Лермонтов в оценках Белинского — Мордовченко Н.И.

Нет сомнений, что в приведенных словах Белинский говорит о самом себе. Именно ему принадлежал тот «смелый голос», который по достоинству оценил поэтический талант Лермонтова еще с первых его опытов и указал на огромное значение Лермонтова в развитии русской поэзии.

Основные статьи о Лермонтове (о «Герое нашего времени» и о «Стихотворениях М. Лермонтова») написаны Белинским на рубеже второго периода его деятельности, в течение которого он окончательно сформировался как просветитель-революционер, вождь молодой русской демократии.

В статьях о «Герое нашего времени» и о стихотворениях Лермонтова сказалась замечательная способность Белинского доводить анализ художественного творчества до той ступени, на которой самому писателю открывалось направление его идейного и творческого роста, а вместе с тем освещались и перспективы объективно-исторического развития литературы.

Сила Белинского заключалась в том, что своей теоретической и критической мыслью он далеко опережал текущую литературу, ставил ей задачи на многие годы, раскрывая связи литературы с ходом национального, народного и общечеловеческого развития.

1

Лермонтов начал привлекать пристальное и сочувственное внимание Белинского почти с первых же своих произведений, появившихся в печати.

В 1838 году в «Литературных Прибавлениях к Русскому Инвалиду» (№ 18) без имени автора была напечатана «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова». Рецензируя в «Московском Наблюдателе» того же года поэму Е. Бернета «Елена», Белинский в специальном примечании отметил эту «песню», как «прекрасное стихотворение». «Не знаем имени автора этой песни, которую можно назвать поэмою, в роде поэм Кирши Данилова, — писал Белинский, — но если это первый опыт молодого поэта, то не боимся попасть в лживые предсказатели, сказавши, что наша литература приобретает сильное и самобытное дарование» (III, 394).

В 1839 году в «Московском Наблюдателе» Белинский дал необычайно высокую оценку «Бэлы», появившейся в «Отечественных Записках», и откликнулся на несколько стихотворений Лермонтова, также только что напечатанных в «Отечественных Записках» («Дума», «Поэт», «Ветка Палестины» и «Не верь себе»).

«Вот такие рассказы о Кавказе, о диких горцах и отношениях к ним наших войск, — писал Белинский о «Бэле», — мы готовы читать, потому что такие рассказы знакомят с предметом, а не клевещут на него. Чтение прекрасной повести г. Лермонтова многим может быть полезно еще и как противоядие чтению повестей г. Марлинского» (IV, 277). Белинский смело противопоставлял Лермонтова, автора еще только одной повести, прославленному прозаику 30-х гг. Марлинскому, чье творчество было связано с пройденным романтическим этапом литературы и с точки зрения Белинского могло только тормозить развитие реализма.

«Прекрасными стихотворениями» Белинский счел «Ветку Палестины» и «Не верь себе». Он отмечал, что «первое поражает художественностию своей формы, а второе глубокостию своего содержания и могучестию формы: дело идет, кажется, о тех непризванных поэтах, которые могут вдохновляться только своими страданиями, за отсутствием истинного поэтического призвания». Приведя далее стихотворение «Не верь себе», Белинский заключал: «Заметьте, что здесь поэт говорит не о бездарных и ничтожных людях, обладаемых метроманиею, но о людях, которым часто удается выстрадать и то и другое стихотворение, и которые вопли души своей, или кипение крови и избыток сил, принимают за дар вдохновения. Глубокая мысль!.. Сколько есть на белом свете таких мнимых поэтов! И как глубоко истинный поэт разгадал их!..» (IV, 280). Характерны в той же статье оценки центральных стихотворений Лермонтова «Дума» и «Поэт». «Думу» Белинский выделил» как «энергическое, могучее по форме, хотя и прекраснодушное несколько по содержанию стихотворение». О «Поэте» Белинский упоминал, как о произведении, «примечательном многими прекрасными стихами и также прекраснодушном по содержанию» (IV, 278—279).

Обличительный, гневный пафос «Думы», «Поэта», а также и стихотворения «Не верь себе» противоречил взглядам Белинского, которые он разделял в ту пору, находясь на позициях примирения с действительностью. Термином «прекраснодушие» Белинский характеризовал тогда всякие беспочвенные идеалистические порывы, всякий бессильный протест против действительности.

В соответствии с формулой Гегеля «всё, что действительно — то разумно» Белинский в 1838—1839 гг. теоретически обосновывал действительность и разумность существующих общественно-политических порядков и отказывался от всякого протеста. И в искусстве он отвергал в это время все недовольное и протестующее, считая, что истинное художественное произведение не обнажает противоречий жизни, не углубляет их, что оно «примиряет с действительностью, а не восстановляет против нее» (IV, 481). Именно в эту пору Белинский безоговорочно осудил Полежаева, заявив, что «его песни, нашедшие отзыв в современниках, не перейдут в потомство» и что «субъективность — смерть поэзии и ее произведения — поэтический пустоцвет» (IV, 47).

П. В. Анненков в своих воспоминаниях рассказывает, что Белинский «не успел отделаться от Лермонтова одним решительным приговором. Несмотря на то, что характер лермонтовской поэзии противоречил временному настроению критика, молодой поэт, по силе таланта и смелости выражения, не переставал волновать, вызывать и дразнить критика. Лермонтов втягивал Белинского в борьбу с собою, которая и происходила на наших глазах».*

Прочитав в августе 1839 года «Три пальмы» Лермонтова в «Отечественных Записках», Белинский писал Краевскому: «Боже мой! Какой роскошный талант! Право в нем таится что-то великое». Месяцем позже, в письме к Станкевичу Белинский приводил целиком «Три пальмы» и заявлял: «На Руси явилось новое могучее дарование — Лермонтов». В январе 1840 года Белинский спрашивал о Лермонтове К. Аксакова: «Каков его «Терек»? Дьявольский талант!» С тем же вопросом Белинский обращался и к Боткину, причем замечал: «Чорт знает — страшно сказать, а мне кажется, что в этом юноше готовится третий русский поэт, и что Пушкин умер не без наследника». Так, еще в начале 1840 года, когда не было ни «Героя нашего времени», ни сборника стихотворений Лермонтова, Белинский предсказывал Лермонтову место в литературе вслед за Пушкиным и Гоголем.

С восторгом Белинский принял стихотворения «И скучно, и грустно», «Памяти А. И. Одоевского»; от «Колыбельной песни» Лермонтова он был «без ума». Только к двум вещам — «Ангелу» и «Узнику» — Белинский остался холоден. Другие же лермонтовские стихотворения, появившиеся в 1839—1840 гг., не переставали его волновать и, как правильно заметил Анненков, втягивали Белинского «в борьбу с собою».

С конца 1839 года Белинский начинал видеть несостоятельность своего истолкования «разумной действительности» и входил в полосу мучительного идейного кризиса, который преодолевался на протяжении 1840—1841 гг. Примирительное, созерцательное понимание действительности сменялось у Белинского реалистическим взглядом на действительность, как на объект познания и борьбы. Испытав тяжкие сомнения и колебания, Белинский в итоге пришел к выводу, что идея отрицания, которую он раньше изгонял из жизни и искусства, была связана с самим принципом исторической разумности. У Белинского вместе с изживанием его прежних взглядов неуклонно нарастал протест против действительности, развивалась и углублялась идея отрицания, идея революционной борьбы. В этот период пересмотра старых взглядов и перехода на новые революционные позиции Лермонтов как бы сопутствовал Белинскому. Поэзия Лермонтова не только не смягчала и не преображала действительности, как того требовали «примирительные» теории Белинского, а наоборот она углубляла и обостряла все жизненные противоречия. Вот почему, в процессе выработки нового мировоззрения, Белинский нашел у Лермонтова полное и глубокое отражение своей «рефлексии», своих сомнений и колебаний, своей внутренней борьбы, которую он переживал.

В письме к Боткину 9 февраля 1840 года Белинский восхищался «Колыбельной песней» Лермонтова. «Как безумный, твердил я и дни и ночи эту чудную молитву, — писал он, — но теперь я твержу, как безумный, другую молитву:

И скучно, и грустно!.. И некому руку подать
В минуту душевной невзгоды!..
Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?
А годы проходят — все лучшие годы!
Любить... но кого же?.. на время не стоит труда,
А вечно любить невозможно.
В себя ли заглянешь? — Там прошлого нет и следа:
И радость, и мука, и всё так ничтожно.
Что страсти?.. Ведь рано иль поздно их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка;
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг —
Такая пустая и глупая шутка.

Эту молитву твержу я теперь потому, что она есть полное выражение моего моментального состояния».

Ненависть и сарказм по отношению к «гнусной российской действительности» николаевского времени, неугасимое стремление к свободе, жажда деятельной жизни и борьбы — вот что объединяло Лермонтова с такими основоположниками революционно-демократической мысли в России, как Белинский и Герцен. Недаром Белинский находил в поэзии Лермонтова воплощение своих собственных дум и скорбей. Недаром Герцен говорил о Лермонтове, что он «всецело принадлежит к нашему поколению».

2

Белинский впервые встретился и познакомился с Лермонтовым еще летом 1837 года в Пятигорске, на квартире у Н. М. Сатина, приятеля Герцена и Огарева. Судя по воспоминаниям Сатина, эта первая встреча была неблагоприятна для обеих сторон: Белинский и Лермонтов не поняли друг друга и поэтому отнеслись друг к другу с взаимным раздражением.*

После своего переселения в Петербург Белинский встречался с Лермонтовым у Краевского, в редакции «Отечественных Записок», а также у кн. В. Ф. Одоевского. Однако и тогда сколько-нибудь близких отношений между ними не завязалось.

В первой половине апреля 1840 года Белинский посетил Лермонтова в ордонанс-гаузе, где поэт сидел под арестом за дуэль с Барантом. Это историческое свидание Белинского с Лермонтовым, по словам И. И. Панаева, продолжалось «часа четыре» и произвело на Белинского огромное впечатление. В письме к Боткину 16 апреля 1840 г. Белинский отзывался о только что вышедшем из печати «Герое вашего времени» и рассказывал о своем свидании с Лермонтовым. «Кстати: вышли повести Лермонтова, — писал Белинский. — Дьявольский талант! Молодо-зелено, но художественный элемент так и пробивается сквозь пену молодой поэзии, сквозь ограниченность субъективно-салонного взгляда на жизнь. Недавно был я у него в заточении и в первый раз поразговорился с ним от души. Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного! О, это будет русский поэт с Ивана Великого! Чудная натура!... Печорин — это он сам, как есть. Я с ним спорил, и мне отрадно было видеть в его рассудочном, охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого. Я это сказал ему — он улыбнулся и сказал: дай бог! Боже мой, как он ниже меня по своим понятиям, и как я бесконечно ниже его в моем перед ним превосходстве. Каждое его слово — он сам, вся его натура, во всей глубине и целости своей».

Вскоре после встречи и беседы с Лермонтовым Белинский написал свою статью о «Герое нашего времени». В русской критике это был первый глубокий анализ гениального произведения и вместе с тем его восторженная оценка.

Реакционная критика встретила роман Лермонтова с ожесточением. Самое заглавие, имеющее у Лермонтова горько-иронический и трагический смысл, было понято в буквальном значении.

В ряде критических отзывав по поводу «Героя нашего времени», принадлежавших перу защитников самодержавно-крепостнического строя, была одна общая линия — резкое порицание и осуждение образа Печорина. Печорин — безнравственный и развратный человек, и объявлять его «героем нашего времени» значит клеветать на Россию. Вот каков был приговор роману со стороны реакционной критики. Громадное значение образа Печорина понял только один Белинский.

В образе Печорина Белинский увидел правдивое и бесстрашное отражение трагедии своего поколения, поколения передовых людей 40-х годов. Человек необыкновенной силы духа, гордый и смелый, Печорин растрачивает свою энергию впустую, в жестоких забавах и в мелких интригах. Печорин — это жертва того общественного строя, который мог только глушить и калечить все лучшее, передовое и сильное.

Друг и соратник Белинского Герцен со свойственной ему яркостью впоследствии так охарактеризовал общественную атмосферу николаевского времени: «Царство мглы, произвола, молчаливого замирания, гибели без вести, мучений с платком во рту». Всякое стремление к деятельности парализовалось в условиях жесточайшей реакции. В таких условиям и вырастали люди, подобные Печорину, которые, говоря словами Белинского, или бездействовали, или занимались пустой деятельностью. Для реакционной критики Печорин — это выдуманный образ, не существующий в действительности. Белинский же видел в нем человека, созданного самой жизнью.

В своей статье Белинский горячо защищал образ Печорина от нападок реакционной критики и доказывал, что этот об.раз воплотил в себе критический дух «нашего века». Защищая Печорина, Белинский подчеркивал, что «наш век» гнушается «лицемерством». Он громко говорит о своих грехах, но не гордится ими; обнажает свои кровавые раны, а не прячет их под нищенскими лохмотьями притворства. Он понял, что сознание своей греховности есть первый шаг к спасению» (84).

С точки зрения Белинского в образе Печорина отразилась болезненная переходная эпоха. Белинский считал, что Печорин должен был выздороветь и стать «торжествующим победителем над злым гением жизни». «Судя о человеке, — говорил Белинский, — должно брать в рассмотрение обстоятельства его развития и сферу жизни, в которую он поставлен судьбою. В идеях Печорина много ложного, в ощущениях его есть искажение; но все это выкупается его богатою натурою. Его, во многих отношениях, дурное настоящее обещает прекрасное будущее». (116). Такой взгляд на Печорина вытекал из глубокой веры Белинского в торжество правды и разума, а также из уверенности в том, что передовым людям 40-х годов удастся найти пути к свободному и здоровому общественному строю.

Понимая образ Печорина как отражение трагедии своего поколения, Белинский справедливо видел в этом образе отзвуки и личной трагедии самого Лермонтова. Элементы авторского сочувствия к Печорину, которые имелись в романе, дали Белинскому право утверждать, что Лермонтов еще не смог совершенно отделиться от Печорина, смотреть на него со стороны и правильно его оценить.

При свидании с Лермонтовым в ордонанс-гаузе Белинский имел возможность убедиться, что у поэта были черты характера, сходные с чертами Печорина. По мнению Белинского, эти черты выражались в «рассудочном, охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей». Вместе с тем Белинский наблюдал у Лермонтова и «семена глубокой веры» в достоинство жизни. Белинский считал, что поэту необходимо было преодолеть свою рассудочность и раздраженность. Об этом Белинский говорил самому Лермонтову, об этом же он говорит и в своей статье. Предсказывая «прекрасное будущее» для Печорина и защищая его, Белинский в то же время защищал и самого Лермонтова. Он полагал, что укрепление веры в достоинства жизни и людей является непреложной основой будущего развития Лермонтова, залогом его художественного роста.

В пору написания своей статьи о «Герое нашего времени» Белинский не только еще оставался на идеалистических позициях, но и не до конца освободился от своих «примирительных» умонастроений. Эти умонастроения особенно ясно выступают в тех местах статьи, где Белинский утверждает, что противоречия и диссонансы необходимо должны разрешаться в гармонию.

Впоследствии Чернышевский, оценивая статью Белинского о «Герое нашего времени», подчеркивал, что анализ образа Печорина сделан в этой статье «почти исключительно с художественной точки зрения» и что Белинский еще не ставил вопроса о том, почему именно Печорин, «а не другой тип людей производится нашей действительностью». Отмечая эти недостатки статьи Белинского, Чернышевский в то же время не мог не признать, что из всех критических статей по поводу «Героя нашего времени», появившихся в 40-е годы, только статья Белинского давала правильную оценку романа Лермонтова и отвечала прогрессивным интересам русской жизни. Чернышевский говорил, что, несмотря на «отвлеченность» критических взглядов Белинского в 1840 году, «никто еще не проникался элементами нашей действительности так глубоко и живо, как и в то время была уже проникнута ими критика Белинского». По поводу трактовки Белинским образа Печорина Чернышевский справедливо отметил, что Белинский и в 1840 году стоял на почве идеи развития и что в этом была его сила. Он «никогда не любил останавливаться на половине пути, из боязни, что с развитием соединены свои опасности, как соединены они со всеми вещами на свете: все-таки эти опасности, по его мнению, вовсе не так страшны, как та нравственная порча, которая бывает необходимым следствием неподвижности; притом же они с неизмеримым избытком вознаграждаются положительными благами, какие дает развитие».

3

Непосредственным продолжением статьи Белинского о «Герое нашего времени» явилась его статья о «Стихотворениях М. Лермонтова», напечатанная через полгода. За эти полгода Белинский окончательно преодолел свои «примирительные» умонастроения, вышел, на «широкое поле действительности», стал на путь революционного отрицания и борьбы. Работая над статьей о «Стихотворениях М. Лермонтова», в письме к Боткину Белинский заявлял: «Вообще, все общественные основания нашего времени требуют строжайшего пересмотра и коренной перестройки, что и будет рано или поздно. Пора освободиться личности человеческой, и без того несчастной, от гнусных оков неразумной действительности...» В пору «примирения» с действительностью Белинский требовал смирения личности и отказывался от всякого протеста. Теперь он выдвинул человеческую личность как носительницу активного протестующего начала в общественной жизни. С идеей личности свзязано было у Белинского и понятие «субъективности», которое он обосновал в статье о «Стихотворениях М. Лермонтова». «Субъективность» в понимании Белинского означала способность художника откликаться на общественные вопросы своего времени и произносить суд над явлениями жизни.

Именно поэтому особенно высокую оценку со стороны Белинского получила обличительная гражданская лирика Лермонтова. Он восхищался пафосом стихотворения «Поэт» и особо выделял «писанные кровью» стихи «Думы». Белинский показывал, как «похоронная песня всей жизни переплеталась у Лермонтова с тоскою по жизни, с неукротимою жаждою жизни. Как статья о «Герое нашего времени», так и тесно связанная с нею вторая статья Белинского проникнута глубочайшей верой в торжество правды и разума: «Нет, это не смерть и не старость: люди нашего времени также или еще больше полны жаждою желаний, сокрушительною тоскою порываний и стремлений. Это только болезненный кризис, за которым должно последовать здоровое состояние лучше и выше прежнего. Та же рефлексия, то же размышление, которое теперь отравляет полноту всякой нашей радости, должно быть впоследствии источником высшего, чем когда-либо блаженства, высшей полноты жизни» (177).

Анализ лирики Лермонтова Белинский начинает краткой оценкой стихотворения «Бородино» и подробным разбором «Песни про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова». Обращение Лермонтова к историческому жанру с точки зрения Белинского свидетельствовало «о состоянии духа поэта, недовольного современною действительностию и перенесшегося от нее в далекое прошедшее, чтоб там искать жизни, которой он не видит в настоящем. Но это прошедшее не могло долго занимать такого поэта; он скоро должен был почувствовать всю бедность и все однообразие его содержания и возвратиться к настоящему, которое жило в каждой капле его крови, трепетало с каждым биением его пульса, с каждым вздохом его груди» (174—175).

По плану своей статьи Белинский говорит сначала о стихотворениях Лермонтова, в которых он «является не безусловным художником, но внутренним человеком, и по которым одним можно увидеть богатство элементов его духа и отношения его к обществу». К таким стихотворениям Лермонтова Белинский причисляет «Думу», «Поэта», «Не верь себе», «И скучно, и грустно». Во всех этих пьесах — «громы негодования, гроза духа, оскорбленного позором общества». Особую группу по лирической тематике составляют стихотворения — «В минуту жизни трудную», «Памяти А. И. Одоевского», «Молитва», «1-е января», «Журналист, читатель и писатель», «Ребенку», «Сосед».

Рассматривая стихотворения Лермонтова, Белинский показывает многообразие их тематики, находя у Лермонтова «все силы, все элементы, из которых слагается жизнь и поэзия». «Гармонически и благоуханно, — пишет он, — высказывается дума поэта в пьесах: «Когда волнуется желтеющая нива», «Расстались мы, но твой портрет» и «Отчего», — и грустно, болезненно в пьесе «Благодарность» (189). С этим последним стихотворением Белинский объединяет по теме «Завещание», не вошедшее в сборник 1840 года и только что напечатанное в «Отечественных Записках». Два перевода из Байрона — «Еврейская мелодия» и «В альбом» завершают цикл «субъективных» стихотворений Лермонтова, в которых критик видел выражение «внутреннего мира души поэта».

Далее, Белинский намечает переход от «субъективных» стихотворений к «чисто-художественным». Такими стихотворениями с его точки зрения являются «Ветка Палестины» и «Тучи», где «видна еще личность поэта, но в то же время виден уже и выход его из внутреннего мира своей души». К разряду «чисто-художественных» стихотворений, в которых «личность поэта исчезает за роскошными видениями явлений жизни», Белинский относит «Русалку», «Три пальмы», «Дары Терека», «Казачью колыбельную песню», «Воздушный корабль» и «Горные вершины».

В заключение своего разбора лирики Лермонтова Белинский останавливается на поэме «Мцыри», сопоставляя эту поэму с «Демоном», тогда еще не напечатанным, но распространявшимся в списках. «Мысль этой поэмы, — пишет Белинский о «Демоне», — глубже и несравненно зрелее, чем мысль «Мцыри», и, хотя исполнение ее отзывается некоторою незрелостию, но роскошь картин, богатство поэтического одушевления, превосходные стихи, высокость мыслей, обаятельная прелесть образов ставят ее несравненно выше «Мцыри» и превосходят все, что можно сказать в ее похвалу. Это не художественное создание, в строгом смысле искусства, — подчеркивает Белинский, — но оно обнаруживает всю мощь таланта поэта и обещает в будущем великие художественные создания» (201—202).

Из всех двадцати восьми вещей Лермонтова, вошедших в сборник его стихотворений, изданный в 1840 г. (единственный прижизненный сборник лирики Лермонтова), Белинский не упомянул только об «Узнике». Все остальные вещи были проанализированы им с величайшим вниманием. Что касается до «Узника», то это стихотворение наряду с «Ангелом» (не вошедшим в сборник 1840 г.) Белинский считал «недурными, даже хорошими, но только не превосходными» произведениями, а без того, пояснял он, они «не могут быть и хороши, когда под ними подписано имя г. Лермонтова» (V, 225—226).

Необходимо подчеркнуть здесь ту последовательность, в которой Белинский вел разбор лирики Лермонтова, и обратить внимание на те циклы и группы, которые он намечал в своей статье.

Белинский шел от стихотворения к стихотворению в соответствии с собственной концепцией поэтического облика автора «Героя нашего времени». Поэтому последовательность стихотворений Лермонтова, намеченная Белинским, является строго продуманной, отражающей взгляды критика на перспективы творческого развития Лермонтова.

Что же представляет собой это разграничение у Лермонтова «субъективных» стихотворений и «чисто-художественных»?

Развивая и обосновывая понятие «субъективности», как выражения не ограниченной личности, а «общего» и объективно-целесообразного, Белинский заявлял, что «особенное внимание» он обращает на «субъективные» стихотворения Лермонтова и даже радуется тому, что «их больше, чем чисто-художественных». «В таланте великом избыток внутреннего, субъективного элемента есть признак гуманности» — подчеркивает Белинский. По этому признаку Белинский узнает в Лермонтове «поэта русского, народного, в высшем и благороднейшем значении этого слова, — поэта, в котором выразился исторический момент русского общества» (178).

На «субъективность», как ни горячо отстаивал ее Белинский, не была для него самого идеалом искусства. Поскольку «субъективность» представляла собой только момент объективной исторической разумности, постольку и в искусстве, которое призвано было отражать всю полноту жизни, «субъективность» еще не обеспечивала объективной художественности. «Не бойтесь этого направления, — говорит Белинский о «субъективности», — оно не обманет вас, не введет вас в заблуждение. Великий поэт, говоря о себе самом, о своем я, говорит об общем — о человечестве, ибо в его натуре лежит все, чем живет человечество» (178). Таким образом, «субъективность», по мысли Белинского, является непреложным условием великого искусства, таким же его законом, как и непосредственность творчества.

Однако, через два года, в применении к Гоголю, Белинский констатирует, что даже у великого писателя «субъективность», как сила непосредственного творчества, не безгранична, что она не только имеет свои границы, но и может изменять писателю (VII, 439). Аналогичную мысль Белинский высказывает и в статье о стихотворениях Лермонтова. «Как бы ни была богата и роскошна внутренняя жизнь человека, — указывает Белинский, — каким бы горячим ключом ни била она во вне, и какими бы волнами ни лилась через край, — она неполна, если не усвоит в свое содержание интересов внешнего ей мира, общества и человечества» (143).

Белинский верил, что Лермонтову суждено будет осуществить такое искусство, которое представляло бы собой единство могучего субъективного начала с пушкинским совершенством художественной формы. Между объективной художественностью и пушкинской художественностью Белинский всегда ставил знак равенства.

Характерно то сопоставление Лермонтова с Пушкиным, которое Белинский делал в своей статье: «В первых своих лирических произведениях Пушкин явился провозвестником человечности, пророком высоких идей общественных; но эти лирические стихотворения были столько же полны светлых надежд, предчувствия торжества, сколько силы и энергии. В первых лирических произведениях Лермонтова, разумеется, тех, в которых он особенно является русским и современным поэтом, также виден избыток несокрушимой силы духа и богатырской силы в выражении; но в них уже нет надежды, они поражают душу читателя безотрадностью, безверием в жизнь и чувства человеческие, при жажде жизни и избытке чувства... Нигде нет пушкинского разгула на пиру жизни; но везде вопросы, которые мрачат душу, леденят сердце...» (159).

Белинский отчетливо понимал, что Лермонтов, явившись наследником Пушкина, ушел в свой внутренний мир для того, чтобы всей силой негодования обрушиться на «позор общества». Этот путь Лермонтова, глубоко отличный от пушкинского пути, Белинский считал великим прогрессом русской литературы, поскольку в направлении лермонтовской поэзии не только не было измены жизненной правде, но, наоборот, было предельное ее обнажение. Тайна лермонтовской «субъективности», с точки зрения Белинского, была в ее бичующей силе, в ее революционном пафосе.

Сделав главным содержанием своей поэзии изображение отрицательных и тяжелых сторон человеческой жизни, Лермонтов разошелся с Пушкиным, но он возвращался к его традициям, когда «выходил из внутреннего мира своей души». Общий смысл той эволюции Лермонтова, которую он переживал в 1840—1841 гг. и которая устанавливается исследованиями последнего времени, можно характеризовать как возвращение к Пушкину. Гегель говорит, что всякое движение вперед есть вместе с тем «возвращение к первоосновам». Белинский, вероятно, единственный из современников Лермонтова предвидел этот новый этап его творчества, когда он указывал, что размышление и рефлексия должны стать источником высшей полноты жизни. Он настойчиво подчеркивал, что негодование и скорбь — глубокие, но преходящие темы Лермонтова. Выход из них Белинский видел в обращении к «внешнему миру, обществу и человечеству».

С изумительной прозорливостью Белинский предсказывал Лермонтову тему родины. В статье о стихотворениях Лермонтова Белинский писал о кровной связи гражданина и человека с судьбою родной страны, о любви к родине, как животворящем начале индивидуальной жизни: «В полной и здоровой натуре тяжело лежат на сердце судьбы родины; всякая благородная личность глубоко сознает свое кровное родство, свои кровные связи с отечеством» (143). Важно подчеркнуть, что Белинский, в пору написания этих строк, не мог знать лермонтовской «Родины», так как она появилась в печати только через два месяца после опубликования его статьи.

Когда «Родина» стала известна Белинскому, то он с восторгом отозвался о ней. В письме к Боткину 13 марта 1841 года он сообщал: «Лермонтов еще в Питере. Если будет напечатана его «Родина» — то, аллах-керим, — что за вещь — пушкинская, т. е. одна из лучших пушкинских».

Выход к внешнему миру, отказ от романтических красок и мрачных образов — вот что характерно было для поэтической эволюции Лермонтова. Впоследствии Добролюбов писал, что Лермонтов, — «умевши рано постичь недостатки современного общества, умел понять и то, что спасение от этого ложного пути находится только в народе. Доказательством служит его удивительное стихотворение «Родина», в котором он становится решительно выше всех предрассудков патриотизма и понимает любовь к отечеству истинно, свято и разумно».* На основе преодоления «отрицательного» направления, в поисках новых путей, новых поэтических методов Лермонтов возвращался к началам пушкинского реализма и народности. Последний незавершенный этап своего художественного развития Лермонтов сам характеризовал в стихотворении к С. Н. Карамзиной.

Любил и я в былые годы,
В невинности души моей,
И бури шумные природы,
И бури тайные страстей.

Но красоты их безобразной
Я скоро таинство постиг,
И мне наскучил их несвязный
И оглушающий язык.

Люблю я больше год от году,
Желаньям мирным дав простор,
Поутру ясную погоду,
Под вечер тихий разговор.
...........

«Какая простота и глубокость!» — писал Белинский об этом стихотворении: «Оборот мысли, фразы — всё пушкинское...» (VII, 68—69).

15 (27) июля 1841 года Лермонтов погиб на дуэли. Второе издание «Героя нашего времени» Белинский встречал «горькими слезами о невозвратимой утрате, которую понесла осиротелая русская литература в лице Лермонтова». В этой рецензии Белинского по поводу второго издания романа есть строки, бросающие свет на последний этап творческого развития Лермонтова. Вот что писал Белинский: «Беспечный характер, пылкая молодость, жадная впечатлений бытия, самый род жизни отвлекали его от мирных кабинетных занятий, от уединенной думы, столь любезной музам; но уже кипучая натура его начала устаиваться, в душе пробуждалась жажда труда и деятельности, а орлиный взор спокойнее стал вглядываться в глубь жизни. Уже затевал он в уме, утомленном суетою жизни, создания зрелые; он сам говорил нам, что замыслил написать романическую трилогию, три романа из трех эпох жизни русского общества (века Екатерины II, Александра I и настоящего времени), имеющие между собою связь и некоторое единство, по примеру куперовской тетралогии, начинающейся «Последним из Могикан», продолжающейся «Путеводителем в Пустыне» и «Пионерами» и оканчивающейся «Степями»... ().

Драгоценно это единственное дошедшее до нас свидетельство о неосуществленном грандиозном замысле Лермонтова, о котором он сам сообщал Белинскому. Существенно также показание Белинского о том, что «кипучая натура» Лермонтова «начала устаиваться», что он «спокойнее стал вглядываться в глубь жизни».

Естественны вопросы: какое же значение в творческом развитии Лермонтова имело его общение с Белинским, его споры с критиком? Какое значение для Лермонтова имели статьи Белинского?

Трудно сомневаться в том, что Белинский сыграл важную роль в биографии Лермонтова, что после их исторической встречи в ордонанс-гаузе, после статей Белинского, — у Лермонтова наметилось сближение с критиком.

Чернышевский, располагавший, вероятно, данными, которые до нас не дошли, в «Очерках Гоголевского периода» говорит по поводу объединения кружков Герцена и Станкевича, что Лермонтов «самостоятельными симпатиями своими (курсив мой. Н. М.) принадлежал новому направлению, и только потому, что последнее время своей жизни провел на Кавказе, не мог разделять дружеских бесед Белинского и его друзей».* Вождем «нового направления», о котором говорит Чернышевский, был именно Белинский. «Самостоятельные симпатии» к Белинскому могли определиться у Лермонтова не только в связи с чтением его критических работ, но также и в пору личного общения с критиком в начале 1841 года, когда Лермонтов снова был в Петербурге.

«Самостоятельные симпатии» к Белинскому, несомненная родственность взглядов Белинского и Лермонтова по ряду принципиальных литературно-эстетических вопросов, — все это не означает, конечно, что они стали идейными единомышленниками.

Когда Лермонтов написал «Последнее новоселье», где истолковывал Наполеона, как сверхчеловеческого гения и с величайшим презрением говорил о революционной Франции, — Белинский откликнулся очень резко. «Какую гадость написал Лермонтов о французах и Наполеоне — то ли дело Пушкина «Наполеон», — писал Белинский Боткину 28 июня 1841 года. И в тот же день Белинский делился своим впечатлением по поводу лермонтовского стихотворения также и с П. Н. Кудрявцевым: «Какую дрянь написал Лермонтов о Наполеоне и французах — жаль думать, что это Лермонтов, а не Хомяков».

Интересно замечание, которое делает о «Последнем новоселье» Чернышевский. В «Очерках Гоголевского периода», говоря о презрении Белинского и его друзей из «Московского Наблюдателя» к французам за их рассудочность, за поверхностность их философии, за резкий разрыв их с историей во имя рационалистических идей, за «бесплодность» революции XVIII века и безбожие, — Чернышевский пишет: «В «Последнем новоселье» Лермонтов буквально переложил эти слова в стихи».*

Взгляд Лермонтова на революционную Францию, который он выразил в «Последнем новоселье», когда-то разделялся и Белинским, в пору его «примирения с действительностью». Резкость отзыва Белинского о «Последнем новосельи» обусловлена отчасти, вероятно, тем, что в стихах Лермонтова Белинский увидел «французоедство», которое в 1838—1839 гг. было и его собственным ошибочным убеждением.

Если прав Чернышевский, связывая «Последнее новоселье» с идеологией вдохновлявшегося Белинским «Московского Наблюдателя» (оспаривать Чернышевского у нас нет никаких оснований), тогда мы имеем еще дополнительное свидетельство того, что пути идейного развития Лермонтова в какой-то мере соприкасались с путями Белинского.

После трагической гибели Лермонтова перед Белинским на первый план выдвинулась проблема историко-литературной оценки Лермонтова, связи его творчества с прошлым и будущим русской литературы.

В течение 1841—1846 гг. в журналах и альманахах непрерывно шла публикация поэтического наследия Лермонтова. В 1842 году вышли в свет три части стихотворений Лермонтова, где было собрано всё до того времени известное в печати, а также впервые увидела свет драма «Маскарад». В 1843 году вышло третье издание «Героя нашего времени», а через год была выпущена четвертая часть стихотворений, заключавшая все вещи Лермонтова, опубликованные в 1843—1844 гг.

На все эти издания Лермонтова Белинский откликнулся рецензиями. Он продолжал разъяснять значение Лермонтова для русской литературы и вел борьбу с реакционными критиками, которые или извращали облик погибшего поэта (Шевырев, барон Розен), или глумились над его памятью (Сенковский). Журнальные и альманашные публикации произведений Лермонтова Белинский тщательно отмечал в своих литературных обзорах и рецензиях. Для отношения Белинского к Лермонтову характерно, что обнаружение в 1843 году восьми дотоле неизвестных стихотворений поэта явилось для него поводом к написанию специальных «Библиографических и журнальных известий», где он ставил принципиальный вопрос об историческом соотношении Лермонтова с Пушкиным.

Еще с конца 1842 года Белинский проектировал большую статью о творчестве Лермонтова, ожидая выхода в свет собрания его стихотворений. Эта большая статья, по замыслу критика, должна была итти вслед за подробным разбором творчества Пушкина и Гоголя. Белинский заявлял, что «все эти три разбора будут написаны в органической связи между собою и составят как бы одно критическое сочинение». И тут же Белинский подчеркивал, что «историческая и социальная точка зрения будет положена в основу этих статей» (VII, 441).

В рецензии на три части стихотворений Лермонтова Белинский вновь подтвердил свое обещание дать большую статью об авторе «Героя нашего времени». Это обещание он не забыл и через год и напоминал о нем читателям «Отечественных Записок» в пятой статье пушкинского цикла. Однако, из задуманного плана «критического сочинения» Белинскому удалось выполнить только одиннадцать статей о Пушкине. Подробного разбора ни сочинений Гоголя, ни Лермонтова так и не появлялось — Белинский не успел их осуществить.

Как известно, статьи о Пушкине далеко выходят за рамки своего заглавия и дают картину развития русской поэзии на протяжении всей первой трети XIX века. Глубоко продуманная и мастерски обоснованная историко-литературная концепция Белинского, которую он развернул в статьях о Пушкине, а также высказывания о Лермонтове в ряде других статей критика и в его переписке — всё это позволяет считать, что отношение Белинского к Лермонтову достаточно определилось, что историко-литературная оценка Лермонтова Белинским уже была намечена, хотя он и не осуществил о нем задуманной специальной статьи.

Проблема Лермонтова для Белинского была неразрывно связана с проблемой Пушкина. Такая постановка этой проблемы, продиктованная чувством глубокого историзма, полностью сохраняет свое значение и в наши дни. Белинский говорит, что задачей Пушкина было «усвоить навсегда русской земле поэзию, как искусство», т. е. создать ту национальную художественную форму, без которой невозможна была бы вся последующая русская литература. Белинский доказывает, что Пушкин был родоначальником национальной литературы, основоположником реализма. Без Пушкина исторически невозможно было бы появление ни Гоголя, ни Лермонтова, которые явились его наследниками и преемниками.

«Равен ли по силе таланта, или еще и выше Пушкина был Лермонтов — не в том вопрос: несомненно только, что, даже и не будучи выше Пушкина, Лермонтов призван был выразить собою и удовлетворить своею поэзиею несравненно высшее, по своим требованиям и своему характеру время, чем то, которого выражением была поэзия Пушкина». И Белинский говорит дальше, в чем же состоит отличительная особенность этого нового времени, выразить которое был призван Лермонтов: «Дух анализа, неукротимое стремление исследования, страстное, полное вражды и любви мышление сделались теперь жизнию всякой истинной поэзии. Вот в чем время опередило поэзию Пушкина и большую часть его произведений лишило того животрепещущего интереса, который возможен только как удовлетворительный ответ на тревожные болезненные вопросы настоящего».

Белинский как бы предвидел, что его могут упрекнуть в недооценке Пушкина, в том, чго он отдает предпочтение Лермонтову. Нужно сказать, однако, что несмотря на всю сложность и противоречивость отношения Белинского к Пушкину, Пушкин для него был всегда величайшим образцом, «на вечные времена» (курсив мой. Н. М.), учителем всех поэтов (218).** Сравнивая Лермонтова с Пушкиным Белинский говорит, что «результатом такого сравнения никогда не может быть пошлое заключение, что Пушкин никуда не годится, потому что Лермонтов хорош, или что Лермонтов никуда не годится, потому что Пушкин хорош. Нет, — настаивает Белинский, — результатом такого сравнения может быть только объяснение, в чем именно заключается и великая и слабая сторона того или другого поэта, чем один из них и выше и ниже другого» (215).

В письме к Боткину 17 марта 1842 года Белинский указывал, что «Лермонтов далеко уступит Пушкину в художественности и виртуозности, в стихе музыкальном и упруго-гибком; во всем этом он уступит даже Майкову (в его антологических стихотворениях), но содержание, добытое со дна глубочайшей и могущественнейшей натуры, исполинский взмах, демонский полет — с небом гордая вражда — все это заставляет думать, что мы лишились в Лермонтове поэта, который, по содержанию, шагнул бы дальше Пушкина».

Характеризуя Лермонтова, как наследника Пушкина, Белинский доказывает, что Лермонтов не только укрепил и расширил достижения основоположника национальной русской литературы, но и поднял их на новую высоту, соответственно новой исторической эпохе.

Преемственность Лермонтова с Пушкиным Белинский устанавливает в двух основных взаимосвязанных темах — во-первых, в теме сомнения и отрицания, намеченной Пушкиным в «Сцене из Фауста» и в «Моем демоне»; во-вторых, в теме Онегина.

Тема сомнения и отрицания — важнейшая тема лирики Лермонтова, его поэм «Мцыри» и «Демона», наконец его «Сказки для детей», которую Белинский считал «лучшим, самым зрелым из всех его произведений» (VIII, 20).

В «Герое нашего времени» Лермонтов развил и продолжил пушкинскую тему «героя», созданного и воспитанного уродливой действительностью. Печорин — «это Онегин нашего времени, герой нашего времени», отмечал Белинский в своей статье о романе Лермонтова в 1840 году.

Если Пушкин, открыв Онегина в русской действительности, первый начал критику этой действительности, подготовляя ее революционное отрицание, — то Лермонтов в Печорине с исключительной глубиной разоблачил все сокровенные побуждения эгоиста-собственника. Печорин — это новый дворянский «герой», опустошенный и трагический, которого могло выдвинуть только общество, основанное на угнетении человека человеком.

Образы Онегина и Печорина являлись для Белинского безусловными свидетельствами растущего самосознания русского общества на пути к освобождению от всяческого порабощения человеческой личности. Вот почему в 1844 году он писал, что «мы смотрим на Онегина, как на роман времени, от которого мы уже далеки. Идеалы, мотивы этого времени уже так чужды нам, так вне идеалов и мотивов нашего времени... Герой нашего времени был новым Онегиным: едва прошло четыре года — и Печорин уже не современный идеал».*

Проблема исторического соотношения Лермонтова с Пушкиным, поставленная Белинским, настолько крепко вошла в историко-литературное сознание и стала его неотъемлемым достоянием, что зачастую мы даже забываем о том, что Белинский дал первую формулировку этой проблемы.

Белинский показывал, какие стороны пушкинского творчества Лермонтов продолжил; и в то же время Белинский утверждал, что «нет двух поэтов столь существенно различных, как Пушкин и Лермонтов». «Разницу» между Лермонтовым и Пушкиным Белинский видел в том, что «Пушкин — поэт внутреннего чувства души; Лермонтов — поэт беспощадной мысли истины».

И дальше, характеризуя Лермонтова, Белинский говорил, что пафос его поэзии «заключается в нравственных вопросах о судьбе и правах человеческой личности», что «поэзия Лермонтова растет на почве беспощадного разума и гордо отрицает предание» (219).

Таково было итоговое определение сущности лермонтовского творчества, которое дал Белинский и которое в полной мере сохраняет свою силу и для нас.

Идея личности, ее прав, ее освобождения от власти предания, т. е. от гнета общественного и нравственного, — эта идея, как установил Белинский, являлась ведущим началом творчества Лермонтова. Но величайшим борцом за ту же идею был и сам «неистовый Виссарион». Революционер и демократ, он гениально ставил вопрос о судьбе и правах человеческой личности и со страстью искал путей к ее освобождению.

Идея личности, являвшаяся центральной идеей всей деятельности Белинского, начиная с 1840 года, никогда не переходила у него в индивидуализм, он не мыслил личности, оторванной от общества, противопоставленной обществу и народу. «Как бы ни велик был человек, — замечал он, — народ всегда выше его» (XII, 455).

Увлеченный идеей социализма (конечно, еще утопического, домарксова), Белинский дошел до замечательного предвидения, что только преобразование жизни всего народа сможет обеспечить подлинный расцвет индивидуальности каждого человека.

Вот почему, высказываясь о Лермонтове, Белинский не только правильно истолковал пафос его творчества, но сумел углубить и расширить объективно-революционный смысл этого пафоса. В. суждениях и оценках Белинского образ Лермонтова выступает именно таким, каким он близок и дорог нашему народу и социалистической культуре.

«Недалеко то время, — говорил Белинский о Лермонтове, — когда имя его станет народным именем». Эти слова Белинского сбылись.

Н. Мордовченко