|
4
Среди предшественников и современников Лермонтова была одна группа поэтов, которая оказала сильнейшее влияние на его творчество, причем следы этого влияния заметны не только в созданиях ранних лет.
Замечательные слова Луначарского, назвавшего Лермонтова последним и самым искренним эхом декабризма, подтверждаются всем творчеством великого поэта.
Знакомство с идеями декабристов и со стихами декабристских поэтов было обусловлено биографией Лермонтова, который еще в пору Благородного пансиона проводил летние вакации в Середникове, у вдовы Дмитрия Алексеевича Столыпина, брата его бабушки, близкого к Пестелю. Другой брат бабушки, Аркадий Алексеевич, был другом Рылеева. К его вдове, Вере Николаевне, были адресованы стихи поэта-декабриста. По всей вероятности, произведения Рылеева имелись в семье Столыпиных. Еще важнее другой путь ознакомления с запретной поэзией — Благородный пансион при Московском университете, сам Московский университет и те тетради с вольными стихами, о которых говорит Герцен в своих мемуарах «Былое и думы». Наконец знакомство с поэзией декабристов дополнилось личными встречами Лермонтова на Кавказе в 1837 г. с деятелями 14 декабря.
Если в творчестве Лермонтова не встречаем ясных упоминаний о декабристах, то все же мысль о них не раз отразилась в его стихах. В «Новгороде» (1830) он упрекает «сынов славян», что они «мужеством упали» (т. I, стр. 162) — слова, обращенные, судя по контексту, вероятно, к декабристам. В «Поэте» (1838) Лермонтов вспоминает о временах, когда стихи поэтов «воспламеняли» бойца для битвы (т. II, стр. 42), — о временах Рылеева и Сенатской площади. Говоря в «Последнем сыне вольности» об изгнанниках, патриотах древней Руси и защитниках новгородской свободы, он, видимо, вспоминает о тех, кто томится в снегах Сибири, — о «горсти людей», которые, «увидев падший гром, не перестали помышлять в изгнаньи дальнем и глухом, как вольность пробудить опять» (т. III, стр. 113).
Непосредственное влияние этих поэтов сказалось, однако, главным образом, в области тематики. Разумеется, именно декабристы поддерживали в Лермонтове пафос борьбы за свободу, ненависть к деспотии, чувство революционного героизма, мысль о значении подвига во имя свободы отечества. Поэт вместе с узниками деспотизма ощущает себя заточенным и чувствует в своем сердце героический порыв к освобождению страны: «Потеряв отчизну и свободу, я вдруг нашел себя, в себе одном нашел спасенье целому народу» (т. I, стр. 246). Этот революционный патриотизм побуждал Лермонтова написать в «Сашке» строфы о защите русской земли и борьбе с вражеским нашествием (т. III, стр. 366). Любовь к родине порождала историческую тематику, характерную для творчества Рылеева, Одоевского, Марлинского и др. «Напомнить юношеству о подвигах предков... сдружить любовь к отечеству с первыми впечатлениями памяти» — такова была задача Рылеева как автора «Дум»1. Интерес к русской истории ярко проявляется и в творчестве Лермонтова.
Поэт обращается в своих созданиях к различным эпохам русской истории. Его интересуют времена Олега (отрывки 1829 г., т. III, стр. 59). Им посвящал свое вдохновенье и Рылеев. Однако лермонтовские отрывки о северных подвигах Олега ни по содержанию, ни в текстуальном отношении не совпадают с думой «Олег вещий», — о победе над Царьградом. Но самый интерес к Олегу мог быть вызван рылеевским стихотворением, впрочем, так же, как и пушкинской «Песнью о вещем Олеге».
Среди отроческих замыслов Лермонтова имеются прозаические наброски, начинающиеся словами: «При дворе князя Владимира» (т. V, стр. 351 и сл.). Редакция Полного собрания сочинений М. Ю. Лермонтова в издании «Academia» готова видеть в них «один из исторических замыслов Лермонтова» (т. V, стр. 497). Это весьма неточно. Наброски Лермонтова — план его волшебной оперы, жанра, которым он в те годы увлекался. Здесь все чудеса московской сцены, прельстившие воображение отрока: поющий лебедь, говорящие вороны, звенящий щит; здесь дева превращается в лебедя и лебедь — в деву, на облаке появляется старец и проч. Но любопытно, что всему этому Лермонтов считает нужным придать некий исторический колорит и отнести ее к временам Владимира.
В сознание поэта входила и третья историческая тема — борьба с татарами. Эта тема по-декабристски переплетается с мотивами вольности: Мстислав (в отрывке № 20, т. V, стр. 355), герой, борец против врагов отчизны, идет в битву во имя свободы: «Слыша рассказ о прежней вольности, ему приходит в голову освободить родину от татар». Характерно, что так же понята борьба с татарами и в думе Рылеева «Дмитрий Донской». Герой-воитель идет против врагов во имя старинной вольности, дабы возвестить народу «залог блаженства», «святую праотцев свободу и древние права граждан» (Рылеев, 139).
В этих прозаических отрывках намечается зарождение баллады Лермонтова о герое-воине, который, будучи изранен, приходит в свой дом и погибает у колыбели сына (ср. т. V, стр. 364, и т. I, стр. 167). Здесь же — зерно монолога «Три ночи я провел без сна» (т. I, стр. 245—246); в прозаических отрывках этот зародыш монолога дан в виде краткой ремарки: «Мстислав на кургане; три дня он молился». Кстати следует отметить, что в этих же отрывках заключено зерно ситуации более поздней исторической повести Лермонтова — «Вадим»: любовь к своей сестре, переходящая за грань только братской нежности; сестра Мстислава, как и в «Вадиме» Ольга, изменяет делу своего брата и переходит на сторону врагов.
Но, разумеется, самой характерной для вольнолюбцев 20-х годов исторической темой является Новгород, старинная вольность которого вдохновляла В. Ф. Раевского, Рылеева, А. Одоевского, Пушкина, Языкова, Веневитинова и т. д. Та же тема звучит и в лермонтовском стихотворении 1830 г., которое и носит название «Новгород» (т. I, стр. 162), и в приветствии 1832 г. «святой колыбели воинственных славян» (т. I, стр. 363). Трактовка Новгорода здесь, кар носителя древней вольности, совпадает со стихами всех декабристских и декабристски настроенных поэтов. Интересно, что выражение «колокол на башне вечевой» (т. I, стр. 363) соединяет юношеские стихи Лермонтова с его размышлениями поры создания «Поэта» — о стихе, который некогда «звучал, как колокол на башне вечевой во дни торжеств и бед народных» (т. II, стр. 42). К теме Новгорода относится и «Последний сын вольности», где обработана легенда о Вадиме, привлекшая внимание ряда поэтов; но наиболее идейно близкие Лермонтову обработки Пушкина и Рылеева не могли быть ему известны как незавершенные и ненапечатанные в ту пору. Все три поэта, не зная этого, одинаково разрешали проблему образа Вадима, следуя, быть может, за Княжниным, — автором трагедии «Вадим новгородский», сожженной, по повелению Екатерины II, за республиканские речи героя. Все три поэта изображают героя древности как защитника древней вольности, непреклонного борца за независимость и свободу старинного Новгорода.
Воспроизводя прошлое для поднятия героических настроений в сердцах современников, поэты-декабристы восхваляли не только борцов за свободу, но воспевали могилы убитых героев. Могила бойца становится характерным образом у поэтов декабристов. Ольга приводит сына к могиле Игоря, храброго воителя, хотя и запятнавшего свою славу алчбой к золоту. Поэт обращается к отцу семейства, — пусть приведет он сына к могиле мученика Волынского, верного сына отчизны, гражданина, который, «забывши вовсе о себе», был готов «всем жертвовать народу». В ограде Хутынского монастыря, у могилы Державина, сам Рылеев преисполняется героическим духом; не надеясь на славу громкого певца, поэт готов все же признать в себе рвение «к общественному благу». Могила бойцов — тема ряда стихотворений Лермонтова. Весьма интересно, что поэт к стихотворению с этим названием приписывает слово «дума» (т. I, стр. 164). Очевидно, Лермонтов связывал с думами Рылеева свою «Могилу бойца» — старого воина, перед которым некогда бледнели враги и над которым теперь насыпан холм, покрытый зеленым дерном. Поэт воспевает могилы своих фантастических шотландских предков-воителей, погребенных в пустынном замке, на стене которого висит заржавленный меч (т. I, стр. 188—189).
Самый образ поэта как у декабристов, так и у Лермонтова отмечен чертами борца и выступает зачастую как образ поэта битв, сурового барда. Таким дан рылеевский — с неожиданными героическими чертами — Державин, который всю жизнь «вел борьбу с пороком» и был органом истины священной. Таков Баян, рокочущий золотыми струнами славу витязям, таков скальд А. Одоевского, призывающий живых отомстить за павших («Тризна»)1. Этот образ героического певца перешел в стихи Лермонтова. Он появляется в «Песне Барда», говорящей о том седом певце дружин Днепра, который, узнав, что князь земли родной внимает приказу ханов, бросает гусли на землю и молча сокрушает их ногой (т. I, стр. 137—138). Он оживает в Ингелоте, который «поет о родине святой», «поет о милой вольности» (т. III, стр. 115).
Перед Лермонтовым и в пору его ранней учебы («Поэт», 1828), и в годы творческой зрелости вставала проблема общественной роли поэзии. В величайших созданиях своей лирики Лермонтов выдвигает идеал гражданской поэзии. Он тоскует о времени, когда стихи были нужны толпе, как чаша для пиров, когда поэт возбуждал своим словом «мысли благородные», когда он не был «осмеянным пророком» («Поэт»).
Перед ним, поэтом и гражданином, всегда образ грядущих поколений, чей строгий суд прозвучит презрением над бесславной толпой его современников («Дума», «Пророк»).
Это — круг мыслей и чувств декабристских поэтов. Как на гражданина прежде всего смотрит на себя и Рылеев. Он с гордостью говорит о том, что в нем горит «любовь к общественному благу» (стр. 111). Предугадывая формулу Некрасова, он готов утверждать даже, что он «не поэт, а гражданин» (стр. 200). А. Одоевский говорит о себе как о народном певце, который поет не для сует.
Суровый Раевский, поэт-гражданин, считает позорным петь любовь: «Любовь ли петь, где льется кровь, где кат с насмешкой и улыбкой терзает нас кровавой пыткой».
Этот круг идей ясно говорит о близости поэзии Лермонтова к творчеству поэтов-декабристов. Но эта близость главным образом идейно-тематическая. Труднее отметить черты сходства в текстах, в фразеологии, в образах поэтов. Влияние отвлеченного словаря Рылеева чувствуется в раннем стихотворении Лермонтова «Жалоба турка».
Можно далее указать на сходство кое-каких выражений и стихов в других произведениях Лермонтова и Рылеева. Так, например, строчка из «Умирающего гладиатора»: «Надменный временщик и льстец его сенатор» — заставляет вспомнить начальную строку знаменитого стихотворения Рылеева «К временщику»: «Надменный временщик и подлый и коварный».
Столь же малочисленны и сомнительны параллели с А. Одоевским. Почти все они уже указаны Б. Эйхенбаумом, главным образом в его предисловии к изданию стихотворений Лермонтова в малой серии «Библиотеки поэта». Эти параллели сводятся преимущественно к установлению связи стиха Лермонтова: «Он был рожден для мирных вдохновений» (стих. 1830, 1832, 1839 гг.) со строкой Одоевского: «Кто был рожден для вдохновений»... (Одоевский, стр. 146). Помимо данного примера следует отметить близость по настроению, а отчасти и по словесным формулировкам лермонтовского стихотворения «Казбеку» («Спеша на север издалека») к стихотворению Одоевского «Куда несетесь вы, крылатые станицы?» — особенно к его заключительной части. Чертами значительной близости между собой отмечены стихотворение Лермонтова «Спор» и стихотворение Одоевского «Сен-Бернар», напечатанное в 1838 г. в «Современнике» (т: X, отд. III, 167—169) за подписью А. О. Прижизненных публикаций произведений Одоевского было так мало, что Лермонтов, очевидно, не мог не прочитать стихотворения своего друга. Тема «Сен-Бернара» у поэта-декабриста — победа человеческой воли над первобытной мощью неприступных гор. В значительной мере в этом стихотворении предугадана ситуация «Спора». В стихотворении Одоевского «по ребрам голых скал, где нет когтей следов, где гнезд не вьют орлицы, идут полки с доверьем за вождем». Пушки «в медных жерлах взносят гром» на вершины непроходимых гор. И тогда — «мрачнеет Сен-Бернар», он знает, что пред ним — «чудный победитель», который сокрушает все на своем пути. У Лермонтова дана подобная же картина покорения Кавказа человеком, от мощи которого не уберегут даже те скалы, «где носились лишь туманы, да цари-орлы», — скалы и орлы ассоциируются в сознании обоих поэтов. Обобщенные упоминания о «медных жерлах» корреспондируют с широкой картиной мощи движущегося войска в стихотворении Лермонтова, у которого тоже «идут все полки могучи», «батареи медным строем скачут и гремят». Но одический жанр-окрашенная славянизмами лексика (ранен, глад, мраз) чужды стилю лермонтовского «Спора», в котором глубина раздумий сочеталась с четкой изобразительностью и какой-то народной простотой в складе стиха.
Следует добавить, что была сделана попытка связать некоторые художественные особенности поэзии Лермонтова с характерными чертами поэзии Одоевского (см. вступительную статью т. Брискман к собранию стихотворений Одоевского в Малой серии «Библиотеки поэта»). Ярче и несомненнее те следы, которые оставило в Лермонтове творчество Марлинского, однако само по себе менее типичное для эпохи декабризма.
В отрочестве Лермонтов заимствовал ряд строк из стихотворной повести Марлинского «Андрей, князь Переяславский». Вероятно, из стихотворения Марлинского взят и знаменитый стих «Белеет парус одинокий»1.
Существует ряд указаний о влиянии прозы Марлинского на Лермонтова. Вполне возможно, что некоторые детали лермонтовских пьес — сцена дуэли в «Menschen und Leidenschaften», характеристика посетителей маскарадов, данная Арбениным, даже фамилии Звездич и Штраль — перешли к Лермонтову из повести Марлинского «Испытание»2. Более существенно указание на то, что в приподнятом, экзальтированном стиле «Вадима» чувствуется влияние автора «Аммалат-Бека»3.
Говоря об отзвуках поэзии декабризма в созданиях Лермонтова, мы не можем, однако, превращать великого поэта в ученика Рылеева или Одоевского. Дело не только в том, что воздействие поэтов-декабристов сказывалось преимущественно в тематике произведений Лермонтова, лишь изредка и не очень ярко отражаясь в его образах, ритмах, стихотворных формулах. Важнее, быть может, иное: Лермонтов шире своих учителей в отношении тематики. Декабристы, которые были «страшно далеки от народа», почти не затрагивали в своих стихах проблемы крепостничества. За исключением «агитационных песен» ни Рылеев, ни А. Бестужев, ни Одоевский не создали произведений о жизни крестьянской подневольной массы. Лермонтов еще в ранних своих созданиях вырвался из круга ограниченной тематики декабристов. «Рабство», о котором поэт говорит в «Жалобах турка» (1829), имеет определенный социальный смысл. Его ранние трагедии «Menschen und Leidenschaften» (1830) и «Странный человек» (1831) полны гневного возмущения против позора русской жизни, против ужасов крепостничества.
В Лермонтове жило тяготение к народу и народной жизни; оно отражалось в гениальных строках, прославлявших русские просторы и полных любви, «многим незнакомой», к русскому крестьянину («Люблю отчизну я»). Эти чувства запечатлены в любовании поэта мужеством и мудрой простотою русского солдата («Бородино») и трогательной материнской нежностью неведомой казачки («Колыбельная песня»).
Они сказываются и в той любви поэта к фольклору, — не к сказкам, пленявшим Пушкина, не к легендам — источникам ранних повестей Гоголя, а к героике народных исторических песен и былин, которые не тронули творческого воображения Рылеева и значительно меньше влияли на вдохновение Одоевского.
Но, даже оставаясь в кругу декабристской тематики, Лермонтов по-своему разрешал проблемы, волновавшие Рылеева и А. Одоевского. Автор «Зосимы» и создатель «дум» не пытался воссоздавать прошлое в полноте его исторического колорита. В «Святославе» «младой гусар» стоит на часах, гремит вестовая пушка, и войска «белого царя» покрывают «берега Дуная». Одной и той же любви к отчизне исполнен Олег, Курбский и Державин. Ольга при могиле Игоря говорит тем же языком, что и люди других эпох — Богдан Хмельницкий и Наталия Долгорукова. Лермонтов уже знает то, что еще не интересовало декабристов; он внимательно читал «Бориса Годунова» и «Капитанскую дочку» Пушкина. Его Иоанн Грозный — образ XVI в.; поэт видит быт старинного Замоскворечья, лавки купцов, низенький дом священника, девушек, стоящих у калитки («Песня про купца Калашникова».)
Самые приемы изображения персонажей глубоко различны у Рылеева и Лермонтова. Для автора «дум» достаточно показать героичность сердца его персонажей. Герои все — Мстислав, Михаил Тверской, Дмитрий Донской, Глинский, Рогнеда. Меняется обстановка, ситуация, возраст, пол, но характеры остаются те же. Герои не знают колебаний, охватившее их единое чувство не сочетается ни с каким иным стремлением.
Героизм же лермонтовских персонажей не мешает им быть людьми, наполненными всем богатством человеческих страстей. В известной мере это заметно даже в герое поэмы «Последний сын вольности». Вадим не только освободитель родного края от чужеземного владычества, но и пламенный юноша, влюбленный в красавицу Леду; и убивает он Рюрика не только как поработителя, но и как осквернителя чистоты любимой девушки. В своих лучших поэмах Лермонтов поднялся до той тонкости и силы в обрисовке человека, которые не были известны поэтам-декабристам. Учась у них, проникаясь духом их революционного протеста, Лермонтов как поэт блеском своего стиха, художественной выразительностью, глубиной анализа человеческого сердца далеко превзошел своих учителей.
Перейти к чтению пятой части>>
|
