| Узнав из газет, что учрежденный в память Михаила Юрьевича Лермонтова музей собирает среди лиц, знавших поэта, и среди публики материалы, относящиеся к его жизни и художественному творчеству, я, как бывший воспитанник давнишней Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, в которую поступил в 1833 году, то есть годом позже Лермонтова, и в течение одного года до производства Лермонтова в офицеры в 1834 году бывший товарищем его по школе, считаю себя счастливым, что могу с своей стороны принести музею в дар сохранившийся у меня экземпляр с собранием рисунков, составляющий ныне весьма, может быть, редкий памятник этого рода художественных дарований незабвенного поэта, доставшийся мне благодаря особой счастливой случайности.
Когда произведены были в офицеры юнкера выпуска 1834 года и в числе их и Лермонтов и приятель его Леонид Николаевич Хомутов, выпущенный в конно-гренадеры, то я, будучи назначен на место сего последнего старшим отделенным унтер-офицером 4-го уланского взвода, должен был занять и его койку в дортуаре, и находившийся при ней шкапик, приводя в порядок который я нашел завалившуюся между стенками выдвижного ящика и стенками самого шкапика тетрадку, виденную мною прежде у Лермонтова1 и признанную товарищами как принадлежавшую Лермонтову, и так как никто из товарищей моих в школе, ни кто-либо иной не заявлял прав на эту находку, то она так и осталась у меня и по сие время хранилась в имении моем, откуда я только недавно имел возможность ее выписать.
Приведу здесь, сколько помню, фамилии лиц, бывших в школе в качестве воспитанников или преподавателей одновременно с Лермонтовым и со мной в надежде, что одни из них могут, я полагаю, не только удостоверить о принадлежности рисунков этой тетради карандашу Лермонтова, но вместе с тем по собственным воспоминаниям о пребывании в школе одновременно с поэтом разъяснить также значение тех весьма многих еще рисунков, сюжет которых я ныне, страдая расстройством зрения и не видя, не могу восстановить в своей памяти. Других же лиц я поименовываю ввиду того, что они послужили поэту предметом многих портретов и карикатур.
Так, 1) Василий Васильевич Зиновьев, ныне генерал-адъютант (поступивший юнкером конной гвардии в 1832 году, одновременно с Лермонтовым, выпущенный в 1835 году, годом позже Лермонтова, пробыв по болезни одним годом больше курса), 2) Михаил Иванович Цейдлер2, ныне генерал в отставке, проживающий, сколько мне известно, в г. Вильно (поступивший в школу и выпущенный в офицеры одновременно со мною (1833—1835 гг.) и 3) граф Петр Киприянович Крейц, ныне генерал от кавалерии, поступивший в школу также в 1833 году и выпущенный в 1835 году в лейб-драгуны, да, вероятно, и многие другие, бывшие товарищи наши по школе, в числе которых упомяну еще о бывших моего уланского отделения: младшем унтер-офицере юнкере Меринском 1-м и ефрейторе-юнкере Камынине — признают лермонтовскую тетрадку, а может быть, дадут и свои указания о значении картинок с сюжетами из военной жизни и назовут лиц, послуживших оригиналами тех портретов и карикатур, которых, по сказанной выше причине, я тут не поясняю, но упомяну при этом мимоходом, что Лермонтов имел обыкновение рисовать всегда во время лекций. Полковник Алексей Степанович Стунеев, командир эскадрона кавалерийских юнкеров, изображался Лермонтовым с бичом в руках среди манежа школы, в котором он производил езду юнкеров, а на особой картинке, посвященной этому сюжету, кроме Стунеева, нарисованы: гусарский юнкер Вонлярлярский, бывший сосед Лермонтова по койке, вышедший в конно-пионеры, впоследствии литератор, и жалонерный унтер-офицер по фамилии Жолмир. Другого же юнкера, изображенного едущим подбоченясь, достоверно назвать не могу, но полагаю, что в нем изображен уланский юнкер Поливанов, отличавшийся посадкою.
Затем на одном из очень памятных мне рисунков изображен юнкер князь Шаховской, сын бывшего командира гренадерского корпуса, а впоследствии председателя Генерал-аудиториата. Юнкер князь Шаховской, имевший огромный нос, получил прозвание «Курок» оттого, что наш общий товарищ юнкер уланского полка Сиверс, поступивший в 1832 году и в следующем году умерший в школе, в виде шутки подкладывал свою согнутую у локтя руку под громадный нос Шаховского и командовал прием «под курок». Этот самый Шаховской изображался лежащим в постели в дортуаре школы с резко выдающимся на подушке носом, а неподалеку от него группа юнкеров-товарищей у стола читала: «Историю носа Шаховского, иллюстрированную картами и политипажами», сочиненную товарищами и в числе их и самим Лермонтовым. Особый рисунок был посвящен характеристике бывшего нашего дежурного офицера и преподавателя кавалерийского устава штабс-ротмистра Кирасирского его величества полка (в черных латах) Владимира Ивановича Кноринга, известного в нашей среде своим романтическим характером. А из портретов очень похожих помню в тетради поясное изображение приятеля Лермонтова юнкера Леонида Николаевича Хомутова, нарисованного облокотившимся на руку и в шинели внакидку, который, как я уже сказал, был старшим отделенным унтер-офицером 4-го уланского взвода лермонтовского выпуска 1834 года.
Но, кроме портретов и карикатур, мне памятны по содержанию многие рисунки Лермонтова, отличавшие собственно интимное настроение его: его личные планы и надежды в будущем, или мечты его художественного воображения. К этой категории рисунков относятся многочисленные сцены из военного быта и преимущественно на Кавказе, с его живописною природою, с его типическим населением, с боевой жизнью в том крае и в ту пору русского воина, вдохновленные поэту чтением «Аммалат Бека» Марлинского, в числе коих была картинка, изображающая двух русских офицеров, сидящих на валу укрепления и рассматривающих клинок кинжала, с девизом «Будь медлен на обиду, к отмщенью будь скор!», по которому они в лежащем тут же с обвязанною рукой раненом узнают Аммалат Бека, который на другом рисунке изображен в папахе и бурке, гарцующим на коне перед русским укреплением, на которое нападают горцы. Мечтая же о своей будущности, Лермонтов любил представлять себя едущим в отпуск после производства в офицеры и часто изображал себя в дороге на лихой ли тройке, на перекладной, в коляске ли, или на санях, причем весьма мне памятно, что ямщика своего он всегда изображал с засученными рукавами рубахи и в арзамасской шапке, а себя самого в форменной шинели и, если не в фуражке, то непременно в папахе.
Вообще, сколько помню, рисунки Лермонтова отличались замечательною бойкостью и уверенностью карандаша, которым он с одинаковым талантом воспроизводил как отдельные фигуры, так и целые группы из многочисленных фигур в различных положениях и движениях, полных жизни и правды. Поэтому встречающиеся в его тетради фигуры, не отвечающие тому отличительному характеру рисунков Лермонтова, следует, конечно, приписать кому-нибудь из его товарищей. Но вместе с бойкостью, без помарок эскизов нашего художника, изображавших преимущественно лошадей — которых он рисовал сперва иноходцами и, видимо, только впоследствии ради правды, одной чертою переменяя положение задних ног, — всадников, кавалеристов с безукоризненною посадкой и т. п., в числе его произведений были и весьма тонкие изящные фигуры или метко схваченные отличительные черты представленных им в карикатуре лиц, свидетельствующие о разносторонности этого, неизвестного в публике, таланта столь известного поэта.
По поводу обнаружившихся уже в школе художественных дарований Лермонтова припоминаю факт, рассказанный мне товарищами старшего, выпускного класса, которым и заключу эти воспоминания мои о бывшем товарище. В год своего производства в офицеры Лермонтов представил нашему преподавателю русской словесности Плаксину — имя и отчество коего не помню — сочинение свое в стихах «Хаджи Абрек», по прочтении которого Плаксин тут же на своей кафедре, поднявшись со стула, торжественно произнес: «Приветствую будущего поэта России!»
|
