Язык «Героя нашего времени»

1

В «Герое нашего времени» Лермонтов окончательно порывает с романтическим стилем в языке. Лексика «Героя нашего времени» свободна от архаизмов и церковно-славянизмов. Ориентируясь на лексику и синтаксис общелитературного языка, Лермонтов тонко использует стилистическую роль каждого из явлений этого общелитературного языка.

Лермонтов достиг в «Герое нашего времени» той сложной простоты в языке, которая не удавалась никому из предшествующих писателей-прозаиков, кроме Пушкина.

В романе Лермонтова язык русской прозы достиг такой точки развития, начиная с которой возможно было использовать языковые средства для тончайшей психологической характеристики, — недостижимая задача для всей предшествующей литературы, за исключением Пушкина. В то же время Лермонтов прокладывал дорогу для «большого» психологического романа Тургенева и Толстого.

Язык «Героя нашего времени» прост на первый взгляд, но всю эту сложную простоту великолепно понимал еще Чехов, который писал: «Я не знаю языка лучше, чем у Лермонтова. Я бы так сделал: взял его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах, — по предложениям, по частям предложения... Так бы и учился писать» («Русская мысль», 1911, кн. 10, стр. 46).

2

Так, например, при всей своей кажущейся простоте повесть «Бэла» довольно сложна как по композиции и стилю, так и по языку.

Повесть обрамлена рассказом автора, едущего из Тифлиса в Коби. Авторский рассказ перебивает собою повествование Максима Максимыча и делит его на две части. Центральным же ядром повести является рассказ Максима Максимыча. В свою очередь в первую часть повествования Максима Максимыча включен рассказ Казбича о том, как он спасался от казаков; во второй части Максим Максимыч передает рассказ-автохарактеристику Печорина. Этой композиционной сложности повествования соответствует и ее стилистическая сложность. Каждое из действующих лиц-рассказчиков вносит свой речевой стиль, и все эти речевые стили сплавлены в одно сложное целое. Индивидуальные речевые особенности рассказчика как бы стираются в последующей передаче, но многие из них остаются, что и оговаривает Лермонтов. Так, рассказ Азамата, переданный сначала Максимом Максимычем, сопровождается следующим его замечанием: «Вот Присел я у забора и стал прислушиваться, стараясь не пропустить ни одного слова» (стр. 194—195).

К песне, которую поет Казбич в ответ Азамату, Лермонтов делает подстрочное примечание: «Я прошу прощения у читателей в том, что переложил в стихи песню Казбича, переданную мне, разумеется, прозой; но привычка — вторая натура» (стр. 197).

Передачу особенностей речи Печорина Лермонтов мотивирует замечанием Максима Максимыча: «Его слова врезались у меня в памяти, потому что в первый раз я слышал такие вещи от 25-тилетнего человека» (стр. 213).

И, наконец, о всем рассказе «Бэла», переданном Максимом Максимычем, Лермонтов специально замечает: «Я, для развлечения, вздумал записывать рассказ Максима Максимыча о Бэле» (стр. 220).

Таким образом Лермонтов подчеркивает, что и речевой стиль Максима Максимыча прошел через его авторскую транспонировку.

Речевая характеристика Максима Максимыча — образец того высокого владения языком, которого добился Лермонтов в прозе. Уже Белинский подметил эту особенность языка повести «Бэла»:

«Добрый Максим Максимыч, сам того не зная, сделался поэтом, так что в каждом его слове, в каждом выражении заключается бесконечный мир поэзии. Не знаем, чему здесь более удивляться: тому ли, что поэт, заставив Максима Максимыча быть только свидетелем рассказываемого события, так тесно слил его личность с этим событием, как будто бы сам Максим Максимыч был его героем, или тому, что он сумел так поэтически, так глубоко взглянуть на событие глазами Максима Максимыча и рассказать это событие языком простым, грубым, но всегда живописным, всегда трогательным и потрясающим даже в самом комизме своем» (В. Белинский, Полн. собр. соч., под ред. С. А. Венгерова, т. V, стр. 304—305).

С первого же момента введения Максима Максимыча Лермонтов подчеркивает его характерные речевые черты, тонко давая через речь психологическую характеристику.

Так, вначале подчеркивается молчаливость Максима Максимыча — отсутствием реплик:

«Я подошел к нему и поклонился; он молча отвечал мне на поклон и пустил огромный клуб дыма.

— Мы с вами попутчики, кажется?

Он, молча, опять поклонился» (стр. 187).

В дальнейших репликах Максима Максимыча даны некоторые обороты, характерные для военного языка:

«Так-с точно» (стр. 187); «теперь считаюсь в третьем линейном батальоне» (стр. 188); «ночью сделалась тревога; вот мы и вышли перед фрунт навеселе» (стр. 191).

Сам же рассказ Максима Максимыча в дальнейшем почти свободен от подобной военной фразеологии. Лермонтов дает ее в минимальной степени — для профессиональной характеристики Максима Максимыча.

Аналогично подчеркнута лексикой в начальных репликах грубоватость речи Максима Максимыча. Лермонтов одновременно передает отрывистый характер его речи восклицательными, назывными и неполными предложениями:

«Вы думаете, они помогают, что кричат? А чорт их разберет, что они кричат? Быки-то их понимают; запрягите хоть двадцать, так коли они крикнут по-своему, быки все ни с места... Ужасные плуты! А что с них возьмешь? Любят деньги драть с проезжающих... Избаловали мошенников!» (стр. 188).

С самого начала повести Лермонтов подчеркивает речевые особенности Максима Максимыча сравнительно с авторской речью:

«— Жалкие люди! — сказал я штабс-капитану.

— Преглупый народ! — отвечал он...

— А вы долго были в Чечне?

— Да я лет десять стоял там в крепости с ротою» (стр. 190).

Так тончайшими языковыми средствами дает Лермонтов психологическую характеристику Максима Максимыча.

Лермонтов в течение всего повествования отмечает устный, разговорный характер его рассказа о Бэле и о Печорине. Рассказ все время перебивается репликами автора:

«А что Казбич? — спросил я нетерпеливо у штабс-капитана» (стр. 197).

«Как это скучно! — воскликнул я невольно» (стр. 204).

В повествовании же даны вводные предложения, обращенные к слушателю и подчеркивающие установку на устную речь: «Вот изволите видеть, я тогда стоял в крепости за Тереком» (стр. 191); «славный был малый, смею вас уверить» (стр. 192); «и что же вы думаете? на другую же ночь притащил его за рога» (стр. 192).

Всеми этими особенностями повествования Лермонтов ориентируется в повести «Бэла» на устную речь.

Лермонтов все события в «Бэле» передает через призму восприятия Максима Максимыча, простого штабс-капитана. Вот почему языковые особенности его речи последовательно проведены через всю повесть.

Повествование не является объективным, а на него ложится тон субъективного отношения рассказчика. Максим Максимыч во вводных предложениях, восклицательных предложениях, лексике эмоционального характера все время оценивает сообщаемое им. Но все это дано в подчеркнуто разговорной форме, лишено какой бы то не было риторичности, свойственной ранней прозе Лермонтова:

«Наделал он (Печорин) мне хлопот, не тем будь помянут» (стр. 192); «вот они и сладили это дело... по правде сказать, нехорошее дело» (стр. 199); «таков уж был человек, бог его знает!» (стр. 204); «его звали... Григорьем Александровичем Печориным. Славный был малый» (стр. 192); «а уж ловок-то, ловок-то был (Казбич), как бес» (стр. 194).

В повествовании Максима Максимыча все время используются как разговорная лексика, так и разговорные фразеологические обороты: «Зато уже иногда как начнет рассказывать, так животики надорвешь со смеха» (стр. 192); «сынишко его, мальчик лет пятнадцати, повадился к нам ездить» (стр. 192); «погодите!» — отвечал я, усмехаясь. У меня было свое на уме» (стр. 193); «Азамат был преупрямый мальчишка и ничем, бывало, у него слез не выбьешь» (стр. 196).

Разговорная лексика, разговорная фразеология преобладают в рассказе Максима Максимыча — при полном отсутствии книжной метафоры, книжного метафорического эпитета.

Сравнения, которые даются в повествовании Максима Максимыча, в основном отличаются также разговорным характером, обычны в разговорной речи.

«Как теперь гляжу на эту лошадь: вороная как смоль» (стр. 194); «Азамат бледный как смерть» (стр. 199); «он (Печорин) сделался бледен как полотно» (стр. 218); «она (Бэла) дрожала как лист» (стр. 211); «он (Казбич)... лежал себе ничком как мертвый» (стр. 200).

Характерны для речи Максима Максимыча бытовые сравнения: «Ведь весь исколот, как решето, штыками» (стр. 198). Особенно интересно бытовое сравнение в пейзаже: «Все горы видны были как на блюдечке» (стр. 211).

Хотя действие «Бэлы» и происходит на Кавказе, хотя описывается быт горцев, но Лермонтов очень скупо использует иноязычную лексику. Характерна при этом мотивированная замена иноязычных слов русскими эквивалентами:

«Бедный старичишка бренчит на трехструнной... забыл как по-ихнему... ну, да вроде нашей балалайки» (стр. 193); «девушка лет шестнадцати... пропела ему как бы сказать?.. вроде комплимента» (стр. 193).

Тот же разговорный характер, что и лексика, имеет и синтаксис повествования Максима Максимыча. Особенно часто встречаются такие явления, характерные для разговорного языка, как бессоюзие, преобладание сочиненных сложных предложений над подчиненными, неполные предложения, употребление частиц и т. д.:

«Сынишко его, мальчик лет пятнадцати, повадился к нам ездить: всякой день бывало то за тем, то за другим. И уж точно избаловали мы его с Григорьем Александровичем. А уж какой был головорез, проворный на что хочешь: шапку ли поднять на всем скаку, из ружья ли стрелять. Одно было в нем нехорошо: ужасно падок был на деньги» (стр. 192); «стали мы болтать о том, о сем... Вдруг смотрю, Казбич вздрогнул, переменился в лице — и к окну» (стр. 199).

Той же установкой на устную речь объясняется и довольно частое употребление сказуемого перед подлежащим: «Дня через четыре приезжает Азамат в крепость... Зашел разговор о лошадях... Засверкали глазенки у татарчонка» и т. д. Однако здесь нет крайностей того сказа, которым писал Даль. Разговорный характер всего повествования сказывается и на постоянном использовании настоящего времени глагола, в то время как все повествование ведется в прошедшем времени. Не касаясь различных функций этого употребления настоящего времени, следует отметить, что оно в ряде случаев связано с напряженным действием, быстрой сменой событий (ср. также неполные предложения и их соответствие динамичности повествования):

«Мы ехали рядом, молча, распустив поводья, и были уж почти у самой крепости; только кустарник закрывал ее от нас. — Вдруг выстрел. Мы взглянули друг на друга: нас поразило одинаковое подозрение... Опрометью поскакали мы на выстрел, — смотрим: на валу солдаты собрались в кучу и указывают в поле, а там летит стремглав всадник и держит что-то белое на седле. Григорий Александрович взвизгнул не хуже любого чеченца; ружье из чехла — и туда; я за ним» (стр. 214—215).

Отметим аналогичное использование междометийных сказуемых:

«Вот Казбич подкрался, — цап-царап ее» (стр. 216); «наконец в полдень отыскали проклятого кабана: — паф! паф! не тут-то было» (стр. 214).

Весь рассказ Максима Максимыча написан подлинно народным, разговорным языком, но в нем нет явлений, резко отличающихся от общелитературного языка. В то же время язык этот сохраняет индивидуальные черты рассказчика — Максима Максимыча. Лермонтов блестяще овладел выразительными средствами разговорного языка, внося его в литературу.

Такое сближение литературного языка с разговорным открывало новые средства выражения. Освобождение языка от романтической патетики было одним из проявлений реализма.

Новаторство Лермонтова, в частности, заключалось в том, что трагическую, романтическую по существу своему тему — гибель Бэлы — он рассказал разговорным языком, лишенным какой бы то ни было романтической «красивости».

3

Разговорные элементы, лексические и синтаксические, характерны не только для повествования, данного от лица Максима Максимыча. Лермонтов все время вносит эти разговорные моменты как в авторскую речь, так и в журнал Печорина.

«Бэла»:

«Осетин-извозчик... во все горло распевал песни» (стр. 187); «за моей тележкой четвертка быков тащила другую, как ни в чем не бывало» (стр. 187).

«Максим Максимыч»:

«Он наскоро выхлебнул чашку» (стр. 222); «я увидал Максима Максимыча бегущего что было мочи» (стр. 225); «штабс-капитан на минуту остолбенел» (стр. 225).

«Журнал Печорина»:

«Из сеней выполз мальчик лет 14-ти» (стр. 230); «кто-то вторично пробежал мимо его и скрылся бог знает куда» (стр. 231); «он (казак) выпучил глаза» (стр. 237); «мне любопытно видеть его с женщинами: тут-то он, я думаю, старается» (стр. 243).

Аналогично в синтаксисе:

«Оглядываюсь — никого нет кругом; прислушиваюсь снова — звуки как будто падают с неба» (стр. 234); «к которой избе ни подъедем — занята» (стр. 230); «я хвать за пояс — пистолета нет» (стр. 238).

Таким образом сближение языка прозы с разговорным языком не есть только стилизация речи Максима Максимыча. Те же тенденции к разговорному языку обнаруживает вся проза «Героя нашего времени».

Язык «Героя нашего времени» не свободен от эмоциональной лексики, вносящей оценку описываемого. Но лексика эта лишена книжности — она разговорна:

«Славное место эта долина!» (стр. 187); «я должен был нанять быков, чтоб втащить мою тележку на эту проклятую гору» (стр. 187); «больная нога ему мешала. Бедняжка! как он ухитрялся, опираясь на костыль» (стр. 245).

Продолжая развивать те тенденции, которые были заложены в языке «Княгини Лиговской», Лермонтов вносит сниженные бытовые детали, выраженные бытовой, недопустимой в высоком стиле, лексикой. Особенно это явление характерно при описании представителей светского общества, служа для иронической его характеристики:

«Я стоял сзади одной толстой дамы, осененной розовыми перьями; пышность ее платья напоминала времена фижм... Самая большая бородавка на ее шее прикрыта была фермуаром» (стр. 262); «в одиннадцать часов утра... княгиня Лиговская обыкновенно потеет в Ермоловской ванне» (стр. 280); «вдруг из среды их (группы мужчин на балу) отделился господин во фраке с длинными усами и красной рожей и направил неверные шаги свои прямо к княжне» (стр. 263—264).

4

Язык «Героя нашего времени» несомненно испытал сильное влияние языка пушкинской прозы. Лаконичность, точность в употреблении слова, отсутствие метафор, преобладание простых предложений — все это свойственно языку Пушкина. Те же самые явления характерны в ряде случаев и для прозы Лермонтова. Но Лермонтов, усвоив языковую и стилистическую манеру прозы Пушкина, в ряде случаев отступает от нее, внося свое, лермонтовское, отношение к языку.

В описаниях быта Лермонтов окончательно отказывается от какой бы то ни было метафоры, сравнений; эпитет точен, лишен метафоричности. Характерно также для точного реалистического языка использование числительных. В реалистическом описании Лермонтов пользуется не местными, диалектическими или иноязычными словами, а общелитературной лексикой:

«Сакля была прилеплена одним боком к скале; три скользкие, мокрые ступени вели к ее двери. Ощупью вошел я и наткнулся на корову (хлев у этих людей заменяет лакейскую). Я не знал куда деваться: тут блеют овцы, там ворчит собака. К счастию, в стороне блеснул тусклый свет и помог мне найти другое отверстие наподобие двери. Тут открылась картина довольно занимательная: широкая сакля, которой крыша опиралась на два закопченные столба, была полна народа. Посередине трещал огонек, разложенный на земле, и дым, выталкиваемый обратно ветром из отверстия в крыше, расстилался вокруг такой густой пеленою, что я долго не мог осмотреться; у огня сидели две старухи, множество детей и один худощавый грузин, все в лохмотьях» (стр. 189—190).

Лаконическая точность в описании выработалась у Лермонтова под влиянием прозаического языка Пушкина.

Это достаточно ясно видно из сопоставления следующих, близких по теме описаний:

Лермонтов:
Пушкин:

— Завтра будет славная погода! — сказал я. Штабс-капитан не отвечал ни слова и указал мне пальцем на высокую гору, поднимавшуюся прямо против нас.

— Что ж это? — спросил я

— Гуд-Гора.

— Ну так что ж?

— Посмотрите, как курится.
Вдруг ямщик стал посматривать в сторону и наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал: «Барин, не прикажешь ли воротиться?»

— Это зачем?

«Время ненадежно: ветер слегка подымается; — вишь, как он сметает порошу».

— Что ж за беда!

«А видишь там что?» (Ямщик указал кнутом на восток).

— Я ничего не вижу, кроме белой стены да ясного неба.

«А вон-вон: это облачко».

И в самом деле, Гуд-Гора курилась; по бокам ее ползали легкие струйки облаков, а на вершине лежала черная туча, такая черная, что на темном небе она казалась пятном.
Я увидел в самом деле на краю неба белое облачко, которое принял было сперва за отдаленный холмик.

Ямщик изъяснил мне, что облачко предвещало буран.

Уж мы различали почтовую станцию, кровли окружающих ее саклей, и перед нами мелькали приветные огоньки, когда пахнул сырой, холодный ветер, ущелье загудело, и пошел мелкий дождь. Едва успел я накинуть бурку, как повалил снег.
Ямщик поскакал; но все поглядывал на восток. Лошади бежали дружно. Ветер между тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег — и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл: сделалась мятель. В одно мгновение темное небо смешалось с снежным морем. Все исчезло.

Оставляя в стороне некоторые лексические совпадения, следует отметить сходство в построении этих двух однотемных отрывков. Характерен и для Пушкина и для Лермонтова диалог, предшествующий авторскому описанию. В обоих случаях диалог отличается сжатостью, почти полным отсутствием авторской ремарки. Диалог не лишен некоторой лексической локальности («сметает порошу» — у Пушкина; «курится» — у Лермонтова).

В описании метели у Пушкина, благодаря наличию нераспространенных членов предложения («ветер завыл»), благодаря небольшому количеству второстепенных предложений, особое значение приобретает глагол (ср., например, в предложении: «Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо»).

Точно так же и у Лермонтова глагол несет большую семантическую нагрузку, но предложения Лермонтова более распространены второстепенными членами предложения, в частности категорией качества («сырой, холодный ветер», «черная туча, такая черная»). Язык пушкинского описания, как это свойственно языку его прозы, лишен метафоричности. Но эта метафоричность в некоторой степени может быть отмечена у Лермонтова («по бокам ее ползали легкие струйки облаков»).

Лермонтов учился «суровой» простоте прозы у Пушкина, но не копировал ее буквально, внося свои особенности, в частности некоторую метафоричность, меньшую значимость глагола, большую роль категории качества. «Точность» языка пушкинской прозы, противопоставленная метафоричности романтиков, и была тем явлением реалистического стиля, которому следовал Лермонтов.

В «Герое нашего времени» при небольшой относительно роли описания может быть отмечена особая разбивка на сцены. При всем тематическом многообразии подобных сцен в них могут быть отмечены общие черты в построении и языке.

Начинается и кончается такая отдельная сцена обычно простым нераспространенным предложением или простым предложением с минимальным количеством второстепенных членов предложения. Благодаря этому подобное предложение отличается лаконичностью, служа в то же время указанием на поворот в действии. В этом случае Лермонтов следовал за синтаксической простотой предложения, которая была свойственна Пушкину. Далее Лермонтов дает повествовательный текст (часто сложным предложением). Затем следует диалог и текст, его комментирующий, и, наконец, заключительное высказывание, выраженное простым предложением.

«Мазурка началась. Грушницкий выбирал одну только княжну, другие кавалеры поминутно ее выбирали: это явно был заговор против меня; — тем лучше: ей хочется говорить со мною, ей мешают, — ей захочется вдвое более.

Я раза два пожал ее руку; во второй раз она ее выдернула, не говоря ни слова.

— Я дурно буду спать эту ночь, — сказала она мне, когда мазурка кончилась.

— Этому виноват Грушницкий.

— О нет! — И лицо ее стало так задумчиво, так грустно, что я дал себе слово в этот вечер непременно поцеловать ее руку.

Стали разъезжаться» (стр. 279).

Белинский высоко оценивал язык лермонтовской прозы; он, например, так писал о языке предисловия к «Герою нашего времени»:

«Какая точность и определенность в каждом слове, как на месте и как незаменимо другим каждое слово! Какая сжатость, краткость и вместе с тем многозначительность! Читая эти строки, читаешь и между строками: понимая ясно все сказанное автором, понимаешь еще и то, чего он не хотел говорить, опасаясь быть многоречивым» (В. Белинский, Полн. собр. соч., под ред. С. А. Венгерова, т. VI, стр. 312—313).

Белинский дал очень четкую характеристику языка Лермонтова. Разобранная нами структура отдельных сцен отличается сжатостью и динамичностью. Диалог, входящий обязательным компонентом в отдельные сцены, почти лишен отягощающей его ремарки. Реплики в преобладающем большинстве состоят из одного предложения. Лермонтов передает реплики часто неполными разговорными предложениями, реалистически воспроизводящими бытовую речь:

«— Ты будешь танцовать? — спросил он.

— Не думаю.

— Я боюсь, что мне с княжной придется начинать мазурку, — я не знаю почти ни одной фигуры...

— А ты звал ее на мазурку?

— Нет еще...» (стр. 277).

Эта краткость реплик, отсутствие ремарок придает диалогу ту лаконичность, которая свойственна языку «Героя нашего времени» в целом.

Вследствие небольшого количества прилагательных, смысловой центр тяжести предложения лежит на глаголе. В этом отношении Лермонтов следует путями, проложенными в языке Пушкиным.

Слово, в частности глагол, у Лермонтова многозначно. Глагол служит не только для повествования, но имеет и второе, психологическое, значение, ибо комментирующие ремарки от автора немногочисленны:

«— Я вам скажу всю истину, — отвечал я княжне; — не буду оправдываться, ни объяснять своих поступков. — Я вас не люблю.

Ее губы слегка побледнели...

— Оставьте меня, — сказала она едва внятно.

Я пожал плечами, повернулся и ушел» (стр. 288).

«Я сделал несколько шагов... Она выпрямилась в креслах, глаза ее сверкали» (стр. 281).

Преобладание глагола, его многозначность, но не метафоричность свидетельствовали об отказе от романтического стиля в языке, того стиля, в котором категория качества превалировала над другими категориями в языке.

5

Если уже в «Княгине Лиговской» Лермонтов иронически относился к романтической фразеологии, то в «Герое нашего времени» эта ироническая интерпретация романтической фразеологии с особой силой сказывается в речи Грушницкого. Лермонтов как бы дает характеристику того стиля, который был свойствен его собственной ранней прозе:

«Говорит он скоро и вычурно: он из тех людей, которые на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы, которых просто-прекрасное не трогает и которые важно драпируются в необыкновенные чувства, возвышенные страсти и исключительные страдания. Производить эффект — их наслаждение; они нравятся романтическим провинциалкам до безумия... Грушницкого страсть была декламировать» (стр. 242).

В речи Грушницкого Лермонтов как раз иронически подчеркивает эти романтические черты языка: «Моя солдатская шинель — как печать отвержения. Участие, которое она возбуждает, тяжело, как милостыня» (стр. 243); «душа сияла на лице ее» (стр. 246); «это просто ангел» (стр. 246); «я ее люблю до безумия» (стр. 266).

Лермонтов вводит подобную романтическую фразеологию иронически и в описания, относящиеся к Грушницкому: «Когда сбрасывает трагическую мантию, Грушницкий довольно мил и забавен» (стр. 243). Грушницкий бросил на нее один из тех мутно-нежных взглядов» (стр. 246); «Грушницкий следил за нею, как хищный зверь» (стр. 252); «какой-то смешной восторг блистал в его глазах. Он крепко пожал мне руку и сказал трагическим голосом» (стр. 266).

Так в реалистическом языке Лермонтова романтическая «высокая» фразеология превратилась в свою противоположность, служа для иронической характеристики героя.

Очень тонко отдельные элементы языка, свойственные романтизму, использовал Лермонтов при обрисовке образа девушки в «Тамани». Лермонтов показывает очарование, которое вызывает девушка в Печорине. Но Печорин как бы иронически относится к своему мимолетному увлечению. И в бытовом контексте появляются сравнения, эпитеты, фразеологические обороты, синтаксическая инверсия, свойственные языку романтического стиля:

«Прислушиваюсь снова — звуки как будто падают с неба. Я поднял глаза: на крыше хаты стояла девушка в полосатом платье с распущенными косами, настоящая русалка» (стр. 234).

Тот же бытовой, разговорный контекст и в последующих поэтических сравнениях девушки: «И вот вижу, бежит опять вприпрыжку моя ундина... я вообразил, что нашел гётеву Миньону» (стр. 235—236) (ср. слова казака, противопоставленные этой «поэтизации»: «Экий бес-девка»).

Аналогично в ряде мест повести вкраплены элементы языка, связанные с романтическим стилем:

«Она села против меня тихо и безмолвно и устремила на меня глаза свои, и, не знаю почему, но этот взор показался мне чудно-нежен» (стр. 236); «она вскочила, обвила руками мою шею, и влажный, огненный поцелуй прозвучал на губах моих» (стр. 237).

Это сочетание романтизированного, лирического языка с бытовым вызвало высокую оценку Белинского. Белинский писал:

«Мы не решились сделать выписок из этой повести («Тамань»), потому что она решительно не допускает их: это словно какое-то лирическое стихотворение, вся прелесть которого уничтожается одним выпущенным или измененным не рукою самого поэта стихом: она вся в форме; если выписывать, то должно ее выписать всю от слова до слова; пересказывание ее содержания дает о ней такое же понятие, как рассказ, хотя бы и восторженный, о красоте женщины, которой вы сами не видели. Повесть эта отличается каким-то особенным колоритом: несмотря на прозаическую действительность ее содержания, все в ней таинственно, лица — какие-то фантастические тени, мелькающие в вечернем сумраке, при свете зари, или месяца. Особенно очаровательна девушка» (В. Белинский, Полн. собр. соч., под ред. С. А. Венгерова, т. V, стр. 326).

В «Герое нашего времени» Лермонтов, как было выше отмечено, отказался от романтического пейзажа, от романтического его выражения в языке. Кавказский пейзаж был особенно благодарной темой для писателей и поэтов — романтиков.

Этот отказ Лермонтова от романтического пейзажа сформулирован им в начале повести «Максим Максимыч»: «Расставшись с Максимом Максимычем, я живо проскакал Терекское и Дарьяльское ущелья, завтракал в Казбеке, чай пил в Ларсе, а к ужину поспел во Владикавказ» (стр. 219). Вместо пейзажа — бытовые подробности и далее ироническое авторское пояснение: «Избавляю вас от описания гор, от возгласов, которые ничего не выражают, от картин, которые ничего не изображают, особенно для тех, которые там не были, и от статистических замечаний, которых решительно никто читать не станет» (стр. 219).

Пейзаж «Героя нашего времени» характеризуется реалистической точностью словоупотребления. Но некоторые черты романтизма, правда в слабой степени, могут быть отмечены в пейзаже Лермонтова.

Таково, например, широкое употребление эпитетов со значением цвета, обычное у романтиков, но приобретающее у Лермонтова уже реалистический характер:

«Славное место эта долина! Со всех сторон горы неприступные, красноватые скалы, обвешанные зеленым плющом и увенчанные купами чинар, желтые обрывы, исчерченные промоинами, а там высоко-высоко золотая бахрома снегов, а внизу Арагва, обнявшись с другой безыменной речкой, шумно-вырывающейся из черного, полного мглою ущелья, тянется серебряною нитью и сверкает как змея своею чешуею» (стр. 187).

В пейзажах иногда встречаются и слова в переносном значении («обнявшись», «бахрома снегов», «ветки цветущих черешен смотрят мне в окна»), изысканные, «поэтические» сравнения («воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка»; «на запад пятиглавый Бэшту синеет, как «последняя туча рассеянной бури» (стр. 240).

Так Лермонтов придает лиричность пейзажу, внося в суровую простоту пушкинского языка некоторые элементы романтизма.

Если учесть, что пейзаж, данный Лермонтовым, воспринимался на фоне предшествующих опытов Марлинского, то следует отметить реалистическую точность языка пейзажа в «Герое нашего времени».

Это признавал даже Шевырев, отрицательно относившийся к творчеству Лермонтова.

«Марлинский, — писал Шевырев, — приучил нас к яркости и пестроте красок, какими любил он рисовать картины Кавказа. Пылкому воображению Марлинского казалось мало только что покорно наблюдать эту великолепную природу и передавать ее верным и метким словом. Ему хотелось насиловать образы и язык; он кидал краски со своей палитры гуртом, как ни попало, и думал: чем будет пестрее и цветнее, тем более сходства у списка с оригиналом.

Поэтому с особенным удовольствием можем мы заметить в похвалу нового кавказского живописца, что он не увлекся пестротою и яркостью красок, а, верный вкусу изящного, покорил трезвую кисть свою картинам природы и списывал их без всякого преувеличения и приторной выисканности... Но, впрочем, должно заметить, что автор не слишком любит останавливаться на картинах природы, которые мелькают у него только эпизодически» (С. Шевырев, О «Герое нашего времени», «Москвитянин», № 2 за 1841 г.).

Особо следует остановиться на языке лирических отступлений, которые имеются в «Герое нашего времени». Эти лирические отступления заканчивают ряд повестей («Максим Максимыч», «Тамань», «Княжна Мери»).

В этих лирических отступлениях использованы языковые средства, бывшие достоянием романтизма, но они даны в бытовом реалистическом по языку контексте, и это меняет их качество: «И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их спокойствие, и как камень едва сам не пошел ко дну!» И далее бытовой язык с точным значением слов: «Я возвратился домой. В сенях трещала догоревшая свеча в деревянной тарелке» и т. д. (стр. 239).

Не только лексика, но синтаксис таких лирических отступлений меняется. Вместо простых предложений, Лермонтов использует сложные: «Грустно видеть, когда юноша теряет лучшие свои надежды и мечты, когда пред ним отдергивается розовый флёр, сквозь который он смотрел на дела и чувства человеческие, хотя есть надежда, что он заменит старые заблуждения новыми, не менее преходящими, но зато не менее сладкими...» Это лирическое отступление, однако, тесно связывается со всем содержанием повести: «Но чем их заменить в лета Максима Максимыча? Поневоле сердце очерствеет и душа закроется». И, наконец, заключительное предложение, лишенное всякой лиричности, создающее перебой в стиле: «Я уехал один» (стр. 228). Концовка повести «Княжна Мери» столь же неожиданно вносит лирическую струю в образ Печорина; метафорическая лексика этой концовки типична для писателей-романтиков с их любовью к образам «моря»:

«Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку, прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там на бледной черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-по-малу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани» (стр. 312).

Этой лирической концовке-сравнению в то же время не свойственна чрезмерная метафоричность («синюю пучину», «туманную даль»); образы этого сравнения объединены тематически. Все это отличает подобную концовку от стилистической манеры романтизма с его нагромождением разнотемных сравнений и метафор.

В известной мере метафоричны и афоризмы, которые постоянно входят в текст «Героя нашего времени». Белинский высоко оценивал афористический стиль Лермонтова.

По поводу предисловия к «Герою нашего времени» Белинский писал:

«Как образны и оригинальны его фразы, каждая из них годится быть эпиграфом к большому стихотворению» (В. Белинский, Полн. собр. соч., под ред. С. А. Венгерова, т. VI, стр. 316). Эти афоризмы — своеобразное философское и политическое credo Лермонтова. Они направлены против современного ему общества. Именно так рассматривал афористичность языка реакционер Бурачек, когда писал, что «весь роман — эпиграмма, составленная из беспрерывных софизмов» («Маяк современного просвещения и образования», ч. IV за 1840 г., стр. 211). Метафора афоризма тесно связана с конкретным значением предшествующего текста. Вот почему афоризмы в «Герое нашего времени» органически связаны с контекстом, не создают диссонанса:

«Он (доктор Вернер) изучал все живые струны сердца человеческого, как изучают жилы трупа, но никогда не умел он воспользоваться своим знанием: так иногда отличный анатомик не умеет вылечить от лихорадки» (стр. 247).

«Мы друг друга скоро поняли и сделались приятелями, потому что я к дружбе неспособен: из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом не признается» (стр. 248).

6

Проза Лермонтова имела огромное национальное значение для развития русской литературы. Как и Пушкин, Лермонтов доказал возможность существования русской национальной повести, русского национального романа. Лермонтов показал возможность использования средств русского языка для передачи сложных психологических переживаний. Лермонтов, отказываясь от романтического стиля, сближал язык прозы с разговорным общелитературным языком.

Вот почему современники отмечали язык Лермонтова как огромное достижение русской культуры.

Даже враждебный Лермонтову реакционер С. Бурачек приводит следующий типичный для того времени «Разговор в гостиной»:

«— Вы читали, сударыня, «Героя» — как вам кажется?

— А, бесподобная вещь! по-русски ничего не было подобного... так это все живо, мило, ново... слог такой легкий! интерес — так и заманивает.

— А вам, сударыня?

— Я не видала как прочла: и так жаль было, что скоро кончилось — зачем только две, а не двадцать частей?

— А вам, сударыня?

— Читается... ну прелесть! из рук не хочется выпустить. Вот если б все так писали по-русски, мы не стали бы читать ни одного романа французского» (С. Б., «Герой нашего времени» Лермонтова, «Маяк современного просвещения и образованности», ч. IV за 1840 г., стр. 210).

Язык «Героя нашего времени» был новым явлением в русской прозе, и недаром современник Лермонтова Сушков замечал: «Язык в «Герое нашего времени» чуть ли не выше языка всех прежних и новых повестей, рассказов и романов» (Сушков, Московский университетский благородный пансион, стр. 86).

Гоголь утверждал: «Никто еще не писал у нас такою правильною и благоуханною прозою».