|
Царское Село, среда утром, 7 сентября <1838 г.>
...Чтобы спуститься с облаков на землю и вернуть тебя в колею нашей веселой, многолюдной жизни в Царском Селе, я устремляюсь прямо в Китай, в середину Ротонды, и приглашаю тебя войти туда вместе со мной в пятницу в 9 часов вечера, чтобы присутствовать при появлении там Лиз и послушать лестный шепот одобрения, которым ее встретили: очень она была хороша... <...>
Вот что, мне кажется, более всего заинтересовало бы тебя в Ротонде. Впрочем, она довольно плохо была освещена; великий князь, который был туда приглашен (и провел там час, шушукаясь и смеясь, как обычно, с моей тетушкой Вяземской), сказал, что здесь можно играть в жмурки, не завязывая глаз. В Ротонде собрались все Царское Село и весь Павловск, так что общество нельзя было назвать избранным, но там оказался достаточно обширный круг знакомых, чтобы не скучать и не затеряться среди неизвестных, как в Павловске. <...>
Я забыла рассказать тебе о Надин Вяземской... <...> Она и Лиз веселились вовсю. Нашими семейными танцорами были Александр Голицын, Абамелек, Герздорф, Столыпин, Никита Трубецкой, Озеров, Левицкий, Золотницкий; кроме того, я вальсировала с Лермонтовым (с которым мы познакомились; маменька пригласила его к нам, он очень мил, совершенный двойник Хомякова и лицом и разговором) и с кн. Александром Трубецким — в память прошлого, а мазурку я танцевала с Коленькой Бутурлиным, рассказавшим мне кучу разных историй и сплетен обо всех, и в том числе о нашей бедной м-м Багреевой: он настоятельно мне советовал не сближаться с ней из соображений нравственности. Бедная женщина! <...>
<В субботу> вечером у нас были Пашковы, мы с ними готовимся к карусели, на которой Пашков предложил мне быть его дамой, в первой паре: значит, мое несчастное падение с лошади не поколебало его веры в мой талант.
В воскресенье я провела день, валяясь на диванах и искушая тетушку последовать моему примеру. Вечером приехала м-м Клюпфель и позабавила нас своим враньем: будто в «карусели» она поедет первой, в паре с Пашковым. «Как же так, — говорит ей маменька, — ведь вчера он пригласил Софи!» Я, увидев ее смущение, поспешила сказать: «Должно быть, он забыл!» — и тут она снова попадает впросак: «Если у меня есть соперница, я его уступаю, — и потом он хотел <нрзб.>, чтобы я ехала не с ним, на меня притязает командир гвардии Кнорринг». Вообрази <нрзб.>, просил Лиз быть его дамой: всеобщий хохот! Бедная женщина пришла в полное замешательство и не нашла ничего лучшего как удалиться... <...>
Поэтому на следующий день, на именинах Лиз, бедная лгунишка уже не посмела показаться на глаза свидетелям, столь ею смущенным. У нас была куча гостей, все Царское и Павловск: Хрущевы, оба графа Шуваловы, которых м-м Багреева представила маменьке, Лермонтов, Столыпин, Абамелек, Левицкий и Золотницкий. Танцевали, но под любительскую музыку: танцы не удались! Зато было много пирожных, тартинок и мороженое!
Вчера утром у нас была первая репетиция карусели, и Тери вызвала всеобщее восхищение...
Царское Село, вторник, 27 сентября <1838 г.>
Наконец-то, моя любимая Катрин, все успешно завершилось, и я обращаю к тебе свои мысли, свободные от забот, и свое сердце, полное любви к твоему нежному образу.
В четверг, в благословенный день твоего рождения, у нас была последняя репетиция «карусели»; она прошла на редкость хорошо (с моей лошадью во главе). <...> Но вообрази, что мы узнали в это утро: наш главный актер в обеих пьесах, г. Лермонтов, посажен под арест на пятнадцать суток его высочеством великим князем из-за слишком короткой сабли 13, с которой он явился на парад. При этом известии нас всех охватила великая растерянность, но дело кончилось тем, что Вольдемар великодушно взял на себя роль Бурдениля в «Двух семействах», а Левицкий — с отвращением и чуть ли не с ужасом — роль Джоната в «Карантине», уверяя нас, что он провалит пьесу из-за своей отвратительной игры и робости. И в самом деле, после обеда (обедали все участники труппы, и мы выпили за твое драгоценное здоровье) мы провели репетицию, приведшую всех в уныние. Но, уповая на талант Андре, на мой собственный (скромно говоря), на красивое личико Лизы и на неотразимую забавность крошки Абамелека, мы все-таки решили дать спектакль. М-ль Полин Бартенева аккомпанировала куплетам водевиля более с охотой, чем с талантом, но зато Андре в очаровательной манере спел тринадцать куплетов, и это искупило все.
<...> В пятницу утром нам пришли доложить, что у нас в кухне вот-вот может вспыхнуть пожар, и нам пришлось обедать в гостях, у милых Баратынских, к которым из города приехал князь Козловский, чтобы присутствовать на нашей «карусели». <...> В восемь часов мы <с Лизой> отправились в манеж. Сердце мое сильно билось: я очень боялась за свою лошадь при ярком освещении, хотя и позаботилась об этом, объезжая ее целых два часа утром, чтобы умерить ее горячность.
Там было, я думаю, около двухсот зрителей, которым отвели места за барьером. Манеж был очень красиво освещен, гремела музыка, гусары были в своих красных мундирах; все имело радостный и праздничный вид. Я вскочила на лошадь, вверив себя богу, и он меня не оставил. Тери достойно провела «карусель», и Пашков был очень доволен тем, как я ему помогала. Сам он верхом выглядит очаровательно, и лошадь у него была прекрасная, и у всех гусаров тоже! Мы удивительно точно выполнили ужасно трудные фигуры — такие, как «восьмерка», «мельница», «цепь». Временами, когда мы все галопировали, огни мерцали, будто вот-вот погаснут, и в этом полумраке мы казались какими-то тенями, — и вдруг свечи вспыхивали вновь, и вся эта движущаяся картина ярко освещалась. Все говорят, что было очень красиво. (Поскольку бедного Лермонтова не было, кавалером у Лиз был другой гусар, некий г. Реми.)
Когда все трудные фигуры были закончены и нам оставалось исполнить только экосез и котильон, устроили общий перерыв. Дамы остались на лошадях, кавалеры же спешились и поднесли своим дамам чай и пирожные, зрителей тоже ими обносили. Затем к одиннадцати часам вечера мы закончили «карусель», после чего еще до двух часов ночи у нас дома была репетиция «Карантина». <...>
Все воскресное утро (признаться, мы пропустили даже обедню) ушло на репетиции. Обедали мы у Пашковых... В семь часов вечера мы были дома, гостиная наверху уже была полна гостей, которых маменька принимала одна с очаровательной обходительностью. Были Пашковы, Баратынские, Шевичи, фрейлины Бартеневы, Бороздин и Трюке, Лили Захаржевская, приехавшая из города, чтобы посмотреть наш спектакль, все Балабины, г. Ланской, Клюпфели, Толстые, Мердеры, м-м Варези, Хрущевы, Реми, Тиран, Огаревы, Зыбин, Золотницкий, Шувалов, наш Захаржевский и м-м Багреева, — вот, кажется, и все; в общем, человек сорок.
Наконец нам сообщают, что все собрались. Занавес поднимается, сердце мое бьется от страха за успех спектакля. Первые сцены между Андре и Александриной Трубецкой проходят чудесно; последняя в белой муслиновой тунике с локонами по-английски вызывала восхищение своим изяществом и искренностью, непринужденностью и тонкой очаровательной игрой. Затем на сцене в платье из светло-голубого и кораллового шелка появляюсь я в очень милой и очень забавной роли ревнивой жены. Все смеялись, и, к несчастью, я тоже дважды засмеялась, потому что публика падала от смеха, — а ведь искренний смех (он был и в самом деле искренним) так заразителен! Вольдемар играл моего мужа, Дюпона, с огромными бакенбардами, изрядно его старившими; свою роль он сыграл очень весело и очень смешно. Лиз играла молоденькую вдовушку — ту самую, что сеет раздор в обоих семействах. Она была очень хороша в платье из органди, вышитом букетами, с белой розой и кружевной наколкой на голове (этот очень изящный головной убор ей дала м-м Пашкова); она играла тонко и уверенно. Надин в белом закрытом платье, в темном переднике и в маленьком чепчике с розами играла торговку подержанными вещами. Андре играл восхитительно и как всегда был обворожителен!
Уходя со сцены, я из-за кулис, украдкой рассматривала зрителей; физиономии у всех были внимательные, оживленные и смеющиеся, а когда закончились все три акта, зрители, все еще продолжая смеяться, восклицали: «Уже?!» Затем все снова поднялись в большую гостиную выпить чаю. Его сервировала на длинном столе Фиона, которую мы весьма изящно нарядили ради такого случая. За это время мы переоделись, так что никто не томился в ожидании.
В «Карантине» Левицкий приятно нас поразил: он был очарователен. Подстегиваемый лихорадочным страхом, он играл, словно в бреду, и дурачился à la Поль Мине, которого напоминал дородностью, париком с зачесанными на лоб прядями (этот парик придавал ему чрезвычайно глупый вид) и, наконец, своим костюмом жениха с криво приколотым букетом. Все хохотали над ним и над маленьким Абамелеком, восхитительным в роли доктора, распевавшим во все горло с истинно комической непринужденностью. Андре в роли Габриеля был весел, трогателен, остроумен, влюблен, а пел так, что, право, не будь я его сестрой, я бы просто влюбилась.
Что до меня, я была в костюме невесты: белое платье, кружевная фата с белой розой поверх локонов, падающих на плечи. Во время длинной сцены между мной и Андре зрители то и дело повторяли: «Хорошо, очень хорошо, очаровательно, — и, мне кажется, они были искренни. Виктор Балабин сказал мне, что он желал бы, чтобы этот «Карантин» длился сорок дней. Я доверяю больше лицам, нежели словам, и уверяю тебя, у всех они были весьма оживленными.
После спектакля все снова поднялись в гостиную, где ели мороженое, станцевали два экосеза, и к двум часам ночи все разъехались...
Петербург, четверг, 13 октября <1838 г.>, полночь
...Во вторник утром за нами заехала м-м Пашкова, повезла нас к себе завтракать, а затем проводила до железной дороги. Мы совершили очень приятное путешествие с Абамелеком и бедным Лермонтовым, освобожденным наконец-то из-под 21-дневного ареста, которым его заставили искупить свою маленькую саблю: вот что значит слишком рано стать знаменитым!..
Петербург, пятница, 21 октября <1838 г.>
...Мы продолжаем вести наш обычный скромный образ жизни: по утрам — визиты (я больше не спорю из-за них с маменькой, лишь бы вечера оставались свободными); вечерами в наших красивых комнатах у горящего камина я чувствую себя совсем счастливой, особенно когда приходит охота читать или работать... <...> По-прежнему к десяти часам приезжают гости, но их немного. Впрочем, в это воскресенье было человек десять: Шевичи, Озеровы, Путята, Одоевская32, Левицкий, Лермонтов, Серж Баратынский и Веневитинов...
Петербург, пятница, 4 ноября <1838 г.>
...Итак, постараюсь пока вспомнить, что мы делали на этой неделе. В субботу мы получили большое удовольствие — слушали Лермонтова (он у нас обедал), который читал свою поэму «Демон»33. Ты скажешь, что название избитое, но сюжет, однако, новый, он полон свежести и прекрасной поэзии. Поистине блестящая звезда восходит на нашем ныне столь бледном и тусклом литературном небосклоне. <...>
Вчера, в четверг, провела у нас вечер Сашенька Смирнова34 вместе с Лермонтовым и нашим милым Абамелеком. Какая она веселая и как похорошела!..
Царское Село, понедельник утром, 26 июня
<1839 г.>
...В субботу утром вся колония прекрасных дам Царского совершила поездку в Петергоф, а мои братья приехали из лагеря, чтобы провести эти два дня с нами... В десять часов вечера мы сидели за чайным столом с Валуевыми35, м-м Клюпфель, Лермонтовым и Репниным36, как вдруг, ужасно некстати, появляется верный Амос, прибывший курьером из лагеря с приказом братьям явиться в Петергоф на завтрашний бал «в чулках и башмаках». <...>
Вчера, в понедельник (ибо я пишу тебе уже во вторник), был дивный день. М-м Смирнова вернулась из Петергофа (менее осчастливленная, чем давеча, потому что на сей раз ей пришлось ожидать в толпе, затерявшись среди множества слишком интересных «особ», но не менее пикантная в своих многочисленных вуалях); она видела дорогого Жуковского, который чувствует себя великолепно и первыми словами которого были: «Ну, что Карамзины? Катерина Андреевна все спорит?»
Ты же помнишь — это была его излюбленная тема. Маменька нашла, что подобные воспоминания, после восемнадцатимесячного отсутствия, не слишком любезны. Что до меня, то мне это даже нравится, потому что эти слова характеризуют Жуковского и его логику. <...>
За чаем у нас были Смирновы38, Валуевы, гр. Шувалов, Репнин и Лермонтов. С последним у меня в конце вечера случилась неприятность; я должна рассказать тебе об этом, чтобы облегчить свою совесть. Я давно уже дала ему свой альбом, чтобы он в него написал. Вчера он мне объявляет, «что когда все разойдутся, я что-то прочту и скажу ему доброе слово». Я догадываюсь, что речь идет о моем альбоме, — и в самом деле, когда все разъехались, он мне его вручает с просьбой прочесть вслух и, если стихи мне не понравятся, порвать их, и он тогда напишет мне другие. Он не мог бы угадать вернее! Эти стихи, слабые и попросту скверные, написанные на последней странице, были ужасающе банальны: «он-де не осмеливается писать там, где оставили свои имена столько знаменитых людей, с большинством из которых он незнаком; что среди них он чувствует себя, как неловкий дебютант, который входит в гостиную, где оказывается не в курсе идей и разговоров, но он улыбается шуткам, делая вид, что понимает их, и, наконец, смущенный и сбитый с толку, с грустью забивается в укромный уголок», — и это все. «Ну, как?» — «В самом деле, это мне не нравится: очень заурядно и стихи посредственные». — «Порвите их». Я не заставила просить себя дважды, вырвала листок и, разорвав его на мелкие кусочки, бросила на пол. Он их подобрал и сжег над свечой, очень сильно покраснев при этом и улыбаясь, признаться, весьма принужденно. Маменька сказала мне, что я сошла с ума, что это глупый и дерзкий поступок, словом, она действовала столь успешно, что довела меня до слез и в то же время заставила раскаяться, хотя я и утверждала (и это чистая правда), что не могла бы дать более веского доказательства моей дружбы и уважения к поэту и человеку. Он тоже сказал, что благодарен мне, что я верно сужу о нем, раз считаю, что он выше ребяческого тщеславия. Он попросил обратно у меня альбом, чтобы написать что-нибудь другое, так как теперь задета его честь. Наконец он ушел довольно смущенный, оставив меня очень расстроенной. Мне не терпится снова его увидеть, чтобы рассеять это неприятное впечатление, и я надеюсь сегодня вечером вместе с ним и Вольдемаром совершить прогулку верхом...
Царское Село, среда утром, 5 июля <1839 г.>
...В пятницу мы совершили большую прогулку верхом, а вечером у нас снова собрались все наши завсегдатаи, в том числе и Лермонтов, который, кажется, совсем не сердится на меня за мою неслыханную дерзость по отношению к нему как к поэту. <...>
Царское Село, понедельник утром, 24 июля
<1839 г.>
...(В четверг) мы ездили с Беннигсеном39 и братьями в Павловск, где было большое празднество; московские купцы давали обед в честь петербургских; обед обошелся в 15 тысяч рублей; можешь представить себе весь этот шум, голоса и лица, разгорячейные вином, дым сигар и запах шампанского, толпу, запрудившую аллеи, всех этих разряженных прекрасных дам купеческого звания, песельников Жукова40, оглашавших воздух своими немного дикими песнями, и среди всего этого нас, царскосельчан, державшихся маленькой кучкой, которые то бродили, то сидели, слушая музыку, смеялись, болтали, зевали по сторонам (нрзб.) на пеструю незнакомую толпу — и так до одиннадцати часов вечера, после чего мы вернулись домой и пили чай с Валуевыми, Репниным и Лермонтовым; лишь в третьем часу эти господа нас покинули, а братья отправились обратно в лагерь. <...>
В субботу у нас за обедом собралось много гостей. <...> Были Валуевы, Вяземский, Лермонтов и Вигель. Из-за последнего все и собрались; он должен был читать нам свои мемуары (братья тоже приехали из лагеря). С половины седьмого до десяти мы были так захвачены чтением Вигеля, что не заметили, как пролетело время. Даже Вяземский, который отнюдь не относится к числу его друзей, был очарован. Это остроумно, смешно, интересно, порою глубоко и написано в стиле, исполненном изящества, легкости и силы, сообразно сюжету, который он трактует; различные портреты набросаны рукой мастера, и там есть персонажи настолько забавные, настолько живые, что кажется, будто ты жил вместе с ними, и если бы однажды увидел их, то пошел бы им навстречу, улыбаясь, как старым знакомым. Итак, в десять часов «заседание» было закрыто, и мы отправились в Павловск к м-м Шевич, у которой были именины. <...>
В воскресенье двенадцатичасовым поездом я со своей горничной поехала в Петербург навестить бедную графиню Беннигсен. <...> В пять часов я была уже дома; там я застала Валуевых, Вяземского и г. Поля Муха-нова. <...>
Вечером мы все отправились в Павловский воксал. Странно было снова ехать в коляске, сидя напротив Муханова — the same, but how different. Я все время с трудом подавляла сильное желание засмеяться. Он потом еще пил у нас чай вместе с Валуевыми, Вяземским, Лермонтовым, Репниным и Виктором Балабиным и уехал ночным двенадцатичасовым поездом, пообещав приехать на этой неделе, которую он еще пробудет в Петербурге, где рассчитывает этой зимой поступить на службу...
Царское Село, вторник утром, 1 августа
<1839 г.>
...Господин Вигель давеча сказал мне: «Не иначе как вы владеете неким притягательным талисманом; из всех знакомых мне женщин вас любят больше всех — а между тем вы многих обижали, одних по необдуманности, других по небрежности. Я не нахожу даже, чтобы вы когда-либо особенно старались быть любезной. И что же? Вам все это прощают; у вас такой взгляд и такая улыбка, перед которыми отступают антипатия и недоброжелательство, в вас есть что-то милое и привлекающее всех». Не правда ли, очень любезно и очень лестно, если это в самом деле так? Хотя, бог знает, почему, я говорю «очень лестно»! Быть любимой всеми означает в сущности не быть по-настоящему любимой никем! Но я никогда не смотрю в сущность вещей. Лишь бы меня устраивала видимость. И еще есть книги, эти добрые и дорогие спутники, которые <нрзб.> любить бескорыстно (это тот прекрасный идеал, к которому я стремлюсь в своей системе взглядов на человечество, но которого я еще не достигла), — а прогулки, а моя лошадь! Как глупы люди, которые находят время скучать в жизни! Извини мне, дорогая Катрин, это длинное, философическое и капельку эгоистическое рассуждение! Вернемся к повествованию. <...>
В пятницу у нас были Катрин Спафарьева со своей племянницей, красавицей м-ль Траверсе, и Мишель Рябинин, более толстый и веселый, чем когда-либо. Их мы тоже заставили совершить неплохую прогулку, только не утром, а вечером, который был поистине жарким, потому что за полчаса, минута в минуту, мы пробежали (в полном смысле слова) через парк и сад от арсенала до железной дороги, по которой дамы должны были отправиться в Павловск, куда мы их и проводили. В воксале мы съели много мороженого и выпили множество стаканов холодной воды, чтобы умерить наш внутренний жар, и в десять часов опять по железной дороге вернулись домой с Вольдемаром, Рябининым, Тираном и Золотницким. У нас мы застали Полуектовых, Баратынских, Вяземского и Валуевых; он (я разумею: Валуев) и Поль приезжали попрощаться с нами, на следующий день они отплывали пароходом в Гамбург и Нордерней, где Поль останется вместе с моей тетушкой на морских купаньях. Я забыла упомянуть Лермонтова, который назавтра ездил провожать этих господ на пароходе и потом нам рассказывал, что во время переезда несчастного Поля успело вырвать уже четыре раза. Мари проявляет героическое мужество: она не плакала до самого их отъезда. С ней оставили обеих девиц Полуектовых, чтобы те утешали ее и скрашивали ее одиночество. В субботу я каталась верхом с ней, Вольдемаром, Репниным, Виктором Балабиным и Икскюлем42. <...>
Вечером у нас были Аннет Оленина со своим батюшкой, Мари, Балабин, Репнин и Лермонтов; все они являли собой общество очень веселое, очень говорливое и очень занимательное. <...>
Во вторник я обедала в Павловске у кн. Щербатовой-Штерич. Ты меня спросишь: по какому случаю? Понятия не имею. Но я никак не могла отказаться, потому что она настоятельно просила меня об этом и сама за мной приехала. Там были ее престарелая бабушка с седыми волосами и румяными щеками, Антуанетт Блудова, Аннет Оленина и Лермонтов (можешь себе вообразить смех, любезности, шушуканье и всякое кокетничание — живые цветы, которыми украшали волосы друг у друга, словом, the whole array* обольщения, что мешает этим дамам быть приятными, какими они могли бы быть, веди они себя проще и естественнее, ведь они более умны и образованны, чем большинство петербургских дам). Они были очень увлечены разговорами о вечере, который давала в тот же день Аннет Оленина и который назывался «вечером шалуний»; каждая из них должна была изображать на нем один из московских колоколов; что же до мужчин, то туда допускались только мужья (а они не мужчины, говорили дамы), вроде г. Ковалькова, г. Донаурова 46 и т. п.
Я услышала, как кн. Щербатова спросила у Аннет: «Вы не приглашаете м-ль Софи?» — и та ей ответила: «Нет, Софи было бы скучно, она любит побеседовать, а мы будем только смеяться и дурачиться друг с другом; будем беситься». При этом ужасном слове я, разумеется, сделала вид, будто ничего не слышу. Лермонтов был поражен моим серьезным выражением лица и степенным поведением, так что мне совестно стало, и я в конце концов принялась шутить и любезничать вместе со всеми, и даже смеялась от всей души, и даже бегала взапуски с Аннет Олениной.
Мы прогулялись всей компанией, дойдя до воксала, а в девять часов кн. Щербатова снова в коляске отвезла меня в Царское Село. Она такая добрая, что я больше не хочу считать ее глупой. За чаем у нас были Мари Валуева со своими обеими спутницами, дядюшка Вяземский, Репнин и Лермонтов, чье присутствие всегда приятно и всех одушевляет. Антуанетт Блудова сказала мне, что ее отец очень ценит Лермонтова и почитает единственным из наших молодых писателей, чей талант постепенно созревает, подобно богатой жатве, взращиваемой на плодоносной почве, ибо находит в нем живые источники таланта — душу и мысль!
Дождь перестал идти. Как мне хотелось бы, чтобы небо прояснилось: ведь именно с Лермонтовым, Репниным, Лиз и Катрин Полуектовой мы собираемся совершить верховую прогулку сегодня вечером. Шла было речь даже о прогулке на мельницу, которую знает Пьер47; вместе с нами должны были поехать в коляске м-м Шевич с маменькой, кн. Трубецкая и Ливен; но «Будем справедливы» очень взволнована из-за падения с лошади, случившегося с ее братом, графом Бенкендорфом, на маневрах. Я надеюсь, он отделается тем, что немного похромает....
Царское Село, вторник утром, 8 августа <1839 г.>
...В четверг целый день у нас была м-ль Плюскова, которая приехала провести неделю в «Китае». Она обедала у нас, а потом мы повели ее в Павловский воксал, где я очень приятно провела два часа, гуляя и болтая с Шевичами, Озеровыми, Репниным и Лермонтовым. М-ль Плюскова непременно желала познакомится с последним, повторяя мне раз десять по своей привычке: «Ведь это ерой! Мне так жаль, что я не знакома с вашим ероем» (ты ведь знаешь, она не произносит начальную букву). И снова: «Ах, это поэт, это ерой! Вы должны бы мне представить вашего ероя». Я вынуждена была это сделать, но при этом, опасаясь какой-нибудь выходки с его стороны, — ведь я еще прежде грозила ему этим знакомством, а он ответил мне гримасой, — я вдруг краснею как маков цвет, в то время как она расточает ему комплименты по поводу его стихов. Он раскланивается перед ней и восклицает, глядя на меня: «Софья Николаевна, отчего вы так покраснели? Мне надобно краснеть, а не вам». И как объяснишь это смущение м-ль Плюсковой, увидевшей в нем новое доказательство моей страсти к не слишком скромному «ерою», который этим забавлялся? <...>
В субботу целый день лил дождь как из ведра, мы не могли даже двинуться из дома. У нас обедала м-ль Плюскова, а вечером были Лермонтов, Мари, Баратынские, Вяземский и Репнин. В воскресенье я узнала от м-ль Плюсковой, что г. Шарль де Бурмон собирается посетить Царское Село с генералом Чевкиным; еще две недели назад из газет я узнала о его приезде в Петербург и тщетно пыталась найти средство снестись с ним; я поручила м-ль Плюсковой, которая должна с ним обедать, сообщить ему, что мы здесь и что маменька будет рада принять его у себя; я была уверена, что это доставит ему удовольствие.
Во вторник утром мне пришлось прервать свое письмо (чтобы хорошенько понять, что рассказываю я уже о том, что было, а не о том, что будет, тебе надобно знать, что пишу я это в среду, в час пополуночи; и это единственно моя вина, так что не вздумай жалеть меня). Итак, мне пришлось прервать письмо, так как приходило несколько человек прощаться с нами перед отъездом: Баратынский — в Бородино, Натали Озерова — в Москву, а м-ль Плюскова — в Петербург. Последняя стала громко выражать свое удовольствие при виде входящего г. де Бурмона, который ей очень нравится и которого, благодаря ей, я вновь увидела. <...>
Бурмон обедал у нас с Мари; к моему великому удовольствию, обед был превосходный; затем мы долго беседовали, и Андре, против своего обыкновения, был любезен с Бурмоном, который ему тоже понравился. В семь часов мы поехали кататься верхом: он, Лермонтов, Лиз и я. Бурмон был очарован Павловском, он уверял, что здесь намного красивее, чем в окрестностях Рима, а прогулка со мной более приятна, потому что я стала весьма благоразумной и уже не внушаю ему ужаса. Еще бы! Я предпочитала беседовать с ним, нежели скакать во весь опор, и я даже боялась за Лиз, которая ехала на Тери в сопровождении этого безумца Лермонтова, сидевшего на лошади по-гусарски и все время горячившего лошадь Лиз. Мы с ней вернулись к десяти часам; за чаем у нас было большое общество: Герздорф с женой, Жорж Шевич с женой, Тиран, Золотницкий, Лермонтов, Репнин и Мари. Г. Бурмон сидел за столом между нею и мной...
Царское Село, четверг, 8 часов утра, 17 августа
<1839 г.>
...Полетика <...> провел у нас три дня <нрзб.> в обществе моих братьев, в комнатках на их половине; очень забавно было видеть, как он прибыл к нам со своим дормезом, своими дорожными сундуками и двумя слугами; впрочем, мы совсем не стесняем его свободы и видели его только за завтраком, обедом и ужином <...>. Приехал он в пятницу, и в этот же день, после обеда, в нашей гостиной неожиданно появился г. Тургенев; он нисколько не изменился: все такой же любезный по-своему, неожиданный и оригинальный. Вечером он пил у нас чай с Вяземским и Мари Валуевой; Полетика в десять часов уже отправился спать.
В субботу была прекраснейшая погода, и мы воспользовались этим и совершили вечернюю прогулку верхом по новой очаровательной дороге через парк, которую проложили в Павловск; на прогулку ездили мы с Лиз, м-ль Штерич, Андре, Репнин, Виктор Балабин и Золотницкий. <...> А кончилось все ужасной грозой... <...> Нам пришлось переодеться с ног до головы. Вернувшись в гостиную, мы застали там множество гостей: г. Вигеля и его протеже, маленького г. Демидова из гусаров, кн. Щербатову, Антуанетт Блудову и ее батюшку, Мари Валуеву, Лермонтова, Левицкого, Репнина и Виктора Балабина, Вяземского и Полетику. В воскресенье сюда прибыл двор; прощай сельская свобода! <...>
В понедельник мы устроили прогулку верхом с Репниным и Балабиными, а вечером у нас были Мари, Лермонтов и наши кавалеры. Во вторник у нас обедала Аннет Оленина с твоим деверем Базилем... Вечером у нас была куча народу: Балабины и Репнин, все Тираны, Абамелек, Лермонтов, Вяземский, Тургенев, дамы Пашковы, Баратынский, Бартенев и Бороздин, — и Александр вернулся с полей!..
|
