|
Первая пьеса Лермонтова напечатана была в "Современнике" 1837 года, уже
после смерти Пушкина. Она называется "Бородино". Поэт представляет
молодого солдата, который спрашивает старого служаку:
- Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые?
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина.
Вся основная идея стихотворения выражена во втором куплете, которым
начинается ответ старого солдата, состоящий из тринадцати куплетов:
- _Да, были люди в наше время.
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри — не вы_!
Плохая им досталась доля:
Немногие вернулись с поля...
Не будь на то Господня воля,
Не отдали б Москвы!
Эта мысль — жалоба на настоящее поколение, дремлющее в бездействии, зависть
к великому прошедшему, столь полному славы и великих дел. Дальше мы
увидим, что эта _тоска по жизни_ внушила нашему поэту не одно стихотворение,
полное энергии и благородного негодования. Что же до "Бородина", — это
стихотворение отличается простотою, безыскусственностию: в каждом слове
слышите солдата, язык которого, не переставая быть грубо простодушным, в то
же время благороден, силен и полон поэзии. Ровность и выдержанность тона
делают осязаемо ощутительною основную мысль поэта. Впрочем, как ни прекрасно
это стихотворение, оно не могло еще показать, чего от его автора должна была
ожидать наша поэзия, В 1838 году в "Литературных прибавлениях к "Русскому
инвалиду"" была напечатана его поэма "Песня про царя Ивана Васильевича,
молодого опричника и удалого купца Калашникова"; это произведение сделало
известным имя автора, хотя оно явилось и без подписи этого имени.
Спрашивали: кто такой безыменный поэт? кто такой Лермонтов? писал ли он
что-нибудь, кроме этой поэмы? Но, несмотря на то, эта поэма все-таки еще не
оценена, толпа и не подозревает ее высокого достоинства. Здесь поэт от
настоящего мира не удовлетворяющей его русской жизни перенесся в ее
историческое прошедшее, подслушал биение его пульса, проник в сокровеннейшие
и глубочайшие тайники его духа, сроднился и слился с ним всем существом
своим, обвеялся его звуками, усвоил себе склад его старинной речи,
простодушную суровость его нравов, богатырскую силу и широкий размет его
чувства и, как будто современник этой эпохи, принял условия ее грубой и
дикой общественности, со всеми их оттенками, как будто бы никогда и не
знавал о других, — и вынес из нее вымышленную быль, которая достовернее
всякой действительности, несомненнее всякой истории.
Ох ты гой еси, царь Иван Васильевич!
Про тебя нашу песню сложили мы,
Про твово любимого опричника,
Да про смелого купца, про Калашникова;
_Мы сложили ее на старинный лад,
Мы певали ее под гуслярный звон
И причитывали да присказывали_.
Православный народ ею тешился,
А боярин Матвей Ромодановский
Нам чарку поднес меду пенного,
А боярыня его белолицая
Поднесла нам на блюде серебряном
Полотенце новое, шелком шитое.
Угощали нас три дня, три ночи
И всё слушали — не наслушались.
И подлинно, этой песни можно заслушаться, и все нельзя ее довольно
наслушаться: как манием волшебного скипетра, воскрешает она прошедшее — и мы
не можем насмотреться на него, забываем для него свое настоящее, ни на
минуту не сводим с него взоров, боясь, чтоб оно не исчезло от нас. На первом
плане видим мы Иоанна Грозного, которого память так кровава и страшна,
которого колоссальный облик жив еще в предании и в фантазии народа... Что за
явление в нашей истории был этот "муж кровей", как называет его Курбский?
Был ли он Лудовиком XI нашей истории, как говорит Карамзин?.. Не время и не
место распространяться здесь о его историческом значении; заметим только,
что это была сильная натура, которая требовала себе великого развития для
великого подвига; но как условия тогдашнего полуазиатского быта и внешние
обстоятельства отказали ей даже в каком-нибудь развитии, оставив ее при
естественной силе и грубой мощи, и лишили ее всякой возможности пересоздать
действительность, — то эта сильная натура, этот великий дух поневоле
исказились и нашли свой выход, свою отраду только в безумном мщении этой
ненавистной и враждебной им действительности... Тирания Иоанна Грозного
имеет глубокое значение, и потому она возбуждает к нему скорее сожаление,
как к падшему духу неба, чем ненависть и отвращение, как к мучителю... Может
быть, это был своего рода великий человек, но только не вовремя, слишком
рано явившийся России, — пришедший в мир с призванием на великое дело и
увидевший, что ему нет дела в мире; может быть, в нем бессознательно кипели
все силы для изменения ужасной действительности, среди которой он так
безвременно явился, которая не победила, но разбила его, и которой он так
страшно мстил всю жизнь свою, разрушая и ее и себя самого в болезненной и
бессознательной ярости... Вот почему из всех жертв его свирепства он сам
наиболее заслуживает соболезнования; вот почему его колоссальная фигура, с
бледным лицом и впалыми, сверкающими очами, с головы до ног облита таким
страшным величием, нестерпимым блеском такой ужасающей поэзии... И таким
точно является он в поэме Лермонтова: взгляд очей его — молния, звук речей
его — гром небесный, порыв гнева его — смерть и пытка; но сквозь всего
этого, как молния сквозь тучи, проблескивает величие падшего, униженного,
искаженного, но сильного и благородного по своей природе духа...
Поэма начинается картиною царского пира: в золотом венце своем сидит
грозный царь, окруженный стольниками, боярами, князьями и опричниками,
И пирует царь во славу Божию,
В удовольствие свое и веселие...
Он велит наполнить золотой ковш заморским вином, обнести пирующих -
И все пили, царя славили.
Лишь только один из опричников
В золотом ковше не мочил усов
и сидел с крепкою думою на сердце. Гневно взглянул на него царь, словно
ястреб с высоты небес на молодого голубя сизокрылого, -
Да не поднял глаз молодой боец.
Царь стукнул об пол своею палкою, с железным наконечником — палка на
четверть вонзилась в дубовый пол, но и тут не дрогнул добрый молодец;
Вот промолвил царь слово грозное,
И очнулся тогда добрый молодец.
"Гей ты, верный наш слуга, Кирибеевич,
Аль ты думу затаил нечестивую?
Али славе нашей завидуешь?
Али служба тебе честная прискучила?
_Когда всходит месяц — звезды радуются,
Что светлей им гулять по поднебесью;
А которая в тучку прячется,
Та стремглав на землю падает_...
Неприлично же тебе, Кирибеевич,
Царской радостью гнушатися;
А из роду ты ведь Скуратовых
И семьею ты вскормлен Малютиной!"...
Низко кланяясь, опричник просит у царя извинения, говоря:
_Сердца жаркого не залить вином,
Думу черную — не запотчевать_!
А прогневал я тебя — воля царская:
Прикажи казнить, рубить голову;
_Тяготит она плечи богатырские,
И сама к сырой земле она клонится_.
Царь расспрашивает о причине печали, и его вопросы — перлы народной нашей
поэзии, полнейшее выражение духа и форм русской жизни того времени. Таков же
и ответ или, лучше сказать, ответы опричника, потому что, по духу русской
национальной поэзии, он отвечает почти стихом на стих. Боясь длинноты, не
выписываем этого места; но вторая половина речи Кирибеевича дышит такою
полнотою чувства, блещет такими самоцветными камнями народной поэзии, что мы
не можем удержаться, чтобы не перечесть его вместе с нашими читателями. Вина
печали удалого бойца — молодушка, которая закрывается фатою, когда на него
любуются красные девушки:
На святой Руси, нашей матушке,
Не найти, не сыскать такой красавицы:
Ходит плавно — будто лебедушка;
Смотрит сладко — как голубушка;
Молвит слово — соловей поет;
Горят щеки ее румяные,
Как заря на небе Божием;
Косы русые, золотистые,
В ленты яркие заплетенные,
По плечам бегут, извиваются,
С грудью белою цалуются.
Во семье родилась она купеческой,
Прозывается Аленой Дмитревной.
Как увижу ее, я сам не свой,
Опускаются руки сильные,
Помрачаются очи буйные;
Скучно, грустно мне, православный царь,
Одному по свету маяться
Опостыли мне кони легкие,
Опостыли наряды парчовые,
И не надо мне золотой казны:
С кем казною своей поделюсь теперь?
_Перед кем покажу удальство свое?
Перед кем я нарядом похвастаюсь_?
Отпусти меня в степи приволжские,
На житье на вольное, на казацкое.
Уж сложу я там буйную головушку
И сложу на копье бусурманское;
И разделят по себе злы татаровья
Коня доброго, саблю острую
И седельце бранное черкасское.
_Мои очи слезные коршун выклюет,
Мои кости сирые дождик вымоет_,
И без похорон горемычный прах
На четыре стороны развеется!..
Какая сильная, могучая натура! Ее страсть — лава, ее горесть тяжела и
трудна; это удалое, разгульное отчаяние, которое в молодечестве, в подвиге
крови и смерти ищет своего утоления! Сколько поэзии в словах этого
опричника, какая глубокая грусть дышит в них, — эта грусть, которая
разрывает сильную душу, но не убивает ее, эта грусть, которая составляет
основной элемент, родную стихию, главный мотив нашей национальной поэзии!
Со смехом отвечает царь своему любимому слуге, что его горю-беде не
мудрено помочь, предлагает ему яхонтовый перстень и жемчужное ожерелье,
велит сперва поклониться "смышленой" свахе, а потом послать к своей Алене
Дмитриевне дары драгоценные:
Как полюбишься — празднуй свадебку,
Не полюбишься — не прогневайся.
- Ох ты гой еси, царь Иван Васильевич!
Обманул тебя твой лукавый раб,
Не сказал тебе правды истинной,
Не поведал тебе, что красавица
В церкви Божией перевенчана,
Перевенчана с молодым купцом
По закону нашему христианскому...
Как удар грома, как приговор смерти, поражает душу читателя этот ответ
опричника, — и тщетно испуганный слух его ждет, что скажет на это грозный
царь: поэт опускает занавес на эту так трагически недоконченную картину, так
страшно прерванную сцену; перед вами нет героев поэмы, и вы с трудом верите,
что видели все это не наяву перед собою, но что все это — только рассказ
песенников...
Аи, ребята, пойте — только гусли стройте!
Ай, ребята, пейте — дело разумейте!
Уж потешьте вы доброго боярина
И боярыню его белолицую!
Но этот удалой припев, эти затейливые прибаутки народного остроумия не
веселят вас: сердце ваше сжимается болезненною тоскою: оно чует горе,
предвидит беду; повесть превращается для вас в мрачную драму, с трагическою
катастрофою, и завязка уже готова, действие уже зародилось. Вы видите, что
любовь Кирибеевича — не шуточное дело, не простое волокитство, но страсть
натуры сильной, души могучей. Вы понимаете, что для этого человека нет
середины: или получить, или погибнуть! Он вышел из-под опеки естественной
нравственности своего общества, а другой, более высшей, более человеческой,
не приобрел: такой разврат, такая безнравственность в человеке с сильною
натурою и дикими страстями опасны и страшны. И при всем этом, он имеет опору
в грозном царе, который никого не пожалеет и не пощадит, даже за обиду, не
только за гибель своего любимца, хотя бы этот был решительно виноват.
Занавес поднят — и перед нами новая картина: молодой купец, статный
молодец, Степан Парамонович, по прозванию Калашников, за прилавкою,
Шелковые товары раскладывает,
Речью ласковой он гостей заманивает,
Злато, серебро пересчитывает.
Это другая сторона русского быта того времени; на сцене является
представитель другого класса общества. Первое его появление на сцену
располагает вас в его пользу: почему-то вы чувствуете, что это один из тех
упругих и тяжелых характеров, которые тихи и кротки только до тех пор, пока
обстоятельства не расколыхают их, одна из тех железных натур, которые и
обиды не стерпят и сдачи дадут. Сильнее и сильнее щемит ваше сердце — чует
оно недоброе, тем больше, что "молодому купцу, статному молодцу" задался
недобрый день:
Ходят мимо бояре богатые,
В его лавочку не заглядывают...
Отзвонили вечерни во святых церквах;
За Кремлем горит заря туманная,
Набегают тучки на небо, -
Гонит их мятелица распеваючи;
Опустел широкий гостиный двор.
Калашников запирает свою лавочку дубовою дверью, "да немецким замком со
пружиною", привязывает на железную цепь зубастого пса,
И пошел он домой, _призадумавшись_,
К молодой хозяйке за Москву-реку.
Отчего же он призадумался? — Или душа человека чует шелест шагов
незримо следующей по пятам его судьбы, которая обрекла его в свои жертвы?..
Пришед в свой "высокий" дом, Степан Парамонович дивится, что его не
встречают ни молодая жена, ни малые детушки, что дубовый стол не покрыт
белою скатертью, и свечка перед образом еле теплится. Кличет он старуху
Еремеевну и спрашивает, куда в такой поздний час "девалась, затаилася" Алена
Дмитриевна, и не заигрались ли его любезные дети, что так рано уложились
спать? И слышит в ответ:
...К вечерне пошла Алена Дмитревна;
Вот уж поп прошел <домой> с молодой попадьей,
Засветили свечу, сели ужинать, -
А по сю пору твоя хозяюшка
Из приходской церкви не вернулася.
А что детки твои малые
Почивать не легли, не играть пошли -
Плачем плачут всё, не унимаются.
В этих стихах полная картина домашнего быта и простых, малосложных,
простодушных семейственных отношений у наших предков.
Смутился Степан Парамонович крепкою думою.
И он стал к окну, глядит на улицу -
А на улице ночь темнёхонька;
Валит белый снег, расстилается,
Заметает след человеческий.
Вот он слышит в сенях дверью хлопнули,
Потом слышит шаги торопливые;
Обернулся, глядит — сила крестная!
Перед ним стоит молода жена,
Сама бледная, простоволосая,
Косы русые расплетенные
Снегом-инеем пересыпаны;
Смотрят очи мутные, как безумные;
Уста шепчут речи непонятные.
Он спрашивает ее, где она шаталася: уж не гуляла ли, не пировала ли с
детьми боярскими, что волосы ее так растрепаны и одежда изорвана.
Не на то перед святыми иконами
Мы с тобой, жена, обручалися,
Золотыми кольцами менялися!..
Он грозит запереть ее за дубовую дверь окованную, за железный замок,
чтоб она и свету Божьего не видела, его имени честного не порочила.
Как осиновый лист, затряслася Алена Дмитриевна, упала мужу в ноги,
прося его выслушать ее и говоря, что она "не боится смерти лютыя, а боится
его немилости": в двенадцати стихах полная картина супружеских отношений
варварского времени! Жена рассказывает мужу, что, шедши от вечерни домой,
услышала за собою чьи-то шаги, "оглянулася — человек бежит"; этот человек
схватил ее за руки, говоря ей, что он слуга царя грозного, прозывается
Кирибеевичем, а из славныя семьи из Малютиной...
Испугалась я пуще прежнего;
Закружилась моя бедная головушка.
И он стал меня целовать-ласкать
И, цалуя, всё приговаривал:
- Отвечай мне, чего тебе надобно,
Моя милая, драгоценная!
Хочешь золота али жемчугу?
Хочешь ярких камней аль цветной парчи?
Как царицу я наряжу тебя,
Станут все тебе завидовать,
Лишь не дай мне умереть смертью грешною:
Полюби меня, обними меня
Хоть единый раз на прощание!"
И ласкал он меня, целовал меня;
На щеках моих и теперь горят,
Живым пламенем разливаются
Поцалуи его окаянные...
А смотрели в калитку соседушки,
Смеючись, на нас пальцем показывали...
Рванувшись из рук его, она оставила у него свою фату бухарскую и
узорный платок — подарочек мужа. Заключение ее рассказа состоит в жалобах на
свой позор и в просьбах мужу — не дать ее, свою верную жену, в поругание
злым охульникам. Тогда Степан Парамонович посылает за своими двумя меньшими
братьями и рассказывает об обиде, нанесенной ему злым опричником царским:
_А такой обиды не стерпеть душе,
Да не вынести сердцу молодецкому_!
говорит им о своем намерении — биться насмерть с опричником на кулачном бою,
который будет завтра на Москве-реке, при самом царе, и просит их постоять за
правду, если сам будет побит.
И в ответ ему братья молвили:
"Куда ветер дует в поднeбесьи,
Туда мчатся и тучки послушные,
Когда сизый орел зовет голосом
На кровавую долину побоища,
Зовет пир пировать, мертвецов убирать,
К нему малые орлята слетаются:
Ты наш старший брат, нам второй отец;
Делай сам, как знаешь, как ведаешь,
А уж мы тебя, рoдного, не выдадим".
Из этого ответа видно, что семья Калашниковых хоть и не славилась
столько, как Малютиных, но состояла из сизого орла с орлятами... Превосходно
очеркнул поэт в этом ответе, будто мимоходом, и простоту родственных
отношений наших предков, где право первородства было и правом власти, где
старший брат заступал место отца для младших. И это сделано им не в
описании, а в живой картине, в самом разгаре в высшей степени драматического
действия. Этою сценою семейного совещания оканчивается вторая часть
драматической поэмы: действующие лица и завязка действия уже резко
обозначились, — и сердце наше замирает от предчувствия горестной развязки...
Над Москвой великой, златоглавою,
Над стеной кремлевской белокаменной,
Из-за дальних лесов, из-за синих гор,
По тесовым кровелькам играючи,
Тучки серые разгоняючи,
Заря алая подымается;
Разметала кудри золотистые,
Умывается снегами рассыпчатыми,
В небо чистое смотрит, улыбается.
_Уж зачем ты, алая заря, просыпалася?
На какой ты радости разыгралася_?
На Москву-реку сходилися удалые молодцы "разгуляться для праздника,
потешиться". Сам царь приехал с дружиною, боярами и опричниками и велел
оцепить серебряною цепью место в 25 сажен "для охотницкого бою, одиночного".
Потом царь велел вызывать охотников:
Кто побьет кого, того царь наградит,
А кто будет побит, тому Бог простит!
Выходит Кирибеевич и с похвальбою вызывает супротивников, обещаясь
"лишь потешить царя батюшку, но для праздника отпустить живого".
Вдруг раздалась толпа — и выходит Степан Парамонович.
Поклонился прежде царю грозному,
После белому Кремлю да святым церквам,
А потом всему народу русскому.
Горят его очи соколиные,
На опричника смотрят пристально.
Супротив него он становится,
Боевые рукавицы натягивает,
Могутные плечи распрямливает
Да кудряву бороду поглаживает.
Кирибеевич, не выходя из тона своей удалой, молодецкой похвальбы,
спрашивает Калашникова о роде-племени и имени, "чтоб знать, по ком панихиду
служить, чтоб было чем и похвастаться".
Отвечает Степан Парамонович:
"А зовут меня Степаном Калашниковым,
А родился я от честнова отца,
И жил я по закону Господнему:
Не позорил я чужой жены,
Не разбойничал ночью тёмною,
Не таился от свету небесного...
И промолвил ты правду истинную:
По одном из нас будут панихиду петь,
И не позже, как завтра в час полуденный;
И один из нас будет хвастаться,
С удалыми друзьями пируючи...
_Не шутку шутить, не людей смешить
К тебе вышел я теперь, бусурманский сын, -
Вышел я на страшный бой, на последний бой!_"
И услышав то, Кирибеевич
Побледнел в лице, как осенний снег;
Бойки очи его затуманились,
Между сильных плеч пробежал мороз,
На раскрытых устах слово замерло...
Вот оно — ужасное торжество совести в глубокой натуре, которая никогда
не отрешится от совести, как бы ни была искажена развратом, как бы ни
страшно погрязла з пороке!.. Всегда над нею грозная длань нравственного
закона, грозный голос суда Божия, потому что она сама — свой нравственный
закон и свой неумолимый суд!..
Начинается бой (мы пропускаем его подробности); правая сторона
победила,
И опричник молодой застонал слегка,
Закачался, упал замертво;
Повалился он на холодный снег,
На холодный снег, будто сосенка,
Будто сосенка, во сыром бору
Под смолистый под корень подрубленная.
Не правда ли: вам жаль удалого, хотя и преступного бойца? С невыразимою
тоскою повторите вы за поэтом жалобную мелодию, которою выразил он его
падение... А между тем, вы же сами желали победы благородному купцу и гибели
его преступному оскорбителю... Таково обаяние великих натур: как бы ни было
велико их преступление, но, наказанные, они привлекают все удивление и всю
любовь нашу: мы видим в них жертвы неотразимой судьбы, и братским поцелуем
прощания и прощения в холодные, посинелые уста их запечатлеваем торжество
восстановленной их смертию гармонии общего, которую нарушили было они своей
виною...
Грозный царь воспалился гневом и спрашивает Калашникова: вольною волею
или нехотя убил он его верного слугу и лучшего бойца? Вероятно, Калашников
мог бы еще спасти себя ложью, но для этой благородной души, дважды так
страшно потрясенной — и позором жены, разрушившим его семейное блаженство, и
кровавою местью врагу, не возвратившею ему прежнего блаженства, — для этой
благородной души жизнь уже не представляла ничего обольстительного, а смерть
казалась необходимою для уврачевания ее неисцелимых ран... Есть души,
которые довольствуются кое-чем — даже остатками бывшего счастия; но есть
души, лозунг которых — все или ничего, которые не хотят запятнанного
блаженства, раз потемненной славы: такова была и душа удалого купца,
статного молодца, Степана Парамоновича Калашникова! Он сказал царю всю
правду, скрыв, однако, причину своего мщения:
А за что, про что — не скажу тебе!
Скажу только Богу единому!
Какая дивная черта глубокого знания сердца человеческого и древних
нравов! Какая высокая, трагическая черта! Он охотно идет на казнь и лишь
просит царя "не оставить своей милостью малых детушек, молодой жены да двух
братьев его". В ответе царя резко, во всем страшном величии, высказывается
колоссальный образ Грозного:
Хорошо тебе, детинушка,
Удалой боец, сын купеческий,
Что ответ держал ты по совести,
Молодую жену и сирот твоих
Из казны моей я пожалую,
Твоим братьям велю от сего же дня
По всему царству русскому широкому
Торговать безданно, беспошлинно.
А ты сам ступай, детинушка,
На высокое место лобное,
Сложи свою буйную головушку.
_Я топор велю наточить-навострить,
Палача велю одеть-нарядить,
Чтоб знали все люди московские,
Что и ты не оставлен люей милостью_...
Какая жестокая ирония, какой ужасный сарказм! И мертвый содрогнулся бы
от него во гробе! А между тем, в согласии на милость жене, покровительстве
детям и братьям осужденного проблескивает луч благородства и величия
царственной натуры и как бы невольное признание достоинства человека,
который обречен судьбою безвременной и насильственной смерти! Какая страшная
трагедия! сама судьба, в лице Грозного, присутствует пред нами и управляет
ее ходом!.. И едва ли во всей истории человечества можно найти другой
характер, который мог бы с большим правом представлять лицо судьбы, как
Иоанн Грозный!..
На площади собирается народ; гудит-воет заунывный колокол; по высокому
лобному месту весело похаживает палач, руки голые потираючи:
Удалова бойца дожидается; .
А лихой боец, молодой купец, -
Со родными братьями прощается.
Он велит им поклониться от него Алене Дмитревне да _заказать_ ей меньше
печалиться, а детушкам про него не велит сказывать...
И казнили Степана Калашникова
Смертью лютою, позорною;
И головушка бесталанная
В крови на плаху покатилася.
Схоронили его за Москвой-рекой,
На чистом поле, промеж трех дорог:
Промеж Тульской, Рязанской, Владимирской,
И бугор земли сырой тут насыпали,
И кленовый крест тут поставили.
И гуляют-шумят ветры буйные
Над его безыменной могилою.
И вот занавес опустился, трагедия кончилась, колоссальные образы ее
героев исчезли из глаз наших, прошедшее стало опять прошедшим -
И что ж осталось
От сильных, гордых сих мужей,
Столь полных волею страстей?
Что? — могила, мрачное жилище тления и смерти; но над этою могилою веет
жизнь, царит воспоминание, немою речью говорит предание:
И проходят мимо люди добрые:
Пройдет стар человек — перекрестится,
Пройдет молодец — приосанится,
Пройдет девица — пригорюнится,
А пройдут гусляры — споют песенку.
Какие роскошные дани, какие богатые жертвы приносятся этой могиле
живыми! И она стoит их, ибо не живые в ней, мертвой, — но она, мертвая,
рождает жизнь в живых: заставляет их и креститься, и приосаниваться, и
пригорюниваться, и петь песни!.. Вас огорчает, заставляет страдать горестная
и страшная участь благородного Калашникова; вы жалеете даже и о преступном
опричнике: понятное, человеческое чувство! Но без этой трагической развязки,
которая так печалит ваше сердце, не было бы и этой могилы, столь
красноречивой, столь живой, столь полной глубокого значения, и не было бы
великого подвига, который так возвысил вашу душу, и не было бы чудной песни
поэта, которая так очаровала вас... И потому да переменится печаль ваша на
радость, и да будет эта радость светлым торжеством победы бессмертного над
смертным, общего над частным! Благословим непреложные законы бытия и
миродержавных судеб и повторим за поэтом музыкальный финал, которым, по
старинному и достохвальному русскому обычаю, заставляет он гусляров
заключить свою поэтическую песню:
Гей вы, ребята удалые,
Гусляры молодые,
Голоса заливные!
Красно начинали — красно и кончайте,
Каждому правдою и честью воздайте.
Тороватому боярину слава!
И красавице-боярыне слава!
_И всему народу христианскому слава_!
Читать далее>>
|
