Язык «Княгини Лиговской»

1

В «Княгине Лиговской» Лермонтов переходит к современной ему социально-психологической теме. Предметом изображения становится светское общество, с одной стороны, и жизнь бедного чиновника — с другой. Изображая жизнь светского общества, Лермонтов пользуется другим стилем и языком, чем при изображении бедного чиновника и его быта. Но и в том и в другом случае можно отметить стремление Лермонтова к реализму и отход от романтизма.

Как и в «Вадиме», в «Княгине Лиговской» объективное повествование перебивается авторскими отступлениями, но характер этих отступлений совершенно иной. Если в «Вадиме» авторские отступления сопровождали каждое действие героя, каждую его реплику, то в «Княгине Лиговской» они занимают относительно скромное место. Изменилась самая роль этих отступлений. В «Княгине Лиговской» они играют роль иронического комментария к описаниям светского общества и его представителей.

«Понятия же этого общества были такая путаница, которую я не берусь объяснить», — заканчивает Лермонтов описание гостей, собравшихся у Печориных (стр. 145). Лермонтов говорит о Лизавете Николаевне, что «она родилась в Петербурге — и никогда не выезжала из Петербурга — правда, один раз на два месяца в Ревель на воды», и далее следует комментирующее ироническое отступление: «Но вы сами знаете, что Ревель не Россия, и потому направление ее петербургского воспитания не получило никакого изменения: у нас в России несколько вывелись из моды французские мадамы...» и т. д. (стр. 126—127).

Этот комментирующий авторский текст, который сопровождает повествование в «Княгине Лиговской», уже не тот, что в «Вадиме» по языку. Он приближается к сказу, хотя это явление не доминирует и не выдерживается во всем тексте романа:

«Лизавета же Николавна... о! знак восклицания... погодите!... теперь она взошла в свою спальню и кликнула горнишную, Марфушу... толстую, рябую девищу!... дурной знак!... я бы не желал, чтоб у моей жены или невесты была толстая и рябая горничная! терпеть не могу толстых и рябых горничных» и т. д. (стр. 125).

Язык этих отступлений лишен той метафоричности, которая имела место в «Вадиме».

Особенно часто Лермонтов заканчивает такое авторское отступление ироническим афоризмом по адресу светского общества, афоризмом, и тематически и лексически связанным со всем предшествующим описанием или повествованием:

«Замечу мимоходом, что хороший тон царствует только там, где вы не услышите ничего лишнего — но увы! друзья мои! зато как мало вы там и услышите» (стр. 117); «одним словом, он начал постигать, что по коренным законам общества в танцующем кавалере ума не полагается!» (стр. 118).

Отказываясь от романтического изображения действительности, Лермонтов не вполне преодолел романтизм в своем художественном методе и соответственно в языке.

Однако романтический стиль получает в «Княгине Лиговской» весьма ограниченное распространение.

Язык романтического стиля встречается только в случаях, когда Лермонтов дает психологический портрет, изображает психологические переживания положительных персонажей — Печорина, Красинского, княгини Веры.

Здесь мы встречаем знакомые нам по «Вадиму» оценочные эпитеты, антитезу, риторический вопрос, типичную для романтизма лексику и т. д. Но все эти явления менее четко выражены. Нет, например, того нагромождения сравнений, которое было в «Вадиме», нет больших периодов, с одной стороны, и синтаксически разорванной речи — с другой. Почти отсутствует метафорическая фразеология, восходящая к поэтическим формулам. Некоторая метафоричность все же остается, например в описании внешности Печорина: «Но сквозь эту холодную кору прорывалась часто настоящая порода человека» (стр. 111); «они прочли бы на нем (лице Печорина) глубокие следы прошедшего и чудные обещания будущности» (стр. 111); «по временам она (Вера) еще всхлипывала, и грудь ее подымалась высоко, но это были последние волны, забытые на гладком море пролетевшим ураганом.

Об чем же она плакала? спрашиваете вы, и я вас спрошу, об чем женщины не плачут: слезы их оружие нападательное и оборонительное» (стр. 150—151).

Эти примеры не столь уж многочисленны.

Отказываясь от романтической фразеологии при передаче психологических переживаний, Лермонтов усиливает в «Княгине Лиговской» реалистическую манеру письма.

Устраняется комментирование, с обильной абстрактной лексикой, каждого действия героя, что было обычно в «Вадиме».

Слова, служащие для выражения внешних действий персонажа, получают второе психологическое значение, указывая иногда на психологическое состояние героя:

«От такого письма с другою сделалась бы истерика, но удар, поразив Елизавету Николаевну в глубину сердца, не подействовал на ее нервы (ср. аналогичную романтическую фразеологию в другом месте: «Это был ужасный удар для Жоржа»), она только побледнела, торопливо сожгла письмо и сдула на пол легкий его пепел.

Потом она погасила свечу и обернулась к стене: казалось она плакала, но так тихо, так тихо, что если б вы стояли у ее изголовья, то подумали бы, что она спит покойно и безмятежно.

На другой день она встала бледнее обыкновенного, в десять часов вышла в гостиную, разливала сама чай по обыкновению» (стр. 132). И далее: «Лизавета Николаевна покраснела, потом снова побледнела и... потом отрывисто сказала лакею:

— Скажи ему, что дома никого нет. И когда он еще приедет, — прибавила она, как бы с трудом выговаривая последнюю фразу, — то не принимать!

Лакей поклонился и ушел, а она опрометью бросилась в свою комнату» (стр. 133).

Тенденция к простоте, к эмоционально нейтральному слову («плакала», а не «рыдала», как в «Вадиме»), отсутствие эпитетов и метафоричности приближают приведенный отрывок, как и другие места «Княгини Лиговской», по языку к прозе Пушкина. В особенности это сближение обнаруживается в той психологической многозначности, которую приобретает слово у Лермонтова (ср. передачу психологического состояния при посредстве глаголов, выражающих внешние действия, и наречий: «покраснела», «побледнела», «отрывисто сказала», «опрометью бросилась»).

В «Княгине Лиговской» Лермонтов подготовляет лаконичную многозначную передачу значения слова в языке психологических переживаний. Полное осуществление этого задания произойдет в «Герое нашего времени». Характерно, что наибольшую устойчивость в «Княгине Лиговской» проявляет абстрактная лексика. Это связано отчасти с тем, что Лермонтов не только показывает быт светского общества, быт бедного чиновника, но и вносит обобщающий момент в социальную характеристику общества:

«Улыбка появилась на лице Печорина, эта книжка («Легчайший способ быть всегда богатым и счастливым»), как пустой лотерейный билет, была резкое изображение мечтаний, обманутых надежд, несбыточных, тщетных усилий представить себе в лучшем виде печальную существенность» (стр. 156).

В «Княгине Лиговской» Лермонтов совершенно сознательно преодолевает метафорические штампы романтизма. С особенной четкостью это сказывается в том, что подобные штампы, например, сопровождаются ироническим комментарием.

Когда дипломат на обеде говорит, что «Москва только великолепный памятник, пышная и безмолвная гробница минувшего, здесь жизнь, здесь наши надежды...» (стр. 145), то эта типичная раньше для «Вадима» метафоричность сопровождается следующим ироническим комментарием Лермонтова: «Так высокопарно и мудрено говорил худощавый дипломат» (стр. 146).

То же снижение встречаем и в авторском тексте, когда Лермонтов использует высокую лексику и метафору в отношении к бытовым понятиям параллельно с неметафорическим, точным называнием их: «Он... бросился вытаскивать карточку (визитную) из огня: — увы! одна ее половина превратилась в прах, другая свернулась, почернела... Печорин положил эти бренные остатки на стол» (стр. 112—113).

Такова же, например, ироническая метафора-обобщение, образцы которой, но без иронии, были столь типичны в языке «Вадима»: «И там, где мелькали прежде черные и белые султаны, там ныне чинно прогуливаются треугольные шляпы без султанов, — великий пример переворотов судьбы человеческой!» (стр. 119).

Ту же ироническую функцию несут в ряде случаев эмоциональные эпитеты и изысканные сравнения, когда они поставлены в контекст с бытовой лексикой: «Не успев познакомиться с большею частию дам и страшась, приглашая незнакомую на кадриль или мазурку, встретить один из тех ледяных ужасных взглядов, от которых переворачивается сердце как у больного при виде черной микстуры, — они робкой толпой зрителей окружали блестящие кадрили и ели мороженое, ужасно ели мороженое» (стр. 167).

Аналогично, например, использование сравнения горничной с крокодилом «на дне светлого американского колодца» в окружении бытового контекста, тогда как в «Вадиме» это сравнение не имело комической функции (ср. Б. М. Эйхенбаум, Лермонтов, стр. 146).

Столкновение разговорной лексики и «высоких» слов неоднократно использовано Лермонтовым для иронической характеристики, для резкой социальной оценки светского быта: «С детских лет он таскался из одного пансиона в другой и наконец увенчал свои странствования вступлением в университет» (стр. 139); «какая есть возможность в России сделаться бродягой повелителю 3 т. душ и племяннику 80 т. московских тетушек» (стр. 139).

В ряду с высокой поэтической лексикой Лермонтов использует иронически даже абстрактные слова, прибегая к персонификации заключенных в них понятий: «Этот неожиданный вопрос был сделан даме в малиновом берете. Молчаливая добродетель пробудилась при этом неожиданном вопросе... ее невинные зубки жевали кусок рябчика с самым добродетельным старанием... наконец она открыла уста» (стр. 147).

Ироническое отношение к метафорическим оборотам неоднократно подчеркивается и в речи Печорина: «Жорж важно встал и поклонился с насмешливой улыбкой: — Варвара Александровна, я замечаю, что вы идете большими шагами в храм просвещения» (стр. 113).

По поводу глаз Негуровой, которыми восхищается его сестра Варенька, Печорин иронически замечает цитатой: «Как угль, в горниле раскаленный» (стр. 116).

Таким же столкновением просторечия с «высоким» метафорическим языком в тех же комических целях постоянно пользовался Гоголь. Но эта тенденция у Гоголя сказывается ярче и сильнее, у Лермонтова в «Княгине Лиговской» она только намечена.

Особенно характерно в этом отношении описание бала в «Княгине Лиговской» (ср. описание бала в «Мертвых душах», причем ни о каком взаимном влиянии, конечно, не может быть и речи). Лермонтов достигает в этом случае комического использования «высокой» лексики, метафорического и эмоционального эпитета, параллелизма в синтаксисе:

«Но зато дамы... о! дамы были истинным украшением этого бала, как и всех возможных балов! сколько блестящих глаз и бриллиантов, сколько розовых уст и розовых лент... чудеса природы и чудеса модной лавки... волшебные маленькие ножки и чудно узкие башмаки, беломраморные плечи и лучшие французские белила, звучные фразы, заимствованные из модного романа, бриллианты, взятые на прокат из лавки» (стр. 168).

2

Рисуя светское общество, Лермонтов довольно подробно останавливается на его нравах, понятиях, образе жизни. Поэтому в романе мы столь часто встречаем в описаниях лексику, относящуюся к светскому быту.

Полное отсутствие метафоричности, точный эпитет — вот что характерно для подобных описаний. В «Княгине Лиговской» Лермонтов ищет реалистического метода, реалистического языка. Лермонтов использует этот реалистический язык в применении к великосветской тематике, вырабатывая реалистический метод изображения действительности. Таково, например, описание комнаты Печорина:

«Светлоголубые французские обои покрывали ее стены... лоснящиеся дубовые двери с модными ручками и дубовые рамы окон показывали в хозяине человека порядочного. Драпировка над окнами была в китайском вкусе... Против окна стоял письменный стол, покрытый кипою картинок, бумаг, книг, разных видов чернильниц и модных мелочей, — по одну сторону стоял высокий трельяж, увитый непроницаемой сеткой зеленого плюща, по другую кресла» (стр. 114).

Несмотря на нагромождение деталей, Лермонтов придает им обобщающее, типизирующее значение («показывали в хозяине человека порядочного»). Бытовая лексика служит Лермонтову для изображения «типического»:

«В одежде этих людей, так чинно сидевших вокруг длинного стола, уставленного серебром и фарфором, так же как в их понятиях, были перемешаны все века. В одеждах их встречались глубочайшая древность с самой последней выдумкой парижской модистки, греческие прически, увитые гирляндами из поддельных цветов, готические серьги, еврейские тюрбаны, далее волосы, вздернутые кверху à la chinoise, букли à la Sevigné, пышные платья наподобие фижм, рукава, чрезвычайно широкие, или чрезвычайно узкие. У мужчин прически à la jeune France, à la Russe, à la moyen âge, à la Titus, гладкие подбородки, усы, эспаньёлки, бакенбарды и даже бороды» (стр. 144—145).

Лермонтов, как впоследствии Гоголь (описание бала в «Мертвых душах»), изображает общество в целом, причем деталь, бытовое слово имеют здесь метонимическое значение, характеризуя своего обладателя. Метонимичность полярна, по существу своему, метафоре. Лермонтов уже в «Княгине Лиговской» не только преодолевает метафоричность, но и неоднократно использует метонимию, к которой постоянно будут прибегать писатели «натуральной школы».

Ср. в «Княгине Лиговской»:

«Сталкивался он с какой-нибудь розовой шляпкой и смутившись извинялся; коварная розовая шляпка сердилась» (стр. 110); «лакей подсадил розовый салоп в блестящий купе, потом вскарабкалась в него медвежья шуба» (стр. 124); «и там, где мелькали прежде черные и белые султаны, там ныне чинно прогуливаются треугольные шляпы без султанов» (стр. 119).

В авторский текст Лермонтов часто вводит светскую фразеологию, которая тоже служит для характеристики отношений в светском обществе. Будучи дана полупрямой речью, светская (салонная) фразеология приобретает иронический характер:

«Некоторые из этих волокит влюбились не на шутку» (стр. 128); «ей хотелось испробовать лестную роль непреклонной» (стр. 128); «вокруг нее стали увиваться розовые юноши» (стр. 128); «скомпрометировать девушку в глазах подруг ее» (стр. 128).

При описании светского общества и особенно при описании быта «бедного чиновника» Красинского в «Княгине Лиговской» Лермонтов делает еще один шаг к реализму, вводя бытовые, сниженные слова, лишенные какой бы то ни было поэтичности:

«Лизавета Николавна велела горничной снять с себя чулки и башмаки и расшнуровать корсет... но я не продолжаю описания: никому не интересно любоваться поблекшими прелестями, худощавой, тонкой, жилистой шеей и сухими плечами, на которых обозначились красные рубцы от узкого платья» (стр. 126).

Использование бытовых деталей, выраженных бытовой, обыденной лексикой, приводит к реалистическому портрету, далекому от романтических портретов «Вадима».

С особой силой эта реалистическая, бытовая струя в языке сказывается при описании дома Красинского, его квартиры:

«Вы пробираетесь сначала через узкий и угловатый двор, по глубокому снегу, или по жидковатой грязи; высокие пирамиды дров грозят ежеминутно подавить вас своим падением, тяжелый запах, едкий, отвратительный, отравляет ваше дыхание, собаки ворчат при вашем появлении, бледные лица, хранящие на себе ужасные следы нищеты или распутства, выглядывают сквозь узкие окна нижнего этажа. Наконец, после многих расспросов, вы находите темную и узкую дверь как в чистилище, поскользнувшись на пороге, вы летите две ступени вниз и попадаете ногами в лужу, образовавшуюся на каменном помосте, потом неверною рукой ощупываете лестницу и начинаете взбираться наверх» и т. д. (стр. 154—155).

Все описание типизируется обращением к читателю с глаголом во втором лице настоящего времени («вы пробираетесь», «вы находите»), как это обычно у писателей натуральной школы (см., например, аналогичные конструкции в «Записках охотника» Тургенева).

Сравнение «дверь как в чистилище», а также сравнение, предшествующее этому описанию («49 номер есть число мрачное и таинственное, подобное числу 666 в «Апокалипсисе»), — образец иронического использования романтических штампов.

Но все же описание не свободно от той романтичности в лексике и фразеологии, которую еще не удалось полностью преодолеть Лермонтову («бледные лица, хранящие на себе ужасные следы нищеты или распутства», «пирамиды дров»; ср. также инверсию: «тяжелый запах, едкий, отвратительный»).

3

В «Вадиме» речь действующих лиц, за исключением бытовых, не диференцирована. В «Княгине Лиговской» речь каждого действующего лица индивидуализирована в соответствии с социальным положением и характером.

В речи Вареньки, сестры Печорина, подчеркнут эмоциональный характер ее высказываний с восклицательными предложениями, эмоционально-оценочными словами: «Какие у нее (у Негуровой) глаза! — прелесть!..» (стр. 115); «прекрасно! я бы желала, чтоб Верочка это узнала» (стр. 115); «однако сознайся, что глаза чудесные!» (стр. 116); «а ты спал!.. ужасно весело» (стр. 113) (ср. в комическом плане у Гоголя речь дамы приятной и дамы приятной во всех отношениях: «Какой веселенький ситец!..»; «это такое очарованье»; «словом, бесподобно» и т. д.).

Аналогичное явление в речи Негуровой: «Не правда ли, что Новицкая очень мила... Вы от нее в восторге» (стр. 123) с подчеркиванием иного речевого характера в реплике Печорина: «Я очень редко бываю в восторге» и т. п. Наоборот, для характеристики старшего поколения, родителей Негуровой, Лермонтов прибегает к чиновничьему арго: «Вот, например, Печорин, — говорил ее отец — нет того, чтоб искать во мне или в Катеньке» и далее просторечием, просторечными, вульгарными оборотами: «что это нынче, страм смотреть; бывало слово лишнее услышат — покраснеют... да и баста, — уж от них не добьешься... ответа, а ты, матушка, 25 лет девка, так на шею и вешаешься... замуж захотелось» (стр. 124).

Лермонтов использует прямую речь для психологической характеристики, оговаривая это использование особой ремаркой:

«Часто повторяемое князем слово жена как-то грубо и неприятно отзывалось в ушах Печорина; он с первого слова узнал в князе человека недалекого, а теперь убедился, что он даже человек не светский» (стр. 138).

Ср. несвязную речь князя при знакомстве с Печориным:

«Князь бросил газеты в окно, раскланялся, хотел что-то сказать, но из уст его вышли только отрывистые слова:

— Конечно... мне очень приятно... семейство жены моей... что вы так любезны... я поставил себе за долг... ваша матушка такая почтенная дама — я имел честь быть вчерась у нее с женой» (стр. 135).

При передаче речи чиновника Красинского Лермонтов вернулся ко всем особенностям романтического языка, которые были столь обычны в «Вадиме». Например, в речи, обращенной к Печорину: «Пускай весь мир меня слушает... Драться! — я вас понимаю — насмерть драться!.. и вы думаете, что я буду достаточно вознагражден, когда всажу вам в сердце свинцовый шарик!.. прекрасное утешение!.. нет, я б желал, чтоб вы жили вечно, — и чтоб я мог вечно мстить вам» (стр. 121).

Язык Красинского еще близок к языку Вадима. Рисуя гнев бедного чиновника, Лермонтов не избежал романтической приподнятости языка, хотя пытался преодолеть ее в описании чиновничьего быта.

В «Княгине Лиговской», таким образом, мы видим постепенное освобождение языка от романтической фразеологии, постепенное преодоление ее и переход к реалистическому языку. Лермонтов «гнет» язык для обрисовки психологии действующих лиц, однако без той романтичности, которая имеет место в «Вадиме». Этим он подготовляет прозу «Героя нашего времени» и прозу таких мастеров психологического портрета, как Тургенев и Толстой.

Перейти к следующей части документа>>