ вычерпать до дна
Сосудъ надеждъ; въ его кудрях волнистыхъ
Не выглянетъ до время сѣдина... и т. д.

Эта мысль о разрыве между человекомъ и природою, о печальной дисгармоніи между ними является однимъ изъ главных базисовъ, на которомъ строится мрачное зданіе «міровой скорби» у обоих поэтов.

VIII.

Перейдемъ къ соціальной проблемѣ личности и общества.

И Руссо, и Байронъ рѣшаютъ ее не въ пользу общества. На ряду съ протестомъ противъ «ложной» культуры во имя «непогрѣшимой» природы у них звучитъ не менѣе энергичный протестъ противъ оковъ общественности во имя свободы личности. Какъ культура, отдалившись отъ природы, извратилась, такъ и общество исказило истинный смыслъ своего существованія, послѣ того какъ оно опутало «веригами бытія» соціальнаго входящих въ свой составъ членов. Антагонизмъ между культурой и природой осложняется антагонизмомъ между обществомъ и индивидуумом. Разрѣшеніемъ этого двоякаго антагонизма является не только культъ природы, но и культъ личности.

Своими индивидуалистическими тенденціями Лермонтовъ вполнѣ примыкаетъ къ Руссо и Байрону. Какъ и у нихъ, его индивидуализмъ не есть только теоретическій выводъ объективнаго мышленія, но базируется на субъективномъ самосознаніи и самоощущеніи своей собственной выдающейся личности.

Что Лермонтовъ представлялъ собою могучую и необычайную индивидуальность — въ этомъ врядъ ли можно сомнѣваться.

373

Въ известномъ письмѣ къ Боткину Бѣлинскій восхищается именно личностью поэта: «Глубокій и могучій духъ!.. Каждое его слово — онъ самъ, вся его натура во всей глубинѣ и цѣлости своей. Я съ нимъ робокъ — меня давятъ такія цѣлостныя, полныя натуры, я передъ нимъ благоговею и смиряюсь въ сознаніи своего ничтожества»...

Такія натуры предназначены быть борцами за свободу какъ собственную, такъ и чужую. Такимъ борцемъ, несомнѣнно, являлся Байронъ, о чемъ достаточно свидѣтельствуютъ общеизвестныя черты его поэзіи и данныя его біографіи. Подобнымъ же свободолюбцемъ, протестующимъ противъ каких бы то ни было цѣпей, откуда бы онѣ ни исходили, былъ и Лермонтов.

Въ его глазах «свобода» даже выше «счастья». Въ одномъ изъ варіантовъ стих. «Отворите мнѣ темницу» читается:

Дайте волю, волю, волю,
И не надо счастья мнѣ!

При всей страстности своего темперамента, при всей пламенности своих импульсивных стремленій, Руссо, однако, не былъ натурою активною и не обладалъ сильнымъ характером. Сентиментальный мечтатель, способный, говоря словами Гамлета, «заключиться въ орѣховую скорлупу и считать себя царемъ необъятнаго пространства», онъ владѣлъ тайною, оставаясь самъ пассивнымъ, зажигать чужія воли. Въ противоположность своему духовному родоначальнику, Байронъ и Лермонтовъ обладали натурами активными съ рѣзко выраженными волевыми импульсами. Въ этомъ их глубокая оригинальность, дающая имъ совершенно особое положеніе среди поэтовъ, которые, въ громадномъ большинстве случаевъ, бываютъ натурами созерцательными. Въ них было что-то дантовское: властное, непокорное и дѣйственное.

Пытливая мысль не дѣйствовала разлагающимъ образомъ на их волю. Вопреки психологическимъ наблюденіямъ Шекспира, — размышленіе не заставляло блекнуть «румянецъ их воли» и

374

не могло смирить «полета отважных предпріятій». Жажда дѣятельности, можно сказать, снѣдала Байрона, заставляя его «рыскать по свету» въ погонѣ за «исполинскимъ дѣломъ», принимать участіе въ тайных заговорах и, наконецъ, броситься на подвигъ освобожденія Греціи.

Когда юный Лермонтовъ завидовалъ «удѣлу» Байрона («Ахъ, если бъ одинаковъ былъ удѣлъ!»), онъ, очевидно, имѣлъ въ виду не только лавровый венокъ поэта, давно уже украшавшій его чело, но и иной, дубовый венокъ гражданина, который возложилъ на себя англійскій поэтъ героическою смертью въ Греціи. Въ юношескомъ стихотвореніи Лермонтова, цитированномъ выше, «Три ночи я провелъ безъ сна» (1830 г.), уже хорошо выражается свойственная ему жажда дѣятельности, мечты о подвигѣ, о героическомъ выступленіи. Въ связи съ ними находятся, очевидно, упорныя мысли поэта о «позорной смерти», о «плахѣ» (Ср. «Къ ***», 1830 г.). Въ стих. «1831 года,іюня 11 дня», полномъ драгоцѣнных автобіографических признаній, поэтъ возвращается къ той же темѣ, волновавшей его всю жизнь:

И не забытъ умру я. Смерть моя
Ужасна будетъ; чуждые края
Ей удивятся, а въ родной странѣ
Всѣ проклянутъ и память обо мнѣ.1)

Та же мысль о плахѣ повторяется и въ 1837 г. въ стих.: «Не смѣйся надъ моей пророческой тоской» и т. д. Кипучая натура его жаждетъ дѣятельности, борьбы, безъ которых жизнь теряетъ для него смыслъ:

...Жизнь скучна, когда боренья нѣт...
Мнѣ нужно дѣйствовать, я каждый день
Безсмертнымъ сдѣлать бы желалъ, какъ тѣнь
Великаго героя, и понять
Я не могу, что значитъ отдыхать.
Всегда кипитъ и зрѣетъ что-нибудь
Въ моемъ умѣ...

375

Мнѣ жизнь все какъ-то коротка,
И все боюсь, что не успѣю я
Свершить чего-то! Жажда бытія
Во мнѣ сильнѣй страданій роковыхъ,
Хотя я презираю жизнь других.1)


Недаромъ своему генію придаетъ онъ эпитетъ «дѣятельный»:

Я чувствую, судьба не умертвитъ
Во мнѣ возросшій дѣятельный геній.2)

Созерцательная натура Руссо воплотилась въ лицѣ слабовольнаго и сентиментальнаго Сенъ-Прэ. Активныя натуры Байрона и Лермонтова нашли свое выраженіе въ их излюбленных герояхъ: бурныхъ, стремительныхъ, дѣйственныхъ, управляемых волевыми импульсами и, большею частью, страдающихъ, какъ и их авторы, отъ невозможности претворить мысль въ дѣло и найти достаточно широкое поприще для приложенія своих гигантских сил. Подобно Печорину, всѣ они чувствуютъ въ себѣ «силы необъятныя» и горько оплакиваютъ их безплодную гибель. Байронъ далъ прекрасную характеристику подобных натуръ, вполнѣ приложимую къ нему самому и къ Лермонтову:

Дыша борьбой, они волненій просятъ;
Какъ лава, въ жилах их струится кровь;
Их цѣлый векъ на крыльях бури носятъ,
Пока не сбросятъ их на землю вновь;
А все же имъ дыханье бури мило;
Когда их жизнь должна спокойно течь,
Они, скорбя, кончаютъ дни уныло...
Такъ пламени безъ пищи меркнетъ сила;
Такъ губитъ ржавчина въ ножны вложенный меч.

(«Чайльдъ-Гарольдъ», п. III, строфа 44.)

Эти герои обыкновенно противопоставляются окружающему их обществу, толпѣ — и всегда не къ выгодѣ послѣдних. Они,

376

«любимцы природы», рѣзко отграничиваютъ себя отъ людского муравейника. Такъ дѣлаетъ Манфредъ:

Отъ самых юных лѣтъ
Ни въ чемъ съ людьми я сердцемъ не сходился
И не смотрѣлъ на землю их очами;
Их цѣли жизни я не раздѣлялъ,
Их жажды честолюбія не ведал.
Мои печали, радости и страсти
Имъ были непонятны. Я съ презрѣньемъ
Взиралъ на жалкій обликъ человека. (Пер. И. Бунина.)

Таковы же и герои Лермонтова, готовые воскликнуть вмѣстѣ съ нимъ:

Жалокъ міръ!
Въ немъ каждый средь толпы забытъ и сиръ,
И люди всѣ къ ничтожеству спѣшат. 1)

Такъ и Измаилъ-бей презираетъ «этотъ міръ ничтожный» (ч. III, строфа 10-я). Но особенно характеренъ въ этомъ отношеніи Печоринъ съ его постояннымъ противоположеніемъ себя и толпы и гордымъ сознаніемъ своего превосходства надъ другими.

Это сознаніе превосходства высоко ставитъ ихъ, въ их собственных глазахъ, надъ міромъ:

Творецъ изъ лучшаго эѳира
Создалъ живыя струны ихъ:
Онѣ не созданы для міра,
И міръ былъ созданъ не для них.

Сознаніе своего «избранничества» заставляетъ их тяготѣть ко всему сверхъ-человеческому, неземному, демоническому и порою выдвигаетъ их на путь богоборчества. Протестующія рѣчи Каина находятъ себѣ отраженіе въ тѣх вызовах небу, которыя мы встрѣчаемъ иногда у Лермонтова, несмотря на всю глубину его религіозности, въ которой онъ, опять-таки, ближе къ Руссо, чѣмъ къ Байрону. Тѣмъ не менѣе знаменитая

377

«Благодарность» звучитъ какъ отголосокъ богоборческих рѣчей Каина. Крайній индивидуализмъ ведетъ къ тому, что даже молитвы превращаются то въ требованіе, то въ горькую, «уничтожающую» иронію:

Устрой лишь такъ, чтобы Тебя отнынѣ
Недолго я еще благодарилъ!—

Такъ, разрывъ между природою и культурой осложняется другимъ не менѣе плачевнымъ разрывомъ между индивидуумомъ и обществом. Этотъ послѣдній антагонизмъ приводитъ иногда какъ Байрона, такъ и Лермонтова къ антисоціальнымъ мотивамъ (на них построены всѣ такъ наз. восточныя поэмы Байрона), но, въ концѣ концовъ, общество не отвергается ими всецѣло. Какъ послѣ отчужденнаго отъ людей Манфреда Байронъ создаетъ Каина, возвращающагося къ альтруизму, такъ Лермонтовъ въ наиболѣе зрѣлых своих типах придаетъ имъ черту тяготѣнія къ общественной дѣятельности. Замѣчаніе проф. Овсянико-Куликовскаго о Печоринѣ кажется намъ глубоко справедливымъ: «Какъ многія эгоцентрическія натуры, онъ — человекъ съ ярко-выраженнымъ и очень активнымъ соціальнымъ инстинктом. Ему, для уравновешенія его гипертрофированнаго «я», потребны живыя связи съ людьми, съ обществомъ, и всего лучше удовлетворила бы этой потребности живая и осмысленная общественная дѣятельность, для которой у него имѣются всѣ данныя: практическій умъ, боевой темпераментъ, сильный характеръ, умѣніе подчинять людей своей волѣ, наконецъ, честолюбіе. Но условія и дух времени не благопріятствовали сколько-нибудь широкой и независимой общественной дѣятельности. Печоринъ поневолѣ остался не у дѣлъ, откуда его вечная неудовлетворенность, тоска и скука. Понятно, что ему психологически необходимо было создать себѣ нѣкоторый суррогатъ дѣятельности»1).

378

Идея освобожденія личности приводитъ къ идеѣ освобожденія общества. Такъ, на почве крайняго и подчасъ болѣзненнаго идивидуализма вырастаютъ у Байрона и Лермонтова широкія освободительныя тенденціи. Врядъ ли нужно подчеркивать эти тенденціи у Байрона: онѣ слишкомъ известны. Поэтому можно ограничиться поэзіей Лермонтова.

Выше уже были отмѣчены его юношескія «вольнолюбивыя мечты»: его сочувствіе революціи 1830 г., его паѳосъ освобожденія. Сюда можно прибавить стихотворенія «Новгородъ, 13 окт. 1830», «Пиръ Асмодея», «Настанетъ годъ — Россіи черный годъ», «Къ ***» (О, полно извинять развратъ!), «Прощай, немытая Россія», «Послѣдній сынъ вольности», «Новгороду», а также сохраненныя Боденштедтомъ стихотворенія (въ особенности «Kleine Betrachtungen»).

Всюду здѣсь Лермонтовъ выступаетъ, вслѣдъ за Байрономъ, борцомъ за освобожденіе общества и государства отъ оковъ тиранніи и деспотизма. Въ них то звучитъ байроновскій паѳосъ освобожденія всѣх угнетенныхъ, то слышатся отголоски байроновской политической сатиры, клеймящей тиранію и притѣсненіе (ср. въ особенности «Пиръ Асмодея» и «Къ ***»). Одинъ изъ самых горьких упрековъ, посылаемых въ «Думѣ» представителямъ его поколѣнія, заключается въ томъ, что они —

Передъ опасностью позорно малодушны
И передъ властію презрѣнные рабы.

Такъ борьба съ обществомъ вообще превращается въ борьбу съ даннымь обществомь подобно тому, какъ запальчивое отрицаніе культуры сводилось на борьбу съ ложною культурой. Представляется возможность другого, лучшаго общества. Но, при существующих условіяхъ, острота разрыва между личностью, пробудившейся къ самосознанію, и обществомъ, погрязающимъ въ рутинѣ и слѣпой покорности, чувствуется очень больно. Отъ этого разрыва страдали и Руссо, и Байронъ, и Лермонтовъ, но въ разной степени. Изъ нихъ, трех Руссо —

379

наиболѣе соціальный человек. Его индивидуалистическія тенденціи, какъ рѣзки онѣ ни были, получали себѣ все же известную поправку въ томъ могучемъ соціальномъ инстинктѣ, который былъ такъ свойственъ эпохѣ «Просвещенія». «Въ Общественномъ договорѣ» права государства стоятъ выше правъ отдѣльнаго лица, даже въ ущербъ послѣднему. Руссо пришелъ къ известному, хотя и не особенно удачному, компромису между принципомъ индивидуализма и принципомъ коллективизма.

Событія революціи и наступившая затѣмъ реакція нанесли ударъ этому соціальному инстинкту. Байронъ не хочетъ знать никаких компромиссов. Проблема ставится у него рѣзче и рѣшается неумолимѣе въ пользу индивидуума. Его программа политическаго радикализма затрогиваетъ лишь самые общіе принципы и не даетъ ответа на вопросъ о роли индивидуума въ государственной жизни.

Нашъ Лермонтовъ является индивидуалистомъ не менѣе, чѣмъ Байронъ, безпощадным. Онъ даже прямолинейнѣе англійскаго поэта, не говоря уже о Руссо. Это — прямолинейность, свойственная молодости, отрицающей компромиссы и не желающей вникать въ сложные вопросы политической жизни. Политическое міросозерцаніе его, сложившееся при неблагопріятных условіях русской дѣйствительности, еще проще и элементарнѣе, чѣмъ у Байрона.

Вотъ почему, между прочимъ, въ культѣ Наполеона онъ идетъ далѣе Байрона, у котораго горячая любовь, удивленіе, разочарованіе и горькіе упреки чередуются между собою. Достаточно широкая политическая точка зрѣнія заставляетъ Байрона осуждать Наполеона за его преступленія противъ свободы народов. Что касается Лермонтова, то и въ «Послѣднемъ новосельѣ» (1841) онъ является, можетъ быть, даже болѣе ярымъ наполеонистомъ, чѣмъ раньше. Такъ сильны и живучи были въ немъ индивидуалистическія тенденціи и пламенный культъ сильной и выдающейся личности, передъ правами которой какъ-будто должны даже блѣднѣть права цѣлых народов.

380

IX.

Намъ остается сказать нѣсколько словъ о той этической проблемѣ, которая требовала рѣшенія въ тѣсной связи съ двумя предыдущими проблемами и въ зависимости отъ принциповъ натурализма и индивидуализма.

По складу своей личности Лермонтовъ принадлежалъ не къ числу поклонниковъ чистаго искусства, созданных «для звуковъ сладких и молитвъ», а къ болѣе суровой породѣ моралистовъ и проповедниковъ, чувствующих себя призванными «глаголомъ жечь сердца людей». И въ этомъ онъ также сходился какъ съ Байрономъ, такъ и съ Руссо. Припомнимъ, что свои пламенныя филиппики противъ извращенной культуры и распущеннаго общества Руссо обосновалъ на чувстве моральнаго негодованія. Этимъ же чувствомъ движимы великолѣпные сатирическіе выпады въ «Донъ-Жуанѣ» и других произведеніях Байрона.

У Лермонтова поэтъ-пророкъ долженъ провозглашать «любви и правды чистыя ученья», но онъ же можетъ являться и обличителемъ, бичующимъ пороки:

Судья безвестный и случайный,
Не дорожа чужою тайной,
Приличьемъ скрашенный порокъ
Я смѣло предаю позору;
Неумолимъ я и жесток.

(«Журналистъ, читатель и писатель». 1840 г.)

Здѣсь же онъ называетъ свою рѣчь «пророческою» и замѣчаетъ, что пишетъ тогда, когда «диктуетъ совесть».

Напряженное чувство моральнаго негодованія сдѣлало изъ Лермонтова превосходнаго сатирика, всегда умѣющаго направить по надлежащему адресу «желѣзный стихъ, облитый горечью и злостью». Подобно Байрону, чувствуетъ онъ себя призваннымъ

...цѣпь предубѣжденій
Умомъ свободнымъ потрясать. 1)

381

Предпринятая Руссо защита моральной автономности упала у Байрона на самую благопріятную почву. Устами Манфреда онъ требуетъ полной свободы моральнаго самоопредѣленія:

Безсмертный дух самъ судъ себѣ творитъ
За добрыя и злыя помышленья...

«Ты не судья моимъ грѣхамъ», — замѣчаетъ онъ аббату. Какъ будто «избранники», «герои» стоятъ выше законовъ морали, обязательных для «толпы»: они способны быть крайними какь въ добрѣ, такъ и во злѣ. Фея Альпъ говоритъ Манфрѣду:

Ты человекъ, свершившій въ жизни много
Добра и зла, не ведая въ них мѣры.

Такъ и Лермонтовъ о «дѣтях рока», къ числу которых принадлежитъ его Измаилъ-бей, замѣчаетъ:

...Въ морѣ бѣдъ, какъ вихри ихь ни носятъ,
Они пособій отъ рабовъ не просятъ,
Хотятъ их превзойти въ добрѣ и злѣ, —
И власти знакъ на гордомъ их челѣ.

Печоринъ, съ своей стороны, не знаетъ мѣры ни въ чем.

У героевъ Байрона и Лермонтова препятствіемъ къ моральному совершенству является не только преувеличенное представленіе о правах «избранной» натуры, но также и необычайная страстность их темперамента, их «преданность страстямъ». Герои эти рождены на светъ —

Съ желаньями безбрежными, какъ вечность.

(«Сашка», строфа 73.)

Въ «тайникъ» их души то и дѣло заглядываетъ «страсть съ грозой и вьюгой» («Не верь себѣ, мечтатель молодой!»). Они готовы упиваться ея «сладкимъ недугомъ» («И скучно, и грустно»), пока не исчезнетъ онъ «при слове разсудка»

Возставая противъ сухого раціонализма XVIII века, Руссо выдвигаетъ на первый планъ чувства и страсти и реабилитируетъ их въ глазах современников. Этотъ «сентиментализмъ» унаслѣдовали въ той или другой степени и руссоисты. Выдающаяся

382

роль, которая удѣляется чувствамъ и страстямъ въ творчестве Байрона, находится въ полномъ соответствіи съ подобными тенденціями. Различіе съ Руссо заключалось въ томъ, что эти страсти теперь значительно увеличились въ своемъ напряженіи послѣ бурных и трагических исторических переживаній конца XVIII и начала XIX вековъ, а регулирующая их сила категорическаго императива уменьшилась. Крайній индивидуализмъ, сочетавшійся «съ желаньями безбрежными, какъ вечность», такъ повысилъ требованія отъ жизни, такъ увеличилъ неудовлетворенность ею, что и «сладкій недугъ» страсти сталъ превращаться въ мучительный крест. Жалобами на муки, причиненныя страстями, полна поэзія и Байрона, и Лермонтова.

Въ тѣсномъ отношеніи съ вопросомъ о страстях стоялъ вопросъ о счастьѣ. Руссо признается, что съ ранних лѣтъ его томила «жажда несказаннаго безумнаго счастья». Опытъ жизни убѣдилъ его, однако, въ томъ, что такое счастье недостижимо; возможно только счастье относительное, подъ условіемъ, что человекъ подчинится «суровому закону необходимости», ограничитъ «избытокъ желаній» и будетъ искать себѣ успокоенія въ ресигнаціи, въ покорности Провидѣнію1).

Мятежныя натуры Байрона и Лермонтова, не менѣе Руссо томившіяся тоскою по счастью, которое «прочь убѣгало», не шли на этотъ компромиссъ, не хотѣла подчиняться закону необходимости, не умѣли успокоиться въ ресигнаціи.

Мѣсто ресигнаціи занимаетъ у них фатализм. Герои их — «дѣти рока», являющіяся нерѣдко «топоромъ въ руках судьбы». И Манфрѣдъ, и Печоринъ одинаково употребляють это выраженіе. Въ концѣ жизни Лермонтовъ заявляетъ:

Я жизнь постиг.
Судьбѣ, какъ турокъ иль татаринъ,
За все равно я благодаренъ;
У неба счастья не прошу

383

И молча зло переношу...
Быть можетъ, небеса Востока
Меня съ ученьемъ их пророка
Невольно сблизили... («Валерикъ» 1841 г.)

Однако, мудрость «дряхлаго Востока» не можетъ удовлетворить вполнѣ мыслителя-моралиста, задумывающагося надъ коренными и мучательными вопросами бытія:

Придетъ ли вестникъ избавленья
Открыть мнѣ жизни назначенье,
Цѣль упованій и страстей,
Поведать, что мнѣ Богъ готовилъ,
Зачѣмъ такъ горько прекословилъ
Надеждамъ юности моей?.. (1837 г.)

На этотъ вопросъ Лермонтовъ такъ и не нашелъ ответа. Не нашелъ его и Байрон. Къ разочарованію въ культурѣ и въ обществе прибавилось еще разочарованіе въ счастьѣ и въ возможности открыть «жизни назначенье».

На этой почве и возникла их поэзія, истинная поэзія «міровой скорби», сотканная изъ противорѣчій, подобно породившимъ ее условіямъ, — мрачная и лучезарная, не пріемлющая міръ и судорожно цѣпляющаяся за бытіе, проклинающая и благословляющая, влачащаяся по землѣ и стремящаяся къ небу, съ проблесками надежды и съ муками отчаянія, — но всегда пламенная, мощная и захватывающая.

X.

Итакъ, для правильнаго рѣшенія вопроса о «байронизмѣ» Лермонтова нужно принимать въ соображеніе и его «руссоизмъ». Мы видѣли, что въ нѣкоторых основных пунктах міросозерцанія русскій поэтъ солидаренъ съ Байрономъ и съ Руссо, стоя ближе въ отдѣльных случаях то къ одному, то къ другому. Съ полнымъ правомъ мы можемъ говорить о руссоизмѣ Лермонтова, и думается, что до Льва Толстого онъ являлся у насъ едва ли не самымъ крупнымъ представителемъ этого теченія.

384

Идеи эти онъ черпалъ и изъ самого Руссо, и изъ произведеній его великаго ученика — Байрона, и изъ сочиненій других известных ему и упомянутых выше романтиковъ, которые, въ большинстве случаевъ, также были руссоистами. Поэтому надо остерегаться относить исключительно на счетъ Байрона то, что могло усвоиваться Лермонтовымъ изъ других источниковъ и улавливаться имъ изъ общей атмосферы ходячаго романтическаго настроенія и романтическаго credo.

Съ другой стороны, нельзя не подчеркнуть поразительной конгеніальности Лермонтова съ «властителемъ думъ» нѣскольких поколѣній, «своенравнымъ чародѣемъ», увлекшимъ за собою столько замѣчательных дарованій во всей Европѣ. Проглядывая списокъ этих байронистовъ, въ которомъ значится много блестящих именъ, мы врядъ ли найдемъ среди них натуру болѣе родственную Байрону по своему психическому укладу и по основнымъ свойствамъ своего таланта, чѣмъ натура Лермонтова. Идя по слѣдамъ своего старшаго собрата, Лермонтовъ, въ сущности говоря, не уклонялся въ сторону отъ того пути, который былъ уготованъ его собственному колоссальному таланту, рано начавшему блистать самоцветными камнями собственных глубоких переживаній и творческих замыслов. Изъ художественной школы Байрона Лермонтовъ вышелъ созрѣвшимъ мастеромъ, властнымъ чародѣемъ въ области поэзіи, открывающимъ «новые міры».

М.Розанов.