| А. А. КРАЕВСКОМУ
24 августа 1839 г., Москва
... Теперь перелистываю 8 № «Отечественных записок»... Стихотворение Лермонтова «Три пальмы» чудесно, божественно. Боже мой! Какой роскошный талант! Право, в нем таится что-то великое... (I, 336)
Н. В. СТАНКЕВИЧУ
29 сентября — 8 октября 1839 г., Москва
... На Руси явилось новое могучее дарование — Лермонтов; вот одно из его стихотворений:
ТРИ ПАЛЬМЫ
(Восточное сказание)
В песчаных степях аравийской земли
Три гордые пальмы высоко росли.
Родник между ними из почвы бесплодной,
Журча, пробивался волною холодной,
Хранимый, под сенью зеленых листов,
От знойных лучей и летучих песков.
И многие годы неслышно прошли;
Но странник усталый из чуждой земли
Пылающей грудью ко влаге студеной
Еще не склонялся под кущей зеленой;
И стали уж сохнуть от знойных лучей
Роскошные листья и звучный ручей.
И стали три пальмы на бога роптать:
«На то ль мы родились, чтоб здесь увядать?
Без пользы в пустыне росли и цвели мы,
Колеблемы вихрем и зноем палимы,
Ничей благосклонный не радуя взор?..
Не прав твой, о, небо, святой приговор!..»
И только замолкли, — в дали голубой
Столбом уж крутился песок золотой,
Звонков раздавались нестройные звуки,
Пестрели коврами покрытые вьюки,
И шел, колыхаясь, как в море челнок,
Верблюд за верблюдом, взрывая песок.
Мотаясь, висели меж твердых горбов
Узорные полы походных шатров;
Их смуглые ручки порой подымали,
И черные очи оттуда сверкали...
И, стан худощавый к луке наклоня,
Араб горячил вороного коня.
И конь на дыбы подымался порой
И прыгал, как барс, пораженный стрелой;
И белой одежды красивые складки
По плечам фариса вились в беспорядке;
И с криком и свистом носясь по песку,
Бросал и ловил он копье на скаку.
Вот к пальмам подходит, шумя, караван;
В тени их веселый раскинулся стан.
Кувшины, звуча, налилися водою,
И, гордо кивая махровой главою,
Приветствуют пальмы нежданых гостей,
И щедро поит их студеный ручей.
Но только что сумрак на землю упал,
По корням упругим топор застучал, —
И пали без жизни питомцы столетий!
Одежду их сорвали малые дети,
Изрублены были тела их потом,
И медленно жгли их до утра огнем.
Когда же на запад умчался туман,
Урочный свой путь продолжал караван;
И следом песчаным на почве бесплодной
Виднелся лишь пепел седой и холодный;
И солнце остатки сухие дожгло,
А ветром их в степи потом разнесло.
И ныне всё дико и пусто кругом;
Не шепчутся листья с гремучим ключом:
Напрасно пророка о тени он просит, —
Его лишь песок раскаленный заносит,
Да коршун хохлатый, степной нелюдим,
Добычу терзает и щиплет над ним.
Какая образность! — так всё и видишь перед собою, а, увидев раз, никогда уж не забудешь! Дивная картина так и блестит всею яркостию восточных красок! Какая живописность, музыкальность, сила и крепость в каждом стихе, отдельно взятом! Идя к Грановскому, нарочно захватываю новый № «Отечественных записок», чтобы поделиться с ним наслаждением — и что же? — он предупредил меня: какой чудак Лермонтов — стихи гладкие, а в стихах чорт знает что — вот хоть его «Три Пальмы» — что за дичь! — Что на это было отвечать? Спорить? — но я потерял уже охоту спорить, когда нет точек соприкосновения с человеком. Я не спорил, но, как майор Ковалев частному приставу, сказал Грановскому, расставив руки: «Признаюсь — после таких с вашей стороны поступков, я ничего не нахожу» — и вышел вон. А между тем, этот человек, со слезами восторга на глазах, слушал «О царе Иване Васильевиче, молодом опричнике и удалом купце Калашникове». Не значит ли это того, что у него, для искусства, есть только непосредственное чувство, не развившееся и не возвысившееся до вкуса?.. (I, 339—341)
К. С. АКСАКОВУ
10 января 1840 г., Петербург
... 1 № «Отечественных записок» интересен. Стихотворения все знакомы тебе, кроме Лермонтова. Каков его «Терек»? Дьявольский талант!.. (II, 23)
В. П. БОТКИНУ
9 февраля 1840 г., Петербург
... Итак, о Лермонтове. Каков его «Терек»? Чорт знает — страшно сказать, а мне кажется, что в этом юноше готовится третий русский поэт, и что Пушкин умер не без наследника. Во 2 № «Отечественных записок» ты прочтешь его «Колыбельную песню казачки» — чудо! А это:
В минуту жизни трудную,
Теснится ль в сердце грусть,
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучьи слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко —
И верится, и плачется,
И так легко, легко!
Как безумный, твердил я и дни и ночи эту чудную молитву, — но теперь я твержу, как безумный, другую молитву:
И скучно, и грустно!.. и некому руку подать
В минуту душевной невзгоды...
Желанья!.. Что пользы напрасно и вечно желать?
А годы проходят — все лучшие годы!
Любить... но кого же?.. на время не стоит труда,
А вечно любить невозможно...
В себя ли заглянешь? — там прошлого нет и следа:
И радость, и муки, и всё так ничтожно.
Что страсти?.. ведь рано иль поздно их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка,
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг —
Такая пустая и глупая шутка...
Эту молитву твержу я теперь потому, что она есть полное выражение моего моментального состояния...
... Стихи Лермонтова и Красова не пропущены в «Отечественных записках», а в «Литературной газете», у которой другие цензора, пропущены... (II, 31—32, 35)
В. П. БОТКИНУ
Февраль 1840 г., Петербург
... Что ж ты ни слова не написал мне о стихах Лермонтова — «Дары Терека» и «На смерть Одоевского»? А какова его «Колыбельная песенка»? Я от нее без ума... (II, 57)
В. П. БОТКИНУ
1 марта 1840 г., Петербург
... Еще раз — счастие наше, что натура Пушкина не поддалась рефлексии: от того он и великий поэт. Ты не поверишь, как я рад, видя, что у Лермонтова столько же сродства с рефлексиею, сколько у меня с полнотою жизни, с трудом, с музыкою, а у Сенковского с религиозностью: есть надежда, что будет поэт! А его детство обещает дивное мужество. Каковы его «1 генваря» и «Казачья колыбельная песенка»? Пиши мне о каждом стихотворении Лермонтова — иначе я не хочу с тобою знаться. Как, мой добрый и лысый Василий, — «На смерть Одоевского» тебе больше нравится, чем «Терек»? Сие мнение, о, Боткин! — если бы ты его напечатал — я бы печатно отрекся даже от того, что когда-либо где встречал тебя. Неужели на святой Руси только одному мне суждено было добраться (с грехом пополам) до тайны поэзии и носиться с нею среди вас, подобно Кассандре с ее зловещею тайною, осуждавшею ее на отчуждение и одиночество среди ликующего народа в светлом Илионе! Нет, — Кудрявцеву, верно, «Терек» лучше нравится, чем «На смерть Одоевского» — ведь не даром же я так люблю его, что вот сейчас бы расцеловал бы его до смерти. Спроси его и тотчас же уведомь или заставь его при себе же написать несколько слов об этом — буду ждать этого с таким нетерпением, как будто и бог знает чего...
... Стихи Лермонтова недостойны его имени, они едва ли и войдут в издание его сочинений (которое выйдет к празднику), и я их ругну. Впрочем, они случайно и попали в печать, чтобы отвязаться от альманашников... (II, 68—69, 70)
В. П. БОТКИНУ
16 апреля 1840 г., Петербург
... Кстати: вышли повести Лермонтова. Дьявольский талант! Молодо-зелено, но художественный элемент так и пробивается сквозь пену молодой поэзии, сквозь ограниченность субъективно-салонного взгляда на жизнь. Недавно был я у него в заточении и в первый раз поразговорился с ним от души. Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного! О, это будет русский поэт с Ивана Великого! Чудная натура! Я был без памяти рад, когда он сказал мне, что Купер выше Вальтер Скотта, что в его романах больше глубины и больше художественной целости.
Я давно так думал и еще первого человека встретил, думающего так же. Перед Пушкиным он благоговеет, и больше всего любит «Онегина». Женщин ругает... Мужчин он также презирает, но любит одних женщин, и в жизни только их и видит. Взгляд чисто онегинский. Печорин — это он сам, как есть. Я с ним спорил, и мне отрадно было видеть в его рассудочном, охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого. Я это сказал ему — он улыбнулся и сказал: дай бог! Боже мой, как он ниже меня по своим понятиям, и как я бесконечно ниже его в моем перед ним превосходстве. Каждое его слово — он сам, вся его натура, во всей глубине и целости своей. Я с ним робок, — меня давят такие целостные, полные натуры, я перед ними благоговею и смиряюсь в сознании своего ничтожества...
...К повести Соллогуба ты чересчур строг: прекрасная беллетрическая повесть — вот и всё. Много верного и истинного в положении, прекрасный рассказ, нет никакой глубокости, мало чувства, много чувствительности, еще больше блеску. Только Сафьев — ложное лицо. А впрочем, славная вещь, бог с нею! Лермонтов думает так же.4 Хоть и салонный человек, а его не надуешь — себе на уме. Да, он в образовании-то подальше Пушкина, и его не надует не только какой-нибудь идиот, осел и глупец Катенин (в котором Пушкин видел великого критика и по совету которого выбросил 8 главу «Онегина»), но и наш брат. Вот это-то и хорошо. Он славно знает по-немецки и Гёте почти всего наизусть дует. Байрона режет тоже в подлиннике. Кстати: дуэль его — просто вздор, Барант (салонный Хлестаков) слегка царапнул его по руке, и царапина давно уже зажила. Суд над ним кончен и пошел на конфирмацию к царю. Вероятно, переведут молодца в армию. В таком случае хочет проситься на Кавказ, где приготовляется какая-то важная экспедиция против черкес. Эта русская разудалая голова так и рвется на нож. Большой свет ему надоел, давит его, тем более, что он любит его не для него самого, а для женщин, для интриг ‹...› себе вдруг по три, по четыре аристократки, и не наивно и пресерьезно говорит Краевскому, что он уж и в ‹...› не ходит, потому-де, что уж незачем. Ну, от света еще можно бы оторваться, а от женщин — другое дело. Так он и рад, что этот случай отрывает его от Питера. Что ты, Боткин, не скажешь мне ничего о его «Колыбельной казачьей песне»? Ведь чудо!.. (II, 108; 109—110)
В. П. БОТКИНУ
16 мая 1840 г., Петербург
... В 5 № «Отечественных записок» стихи Лермонтова (он уже должен быть на Кавказе) — прелесть, но у нас есть в запасе еще лучше... (II, 127)
В. П. БОТКИНУ
13 июня 1840 г., Петербург
... В Петербурге, с необитаемого острова я очутился в столице, журнал поставил меня лицом к лицу с обществом, — и богу известно, как много перенес я! Для тебя еще не совсем понятна моя вражда к москводушию, но ты смотришь на одну сторону медали, а я вижу обе. Меня убило это зрелище общества, в котором действуют и играют роли подлецы и дюжинные посредственности, а всё благородное и даровитое лежит в позорном бездействии на необитаемом острове... Отчего же европеец в страдании бросается в общественную деятельность и находит в ней выход из самого отчаяния? О горе, горе нам —
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови.
Должно быть, по этой причине, я не знаю по-немецки, хотя и толкую об искусстве, Гёте и Шиллере. Жалкое поколение! А кстати: я не согласен с твоим мнением о натянутости и изысканности (местами) Печорина, они разумно необходимы. Герой нашего времени должен быть таков.5 Его характер — или решительное бездействие, иди пустая деятельность. В самой его силе и величии должны проглядывать ходули, натянутость и изысканность. Лермонтов великий поэт: он объектировал современное общество и его представителей. Это навело меня на мысль о разнице между Пушкиным и Гоголем, как национальными поэтами. Гоголь велик, как Вальтер-Скотт, Купер; может быть, последующие его создания докажут, что и выше их; но только Пушкин есть такой наш поэт, в раны которого мы можем влагать персты, чтобы чувствовать боль своих и врачевать их. Лермонтов обещает то же.
Да, наше поколение — израильтяне, блуждающие по степи, и которым никогда не суждено узреть обетованной земли. И все наши вожди — Моисеи, а не Навины. Скоро ли явится сей вождь?.. (II, 129—130)
В. П. БОТКИНУ
12 августа 1840 г., Петербург
... Очень рад, что тебе понравилась 2-я статья моя о Лермонтове.6 Кроткий тон ее — результат моего состояния духа: я не могу ничего ни утверждать, ни отрицать, и по неволе стараюсь держаться середины. Впрочем, будущие мои статьи должны быть лучше прежних: 2-я статья о Лермонтове есть начало их. От теорий об искусстве я снова хочу обратиться к жизни и говорить о жизни... (II, 144)
В. П. БОТКИНУ
16 января 1841 г., Петербург
... Кстати об «Отечественных записках»: 2 № будет несравненно лучше первого... Из стихов «Ночь» и другие Кольцова, «Соседи» и «Песня» Красова, новое стихотворение Лермонтова, присланное с Кавказа — «Пускай она поплачет, ей это ничего не значит», последние стихи этой пьесы насквозь проникнуты леденящим душу неверием в жизнь и во всевозможные отношения, связи и чувства человеческие...7
... Критика (стихотворения Лермонтова) — вышла у меня статейка живая, одушевленная, если не хитрая... (II, 209)
В. П. БОТКИНУ
1 марта 1841 г., Петербург
... А каковы новые стихи Лермонтова? Он решительно идет в гору и высоко взойдет, если пуля дикого черкеса не остановит его пути...
... С Кольчугиным я провел — поверишь ли — несколько счастливых и прекрасных минут. Я знаю, что он из тех людей, у которых истина и поэзия сами по себе, а жизнь сама по себе; знаю, что в нем нет субъективности, елейности, безумия любви и шипучей пены фантазии, — но вместе с тем, какая здоровая натура, какой крепкий практический ум! Я его спросил, знает ли он стихотворения Лермонтова: я не читаю нынешних поэтов — отвечал он. Я прочел ему «Думу» — боюсь взглянуть — думаю — вот скажет: «да что же тут?», а он сказал: да, это великий поэт. Читаю «Три Пальмы» — при описании каравана у него слезы на глазах. Да, живя в Питере, научишься понимать и ценить таких людей... (II, 219, 220)
В. П. БОТКИНУ
13 марта 1841 г., Петербург
... Лермонтов еще в Питере. Если будет напечатана его «Родина» — то, аллах-керим, — что за вещь — пушкинская, т. е. одна из лучших пушкинских... (II, 227)
В. П. БОТКИНУ
9 апреля 1841 г., Петербург
... Хорош Шевырев: Лермонтов подражает Бенедиктову и пр. Святители!.. (II, 239)
П. Н. КУДРЯВЦЕВУ
28 июня 1841 г., Петербург
... Какую дрянь написал Лермонтов о Наполеоне и французах — жаль думать, что это Лермонтов, а не Хомяков. Но сколько роскоши в «Споре Казбека с Эльбрусом», хотя в целом мне и не нравится эта пьеса, и хотя в ней есть стиха четыре плохих... (II, 252)
Н. Х. КЕТЧЕРУ
3 августа 1841 г., Петербург
... Вот тебе несколько новостей: Лермонтов убит наповал— на дуэли. Оно и хорошо: был человек беспокойный, и писал, хоть хорошо, но безнравственно, — что ясно доказано Шевыревым и Бурачком. Взамен этой потери,
Булгарин Все молодеет и здоровеет, а Межевич подает надежду превзойти его и в таланте и в добре. Фаддей Бенедиктович ругает Пушкина печатно, доказывает, что Пушкин был подлец, а цензура, верная воле Уварова, марает в «Отечественных записках» всё, что пишется в них против Булгарина и Греча. Литература наша процветает, ибо явно начинает уклоняться от гибельного влияния лукавого запада — делается до того православною, что пахнет мощами и отзывается пономарским звоном, до того самодержавною, что состоит из одних доносов, до того народною, что не выражается иначе, как по матерну. Уваров торжествует и, говорят, пишет проект, чтобы всю литературу и все кабаки отдать на откуп Погодину... (II, 256—257)
И. И. ХАНЕНКЕ
8 февраля 1842 г., Петербург
... «Демон» Лермонтова запрещен в «Отечественных записках», где был напечатан целиком... (II, 278)
В. П. БОТКИНУ
17 марта 1842 г., Петербург
... Стихотворение Лермонтова «Договор» — чудо, как хорошо, и ты прав, говоря, что это глубочайшее стихотворение, до понимания которого не всякий дойдет; но не такова ли же и большая часть стихотворений Лермонтова?13 Лермонтов далеко уступит Пушкину в художественности и виртуозности, в стихе музыкальном и упруго-гибком; во всем этом он уступит даже Майкову (в его антологических стихотворениях), но содержание, добытое со дна глубочайшей и могущественнейшей натуры, исполинский взмах, демонский полет — с небом гордая вражда — всё это заставляет думать, что мы лишились в Лермонтове поэта, который, по содержанию, шагнул бы дальше Пушкина. Надо удивляться детским произведениям Лермонтова — его драме, «Боярину Орше», и т. п. (не говорю уже о «Демоне»); это не «Руслан и Людмила», тут нет ни легкокрылого похмелья, ни сладкого безделья, ни лени золотой, ни вина и шалостей амура: нет, это — сатанинская улыбка на жизнь, искривляющая младенческие еще уста, это — «с небом гордая вражда», это — презрение рока и предчувствие его неизбежности. Всё это детски, но страшно — сильно и взмашисто. Львиная натура! Страшный и могучий дух! Знаешь ли, с чего мне вздумалось разглагольствовать о Лермонтове? Я только вчера кончил переписывать его «Демона», с двух списков, с большими разницами, — и еще более вник в это детское, незрелое и колоссальное создание. Трудно найти в нем и четыре стиха сряду, которых нельзя было бы окритиковать за неточность в словах и выражениях, за натянутость в образах: с этой стороны «Демон» должен уступить даже «Эдде» Баратынского; но — боже мой! — что же перед ним все антологические произведения Майкова или и самого Анакреона, да еще в подлиннике? Да, Боткин, глуп я был с моею художественностью, из-за которой не понимал, что такое содержание. Но об этом никогда довольно не наговоришься. Обращаюсь к «Договору»: эта пьеса напечатана не вполне; вот ее конец:
Так две волны несутся дружно
Случайной, вольною четой
В пустыне моря голубой:
Их гонит вместе ветер южный,
Но их разрознит где-нибудь
Утеса каменная грудь...
И, полны холодом привычным,
Они несут брегам различным,
Без сожаленья и любви,
Свой ропот сладостный и томный,
Свой бурный шум, свой блеск заемный
И ласки вечные свои...
Сравнение, как будто, натянутое; но в нем есть что-то лермонтовское...
Со мною сделалась новая болезнь — не шутя. Ноет грудь, но так сладко, так сладострастно... Словно волны пламени то нахлынут на сердце, то отхлынут внутрь груди; но эти волны так влажны, так освежительны... Ощущение это давно мне знакомо; но никогда оно не бывало у меня так глубоко, так чувственно, так похоже на болезнь. Особенно оно овладело мною, пока я писал «Демона». Странный я человек: иное по мне скользнет, а иное так зацепит, что я им только и живу; «Демон» сделался фактом моей жизни, я твержу его другим, твержу себе, в нем для меня — миры истин, чувств, красот. Я его столько раз читал — и слушатели были так довольны... (II, 284—285).
В. П. БОТКИНУ
4 апреля 1842 г., Петербург
... Письмо твое о Пушкине и Лермонтове усладило меня. Мало чего читывал я умнее. Высказано плохо, но я понял, что хотел ты сказать. Совершенно согласен с тобою. Особенно поразили меня страх и боязнь Пушкина к демону: «печальны были наши встречи»; именно отсюда и здесь его разница с Лермонтовым...
... О Лермонтове согласен с тобою до последней йоты; о Пушкине еще надо потолковать...(II, 294—295)
В. П. БОТКИНУ
Лето 1842 г., Петербург
... Сейчас упился я «Оршею». Есть места, убийственно хорошие, а тон целого — страшное, дикое наслаждение. Мочи нет, я пьян и неистов. Такие стихи охмеляют лучше всех вин... (II, 312)
Н. А. БАКУНИНУ
7 ноября 1842 г., Петербург
... Читали ли вы «Боярина Оршу» Лермонтова? Какое страшно могучее произведение! Привезу его к вам вполне, без выпусков. «Демона» я тоже достал полного... (II, 318)
В. П. БОТКИНУ
6 февраля 1843 г., Петербург
... Я не читаю стихов (и только перечитываю Лермонтова, всё более и более погружаясь в бездонный океан его поэзии), и когда случится пробежать стихи Фета или Огарева, я говорю: «оно хорошо, но как же не стыдно тратить времени и чернил на такие вздоры?..» (II, 333)
|
