Чиляев В.И. — Воспоминания

В домовой книге майора Чиляева за 1841 год записано так: «С коллежского секретаря Александра Илларионовича князя Васильчикова из СПетербурга получено за три комнаты в старом доме 62 руб. 50 к. сер., с капитана Алексея Аркадьевича Столыпина и поручика Михаила Юрьевича Лермонтова из СПетербурга получено за весь средний дом 100 руб. сер.» <...>

Наружность домика самая непривлекательная. Одноэтажный, турлучный, низенький, он походит на те постройки, которые возводят отставные солдаты в слободках при уездных городах. Главный фасад его выходит на двор и имеет три окна, но все три различной архитектуры. Самое крайнее слева окно в роде итальянского имеет обыкновенную раму о 8-ми стеклах и по бокам полурамы, каждая с 4-мя стеклами, и две ставни. Второе окно имеет одну раму о 8-ми стеклах и одну ставню. Наконец, третье также в одну раму о 8-ми стеклах, но меньше второго на целую четверть и снабжено двумя ставнями. С боку домика с правой стороны пристроены деревянные сени с небольшим о 2-х ступеньках крылечком.

В сенях, кроме небольшой деревянной скамейки, не имеется ничего. Из сеней налево дверь в прихожую. Домик разделен капитальными стенами вдоль и поперек и образует 4 комнаты, из которых две комнаты левой долевой (западной) половины домика обращены окнами на двор, а другие две правой (восточной) половины — в сад. Первая комната левой половины, в которую ведет дверь из сеней, разгорожена перегородкой в ближайшей ко входу части и образует, как широковещательно определил хозяин, прихожую, приемную и буфет.

Прихожая — небольшая темная комнатка с дверями: прямо — в приемную, направо — в зало. Мебели в прихожей никакой нет. В приемной окно на двор и дверь в спальню. По левой стене, под окном, столик и большая двухспальная кровать, направо в углу часть построенной в центре дома большой голландской печи, у стены стул. Близ стола по задней стене дверь в так называемый буфет. Это маленький чуланчик с четырьмя рядами полок вокруг стен, освещаемый тем маленьким окошком, о котором я упомянул выше. Далее спальня с большим 16-ти стекольным окном и дверью в кабинет. В ней под окном стол с маленьким выдвижным ящиком и 2 стула; у противоположной ко входу стены кровать и платяной шкаф; направо в углу между дверями помещается часть печи.

В кабинете такое же 16-ти стекольное окно, как и в спальне, и дверь в зало; под окном довольно большой стол с выдвижным ящичком, имеющим маленькое медное колечко, и два стула. У глухой стены противу двери в зало прикрытая двумя тоненькими дощечками, длинная и узкая о 6-ти ножках кровать (3 1/4 арш. длины и 14 вершк. ширины) и трехугольный столик. В углу между двумя дверями печь, по сторонам дверей четыре стула.

Зало имеет: два 8-ми стекольные окна налево и одно — прямо. Слева при выходе из кабинета складной обеденный стол. В простенке между окнами стоит ломберный стол, а над столом единственное во всей квартире зеркало; под окнами по два стула. Направо в углу печь. У стены маленький, покрытый войлочным ковром диванчик и маленький же переддиванный об одной ножке столик.

Общий вид квартиры далеко не в ее пользу. Низкие приземистые комнаты, стены которых оклеены не обоями, но просто бумагой, окрашенной домашними средствами: в приемной — мелом, в спальне — голубоватой, в кабинете — светло-серой и в зале — искрасна-розовой клеевой краской. Потолок положен прямо на балки и выбелен мелом, полы окрашены желтой, а двери и окна синеватой масляной краской. Мебель самой простой работы и почти вся, за исключением ломберного ясеневого столика и зеркала красного дерева, окрашена красной масляной краской. Стулья с высокими в переплет спинками и мягкими подушками, обитыми дешевым ивановским узорчатым ситцем.

Все: и наружность дома, и внутреннее его убранство, по уверению домохозяина, сохраняется в том самом виде, как было в 1841 году, во время квартирования Лермонтова. Только в зале вместо окна у дверей в кабинет в то время был выход на маленький крытый балкончик, обветшалый и отнятый впоследствии, да спальня была окрашена бланжевой краской. Перемена же в мебели заключается только в том, что вместо нынешнего, под ковром дивана стоял в зале диван, обитый клеенкой.

Не может не казаться странным, что поэт, имевший хорошие средства к жизни, мог помещаться в таком скромном домике. Впрочем, если принять во внимание, что и теперь, спустя почти 30 лет, Пятигорск не представляет больших удобств для приезжающих на воды, само собой уяснится, почему поэт избрал себе на время курса такое скромное помещение.

Может быть, причиной тому было то обстоятельство, что рядом был дом генеральши Верзилиной, из-за старшей дочери которой, известной в то время красавицы Эмилии*, произошло, как гласит стоустая молва, то пагубное столкновение, последствием которого была дуэль поэта с Мартыновым.

Василий Иванович Чиляев знал поэта лично и, во время квартирования Михаила Юрьевича в его доме, посещал его не раз. Вот что передавал он мне из воспоминаний о его жизни.

Квартира у Лермонтова и Столыпина была общая, стол они имели дома и жили дружно.

То ли значение имели комнаты у них, как сказано было мне при осмотре домика, он не упомнит, но положительно удостоверил, что комнаты левой половины домика были заняты вещами Столыпина, а комнаты правой стороны вещами Лермонтова. Михаил Юрьевич работал на том самом письменном столе, который теперь стоит в кабинете, и работал большею частию при открытом окне. Под окном стояло черешневое дерево, и он, работая, машинально протягивал руку к осыпанному черешнями дереву, срывал и лакомился черешнями.

Спал он на той же самой кровати, которая стоит в кабинете и теперь. На ней лежал он, когда привезли его с места поединка, лежал он в исторической красной канаусовой рубашке. Кровать эта освящена кровию поэта, а также и обеденный стол, на котором он лежал до положения в гроб.

Квартиру приходил нанимать Лермонтов вместе с Столыпиным. Обойдя комнаты, он остановился на балконе, выходившем в садик, граничивший с садиком Верзилиных, и пока Столыпин делал разные замечания и осведомлялся о цене квартиры, Лермонтов стоял задумавшись. Наконец, когда Столыпин спросил его: «Ну что, Лермонтов, хорошо ли?» — он как будто очнулся и небрежно ответил: «Ничего... здесь будет удобно... дай задаток». Столыпин вынул бумажник и заплатил все деньги за квартиру. Затем они ушли и в тот же день переехали.

Лермонтов любил поесть хорошо, повара имел своего и обедал большею частию дома. На обед готовилось четыре, пять блюд; мороженое же приготовлялось ежедневно.

Лошади у него были свои; одну черкесскую он купил по приезде в Пятигорск. Верхом ездил часто, в особенности любил скакать во весь карьер. Джигитуя перед домом Верзилиных, он до того задергивал своего черкеса, что тот буквально ходил на задних ногах. Барышни приходили в ужас, и было от чего, конь мог ринуться назад и придавить всадника.

Образ жизни его был до известной степени однообразен. Вставал он не рано, часов в 9 или 10 утра, пил чай и уходил из дому, около 2 или 3 часов возвращался домой обедать, затем беседовал с друзьями на балкончике в саду, около 6 часов пил чай и уходил из дому.

Вообще он любил жить открыто, редкий день, чтобы у него кого-нибудь не было. В особенности часто приходили к нему Мартынов, Глебов и князь Васильчиков, которые были с поэтом очень дружны, даже на «ты», обедали, гуляли и развлекались большею частию вместе. Но Лермонтов посещал их реже, нежели они его.

— Домик мой, — говорил Василий Иванович, — был как будто приютом самой непринужденной веселости: шутки, смех, остроты царили в нем. Характер Лермонтова был — характер джентльмена, сознающего свое умственное превосходство; он был эгоистичен, сух, гибок и блестящ, как полоса полированной стали, подчас весел, непринужден и остроумен, подчас антипатичен, холоден и едок. Но все эти достоинства, или скорее недостатки, облекались в национальную русскую форму и поражали своей блестящей своеобразностью. Для людей, хорошо знавших Лермонтова, он был поэт-эксцентрик, для не знавших же или мало знавших — поэт-барич, аристократ-офицер, крепостник, в смысле понятия: хочу — казню, хочу — милую.

Мартынов и Глебов жили по соседству в доме Верзилиных. Семейство Верзилиных было центром, где собиралась приехавшая на воды молодежь. Оно состояло из матери и двух дочерей, из которых старшая, Эмилия, роза Кавказа, как называли ее ее поклонники, кружила головы всей молодежи.

Ухаживал ли за ней поэт серьезно или так, от нечего делать, но ухаживал. В каком положении находились его сердечные дела — покрыто мраком неизвестности.

Известно лишь одно, что m-lle Эмилия была не прочь пококетничать с поэтом, которого называла интимно Мишель. Так или иначе, но, как гласит молва, ей нравился больше красивый и статный Мартынов, и она отдала ему будто бы предпочтение. Мартынов выделялся из круга молодежи теми физическими достоинствами, которые так нравятся женщинам, а именно: высоким ростом, выразительными чертами лица и стройностью фигуры. Он носил белый шелковый бешмет и суконную черкеску, рукава которой любил засучивать. Взгляд его был смел, вся фигура, манеры и жесты полны самой беззаветной удали и молодечества. Нисколько не удивительно, если Лермонтов, при всем дружественном к нему расположении, всей силой своего сарказма нещадно бичевал его невыносимую заносчивость. Нет никакого сомнения, что Лермонтов и Мартынов были соперники, один сильный умственно, другой физически. Когда ум стал одолевать грубую стихийную силу, сила сделала последнее усилие — и задушила ум. Мартынов, говорят, долго искал случая придраться к Лермонтову — и случай выпал: сказанная последним на роковом вечере у Верзилиных острота, по поводу пристрастия Мартынова к засученным рукавам, была признана им за casus belli.

Выходя из дому Верзилиных, он бесцеремонно остановил Лермонтова за руку и, возвысив голос, резко спросил его: «Долго ли ты будешь издеваться надо мной, в особенности в присутствии дам?.. Я должен предупредить тебя, Лермонтов, — прибавил он, — что если ты не перестанешь насмехаться, то я тебя заставлю перестать», — и он сделал выразительный жест.

Лермонтов рассмеялся и, продолжая идти, спросил:

— Что же ты, обиделся, что ли?

— Да, конечно, обиделся.

— Ну так не хочешь ли требовать удовлетворения?

— Почему и не так...

Тут Лермонтов перебил его словами: «Меня изумляет и твоя выходка, и твой тон... Впрочем, ты знаешь, вызовом меня испугать нельзя, я от дуэли не откажусь... хочешь драться — будем драться».

— Конечно, хочу, — отвечал Мартынов, — и потому разговор этот можешь считать вызовом.

Лермонтов рассмеялся и сказал: «Ты думаешь торжествовать надо мной у барьера. Но это ведь не у ног красавицы».

Мартынов быстро повернулся и пошел назад. Уходя, он сказал, что наутро пришлет секунданта1.

На все примирительные попытки Глебова и кн. Васильчикова Мартынов требовал одного, чтобы Лермонтов извинился, но Лермонтов не находил это нужным.

Дуэль состоялась через день, Лермонтов с своим секундантом поехали верхом. Дело было под вечер, часу в 6-м или 7-м, Лермонтов, садясь на лошадь, был молчалив и серьезен. Выезжая из ворот, он обернулся назад, посмотрел на дом Верзилиных, и какая-то не то ироничная, не то нервная улыбка осветила его сжатые губы2. Поздним вечером привезли тело его в квартиру; дом и двор мгновенно переполнился народом, дамы плакали, а некоторые мочили платки свои в крови убитого, сочившейся из иеперевязанной раны. Все, что называлось в Пятигорске обществом, перебывало в течение трех дней, пока покойник лежал в квартире.

Город разделился на две партии: одна защищала Мартынова, другая, бо́льшая числом, оправдывала Лермонтова. Было слышно даже несколько таких озлобленных голосов против Мартынова, что, не будь он арестован, ему бы несдобровать.

Спустя три дня хоронили поэта при торжественной обстановке. Гроб, обитый малиновым бархатом, несли друзья и почитатели таланта покойного. Погода стояла великолепная. Почти полгорода вышло проводить поэта. Дамы были в трауре. Мартынов просил позволения проститься с покойным, но ему, вероятно ввиду раздражения массы, не позволили. <...>

Достойный комендант этот <Ильяшенков>, когда Глебов явился к нему после дуэли и, рассказав о печальном событии, просил арестовать их, до такой степени растерялся, что не знал, что делать. Расспрашивая Глебова о происшествии, он суетился, бегал из одной комнаты в другую, делал совершенно неуместные замечания; наконец послал за плац-адъютантом и, переговорив с ним, приказал арестовать Мартынова.

Между тем тело Лермонтова привезли с места дуэли к его дому — он приказал отвезти его на гауптвахту. Привезли на гауптвахту, возник вопрос: что с ним делать? Разумеется, оказалось, что телу на гауптвахте не место, повезли его к церкви Всех Скорбящих (что на бульваре) и положили на паперти. Тут оно лежало несколько времени, и только под вечер, по чьему-то внушению, тело было отвезено на квартиру, и там подвергли его медицинскому освидетельствованию.

Могла ли подобная личность дозволить воздать покойному последние воинские почести?