| То был дурной, печальный день для интеллигентного круга северной столицы русского народа, тот день 30 января 1837 года, когда <...> с одного конца города до другого пролетела, словно на крыльях зловещего урагана, страшная молва: «Погиб поэт!» — «Погиб наш Пушкин, слава и гордость мыслящей России!» С недоумением испуга <...> оглядывались все мы тогда друг на друга. «Пушкин пал в дуэли! Да неужели пал? Неужели в дуэли? Как? За что? И кем убит?» И когда мы узнали, кем и за что, когда мы проведали, что кучка праздных, безмозглых и бессердечных фатов-тунеядцев имела дерзость ради нахально-шутовской своей забавы надсмехаться над семейным счастием и над честью великого поэта и тем подготовить ужасную катастрофу предшествовавшего дня, тогда из души каждого и всякого, в чьей груди билось сердце истого, честного сочлена великой русской семьи, единодушно вырвался крик глубокого негодования против того круга, который мог породить подобных уродов русской земли. И это общее проклятие нашло полное свое выражение в вещих устах всемилосердным, всемогущим богом нам в утешение посланного нового поэта:
А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов... и т. д.
Из почвы, орошенной дорогою кровию Пушкина, вдруг вырос преемник могучей его лиры — Лермонтов!
* * *
Не помню я, кто именно, в один из декабрьских понедельников 1840 года, привез <в салон В. Ф. Одоевского> известие, что «старуха Арсеньева подала на высочайшее имя весьма трогательное прошение о помиловании ее внука Лермонтова и об обратном его переводе в гвардию». Завязался, конечно, общий и довольно оживленный диспут о том, какое решение воспоследует со стороны государя императора. Были тут и оптимисты и пессимисты: первые указали на то, что Лермонтов был ведь уже раз помилован и что Арсеньева — женщина энергичная, да готовая на всякие пожертвования для достижения своей цели, а вследствие того наберет себе массу сильнейших заступников и защитниц; ergo: результатом неминуемо должно воспоследовать помилование. С своей же стороны, пессимисты гораздо основательнее возражали: во-первых, что вторичная высылка Лермонтова на Кавказ, при переводе на сей раз уже не в прежний Нижегородский драгунский, а в какой-то пехотный полк, находящийся в самом отдаленнейшем и опаснейшем пункте всей военной нашей позиции, доказывает, что государь император считает второй проступок Лермонтова гораздо предосудительнее первого; во-вторых, что тут вмешаны политические отношения к другой державе, так как Лермонтов имел дуэль с сыном французского посла, и в-третьих, что по двум первым причинам неумолимыми противниками помилованию неминуемо должны оказаться с дисциплинарной стороны великий князь Михаил Павлович, как командир гвардейского корпуса, а с политической стороны канцлер граф Нессельроде, как министр иностранных дел2. Прения длились необыкновенно долго, тем более что тут вмешались барыни и даже преимущественно завладели диспутом. Я соскучился и незаметно улизнул. На прошение г-жи Арсеньевой, как надобно было ожидать, воспоследовал отказ, но особою милостию государь император разрешил Лермонтову трехмесячный отпуск с дозволением провести это время у своей бабушки в Петербурге. Услышав про этот исход дела, я надеялся когда-нибудь встретить Лермонтова у кн. Одоевского, но ошибся в своем ожидании: Лермонтов ни на одном из литературных вечеров князя ни разу не показывался. Осенью же того же 1841 года пришло с Кавказа известие, что Лермонтов был убит на дуэли.
|
