|
III.
Второй период, обнимающий два-три года пребывания Лермонтова в военной школе, отмечен рядом эксцессов, когда плоть и молодая страсть бурно проявляли себя, когда чувство переходило уже в чувственность. Поэт низко опустился к земле и отдал ей обильную дань в таких произведениях, как «Гошпиталь», «Петергофский праздник», «Уланша» (1833—1834 гг.). Если забыть об этической оценке этих произведений, то им следует приписать важное значение в эволюции лермонтовского творчества. Как шуточные и эротические повести других поэтов (напр., того же Пушкина), фривольные поэмы Лермонтова вносили в его поэзию струю простоты и жизненности, черты, которых так недоставало «романтическим» поэмам Лермонтова и его современников. Припоминается здесь, что такие люди, как Белинский, склонны были в плотской любви и даже в оргиях разврата видеть серьезное противоядие беспочвенному, худосочному идеализму. Земное начало явно торжествовало в душе Лермонтова, когда он писал какой-нибудь «Петергофский праздник». Теперь он обидно высмеял и свою любимицу-луну: круглая и белая, она показалась ему «блином со сметаной», «видно, там, на небесах — масленица вечно!» («Посреди небесных тел», 1833-4). Такое настроение было подстать военной среде, в которую вошел тогда поэт. Однако это не мешало ему в прежних тонах воспевать жизнь «свободных сынов» любимого Кавказа: «Хаджи-Абрек» (1833-1834) — прямое продолжение старых кавказских мотивов. Гордые порывы воли и высокие помыслы души не были забыты и теперь. К 1833 г. относится IV очерк «Демона», так же непосредственно примыкающий к трем предыдущим, как «Хаджи-Абрек» к «Измаилу-Бею». Вторая редакция «Демона» (наиболее полная из ранних) получила теперь дальнейшую разработку, но концепция осталась прежней. Заметно усилены, во-первых, элемент чувственности в любви демона к монахине и, во-вторых, богоборчество демона. Монахиня младая была «мила, как первый херувим, как звезды первые творенья», но поэт на этот раз долго останавливается на обаятельности её физической красоты:
Клянусь святыней гробовой,
Лучом заката и востока,
Властитель Персии златой
И ни единый царь земной
Не целовал такого ока.
Гаремов брызжущий фонтан
Ни разу, летнею порою,
Своей алмазною росою
Не обмывал подобный стан, и пр.
Соблазнительные речи демона в большей степени, чем прежде, дышат жгучей страстью и блещут пестрой красотой восточных образов, которые потом, в окончательной редакции, получат еще более тонкую чеканку. Демон-искуситель старается внушить деве те же чувства к Богу, какие питает он сам. Бог «занят небом, не землей», говорит он... «И что такое жизнь
святая перед минутою любви? Моя беспечная подруга, ты будешь разделять со мной века бессмертного досуга и власть над бедною землей, где носит все печать презренья, где меж людей с давнишних лет ни настоящего мученья, ни счастья без обмана нет. Благословишь ты нашу долю, не будешь на нее роптать и не захочешь грусть и волю за рабство тихое отдать». Демон живет «один меж небом и землей; как царь с развенчанной главой». Независимая вольность демона по душе Лермонтову. Когда «беглец эдема» пролетал над морем, поэт не упустил случая в лирическом отступлении воспеть его «гордые волны».
Как я люблю с давнишних пор
Следить их буйные движенья
И толковать их разговор,
Живой и полный выраженья;
Люблю упорный этот бой
С суровым небом и землей;
Люблю беспечность их свободы,
Цепей не знавшей никогда, и т. д.
Как не узнать в этих словах вольнолюбивые порывы автора «Паруса», равно как и в том, что демон, встретив себе соперника в «ангеле мирном», опять «посла потерянного рая улыбкой горькой упрекнул!»
_________
Поэт продолжает тяготиться своим бытием. «И тьмой и холодом обята душа усталая моя», говорит он («Гляжу на будущность с боязнью», 1837): «Как ранний плод, лишенный сока, она увяла в бурях рока под знойным солнцем бытия». Но душевная энергие не исчерпана: уже готовый начать «жизнь другую», он все же вопрошает:
Придет ли вестник избавленья
Открыть мне жизни назначенье,
Цель упований и страстей,
Поведать, что мне Бог готовил,
Зачем так горько прекословил
Надеждам юности моей?
Необходимо продолжать решение той же проблемы о назначении жизни или, иначе, об отношении человека к Богу, земли к небу. Нужно продумать до конца мотив «Демона».
Окончательная редакция «Демона», которую проф. Висковатов относил к 1840-1841 гг. и которую редактор академического издания, проф. Д. И. Абрамович, считает не позже 1839 г. (II, 486), показывает нам, в каком направлении стала видоизменяться у Лермонтова проблема земли и неба в течение третьего и последнего периода (с средины 30-х годов). Излюбленный сюжет разработан теперь с такой художественной полнотой и поэтическим блеском, что «Демон» бесспорно остается одним из лучших перлов в венке Лермонтова и не перестает восхищать нас своими неувядающими красотами. в изящной рамке Кавказа стоят перед нами во всей пластической выразительности образы Демона и Тамары, и чувствуется, как много интимных дум вложил автор в свою величавую поэму.
«Печальный Демон, дух изгнанья», некогда был чистым херувимом. Отверженный небом, он стал владыкой зла, но разочарование, холодная пустота души, рефлексия и тоска резко отличают его от других духов зла. Недаром он живет врозь от «изгнанников, себе подобных»; «прежними друзьями я был отвержен», говорит Демон. Демон — одинок. Он не «ангел-небожитель», но и не «ада дух ужасный»: «порочный мученик», он был похож «на вечер ясный: ни день ни ночь, ни мрак ни свет»! Значит, попрежнему демон — воплощение сумерек души. С большей ясностью, чем раньше, автор приписывает своему демону стремленье к познанию и свободе: он «царь познанья и свободы»; ему дано «все знать, все чувствовать, все видеть»; еще в эдеме, «познанья жадный, он следил кочующие караваны в пространстве брошенных светил», и Тамаре он обещает открыть «пучину гордого познания». Его вражда к Богу не принимает формы
полного отказа услышать от Него слова прощения; он клянется «вечной правды торжеством»1); он верит, что за гробом людей «ждет правый суд»; в утешение Тамаре, оплакивающей своего жениха, он сам напоминает о «райской стороне» и «райских напевах»; в своих чарующе-нежных речах он не говорит о жизни в аду, а обещает Тамаре божественно-поэтическую жизнь «царицы мира». Как и в ранних редакциях, любовь к Тамаре могла бы возродить демона: «и вновь постигнул он святыню любви, добра и красоты». Небесные ангелы — «бесстрастны»; они — его недремлющие враги. А Тамара — воплощение земной красоты и «земной святыни»; для демона — она «ангел земной». Она знает страсть или может ее знать; под влиянием демона её сердце стало «полным гордыни». Демон ищет её страстной, земной любви.
Лишь только я тебя увидел,
И тайно вдруг возненавидел
Бессмертие и власть мою, —
Я позавидовал невольно
Неполной радости земной:
Не жить, как ты, мне стало больно,
И страшно — розно жить с тобой.
в безкровном сердце луч нежданный
Опять затеплила земля, —
И грусть на дне старинной раны
Зашевелилась как змея.
Что без тебя мне эта вечность?
Моих владений безконечность? —
Пустые звучные слова,
Обширный храм без божества!
Демон заговорил словами самого Лермонтова. Земля, та самая земля, где, по словам демона, «нет ни истинного счастья, ни долговечной красоты, где преступленья лишь да казни, где страсти мелкой только жить, где не умеют без
боязни ни ненавидеть ни любить», совершает чудо возрождения гордого существа, отринутого небом. «Посланник рая — херувим» пробудил в его душе «старинной ненависти яд». Тамара гибнет, как и раньше. Развязка, однако, — существенно другая. Побежденный демон проклял «мечты безумные свои»; автор не позволил ему бросать укоризненных взглядов на ангела. Мотив богоборчества ослаблен сравнительно с прежними редакциями. И, что̀ особенно важно, Тамара оправдана небом; с нею оправдана земля и в частности земная, все еще грешная, «беззаконная» любовь. Хотя Творец соткал живые струны души Тамары «из лучшего эфира», и она из тех, кто создан не для мира, но и Тамара познала грех земли и все же — спасена. Когда красавица под аккомпанемент чангуры пела свою песню, эта песнь
была нежна,
Как будто для земли она
Была на небе сложена.
Не ангел ли с забытым другом
Вновь повидаться захотел,
Сюда украдкою слетел
И о былом ему пропел,
Чтоб усладить его мученье?..
(Вспомним Ангела Смерти и его «друга», Аду.) Есть и на земле «святыня»; страданья и любовь открывают людям рай. Небо благосклонно-снисходительно к слабостям земнородных.
И улыбались звезды голубыя,
Глядя с высот на гордый прах земли,
Как будто мир достоин их любви,
Как будто им земля небес дороже...
Эти строки из «Сказки для детей» (1839) звучат уже примирительно, хотя, с иронической улыбкой бросив глубокий взгляд кругом себя, поэт увидал и даже «с невольною отрадой»
Преступный сон под сению палат,
Корыстный труд пред тощею лампадой
И страшных тайн везде печальный ряд.
................................
в молитвах я подслушивал упрек,
в бреду любви — бесстыдное желанье;
Везде обман, безумство иль страданье!
Но это потому, что автор «Сказки для детей» все еще настроен Мефистофелем, хотя и говорит о нем с веселой шуткой. в этом, к сожалению, неоконченном произведении мы имеем интереснейшую вариацию к «Демону». Прежний могучий образ превращается в чорта-аристократа, каких не раз выводил в своих повестях 30-х годов кн. В. Ф. Одоевский. А Тамару должна была заменить великосветская Нина. Этот Мефистофель также «узами земными не связан и вечностью и знанием наказан», но метаморфоза все же знаменательна. в «Сказке для детей» Лермонтов говорит о демоне, как о пройденной стадии.
Меж иных видений,
Как царь, немой и гордый, он сиял
Такой волшебно-сладкой красотой,
Что было страшно... И душа тоскою
Сжималася; и этот дикий бред
Преследовал мой разум много лет.
Но я, расставшись с прочими мечтами,
И от него отделался стихами!
Демон означал промежуточное положение «меж небом и землей», «сумерки души». Постепенно поэт вносит свет в лабиринт своей души и ищет иного примирения между небом и землею. На мир он взглянул очами верующего, но мыслящего человека, который понял цену своих фантастических образов и обективную важность земных вещей.
_________
Исконная, неискоренимая любовь к жизни, подсказавшая Лермонтову самый бунт против неба и столь обильно выразившаяся в «органических» мотивах его ранней лирики,
сильно чувствуется и теперь, потому что психология поэта остается прежней.
Сашка был рожден «с желаньями безбрежными как вечность», «и страсти, впервые пробуясь, живым огнем прожгли алтарь свой». Напомнив эти автобиографические черты героя «нравственной поэмы», автор восклицает:
О, если б мог он, как бесплотный дух,
в вечерний час сливаться с облаками,
Склонять к волнам кипучим жадный слух
И долго упиваться их речами,
И обнимать их перси, как супруг!
в глуши степей дышать со всей природой
Одним дыханьем, жить её свободой!
О, если б мог он, в молнию одет,
Одним ударом весь разрушить свет! («Сашка», 1836)
Такой детский демонизм, однако, уже самому поэту кажется смешным и он иронически замечает в скобках: «Но к счастью для вас, читатель милый, он не был одарен подобной силой». Такая ирония раньше была не возможна.
Вспомним далее «Боярина Оршу» (1835—6 гг.), где «раб» Арсений, как прежде тоже «раб» — Вадим, поднимает бунт в защиту своего человеческого достоинства, права на свободную любовь и волю. «И под одеждою раба, но полный жизнью молодой, я человек, как и другой», говорит он своим судьям. в его сердце начертан тот единственный закон, которому он хотел бы повиноваться.
Пусть монастырский ваш закон
Рукою Бога утвержден,
Но в этом сердце есть другой,
Ему не менее святой:
Он оправдал меня — один
Он сердца полный властелин!
Отношение Арсения к жизни, смерти, раю и аду буквально то же, что y многих его предшественников, напр., у героя
«Исповеди» (1830). Могила не страшит его («там, говорят, страданье спит в холодной вечной тишине»); «но с жизнью жаль расстаться мне!» восклицает Арсений. Ему хочется воли, хочется узнать, «прекрасна ли земля», «для воли иль тюрьмы на этот свет родимся мы»; хочется жгучей страсти. Он откажется и от рая, если не найдет там любимой девушки.
Что без нея земля и рай? —
Одни лишь звучные слова,
Блестящий храм без божества!
Совершенно те же речи слышали мы из уст демона. Автор дорожит ими. в одном стихотворении 1840 г. повторен давнишний мотив — любви мертвеца. Жилец могил «в стране покоя и забвенья» не забывает «любви безумного томленья».
Я видел прелесть безтелесных
И тосковал,
Что образ твой в чертах небесных
Не узнавал.
Что мне сиянье Божьей власти
И рай святой?
Я перенес земные страсти
Туда с собой. («Любовь мертвеца», 1840.)
Вспомним «Умирающего гладиатора» (1836), «Беглеца» (1839), «Пленного рыцаря» (1840). Вспомним, наконец, «Мцыри» (1840), того инока, который «от келий душных и молитв» рвется в «чудный мир тревог и битв», и тем самым художественно завершает длинную вереницу родственных ему героев Лермонтова. Эта дивная поэма разом соединила в себе и возвышенные помысли о «тайнах неба и земли», и неудержимые порывы к свободе. Прилежный взор Мцыри: мог различать «ангела полет» на чистом небесном своде, но жаждет он и земного, бурного счастья, и прежде всего полной воли.
Пускай в раю,
в святом, заоблачном краю
Мой дух найдет себе приют...
Увы! за несколько минут
Между крутых и темных скал,
Где я в ребячестве играл,
Я б рай и вечность променял!..
Замечательно, что Лермонтов как теперь, так и раньше (трагедия «Испанцы» 1830 г., повесть «Вадим» 1831—2, «Исповедь» 1830) заставляет своих героев так или иначе бороться с монастырской неволей. Это — не случайно. Монастырь символ отрицания всего земного и прежде всего личной воли. Лермонтов — непримиримый враг монашеского взгляда на жизнь, где дуализм тела и души, земли и неба исповедуется (конечно, в принципе) в его чистом и крайнем виде. Теперь это становится особенно ощутительным.
Черты демонизма и сверхчеловечества, видимо, уступают свое место более простому взгляду на природу человека и земную жизнь.
_________
Об антагонизме земли и неба Лермонтов начинает говорить спокойнее и с шуткой пополам, как, например, в поэме «Сашка» (1836). Исчезли в поднебесной крылатые звуки той чудесной арфы, которая, «как ангела таинственый полет», отгоняла от Саула его мучителя — злобного духа.
И все исчезнет. Верить я готов,
Что наш безлучный мир — лишь прах могильный
Другого, горсть земли, в борьбе веков
Случайно уцелевшая, рукою сильной
Заброшенная в вечный круг миров.
Светила — ей двоюродные братья,
Хоть носят шлейфы огненного платья.
И по сродству имеют в добрый час
Влиянье благотворное на нас...
А дай сойтись, так заварится каша —
в кулачки, и... прощай планета наша!
И пусть они блестят до той поры,
Как ангелов вечерния лампады.
Придет конец воздушной их игры,
Печальная разгадка сей шарады...
Наполовину научно-астрономическая идея, наполовину отголосок прежних, утопических идей о новом мире, который сменит землю...1). И далее, принимая уже серьезный тон, поэт говорит:
Любил я с колокольни иль с горы,
Когда земля молчит и небо чисто,
Теряться взором в их цепи огнистой;
И мнится, что меж ними и землей
Есть путь, давно измеренный душой,
И мнится, будто на главу поэта
Стремятся вместе все лучи их света.
Не новое, но важное признание. Лучи небесных светил почили на главе поэта, который, как его демон, давно измерил душою путь между небом и землей.
При известных условиях к поэту возвращаются свойственные ему возвышенные настроения, принимающия теперь однако уже иные формы. Лермонтову весело было подниматься на вершину Гуд-горы, которая, казалось, вела на небо; весело, говорит он, «что я так высоко над миром — чувство детское, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и верно будет когда-нибудь опять» («Бэла» в «Герое нашего времени»).
Лермонтов не забывает неба; его душа знает минуты высокого умиления, о которых поэт рассказывает теперь в стихах неизвестной ранее простоты, без тени условной фантастики, обычной в его юношеских думах-грезах о небе. Это — «Ветка Палестины» (1836), две «Молитвы» («Я, Матерь Божья», 1837; «в минуту жизни трудную», 1839), «Когда волнуется
желтеющая нива» (1837), «Выхожу один я на дорогу» (1841). в счастливые минуты смиряется душевная тревога поэта, в небесах он видит Бога и постигает возможность счастья на земле. Земля — и природа и люди — как бы в преображенной красоте встают перед ним, и в творчестве Лермонтова является, так сказать, мифология земли, в духе народно-поэтических представлений. Таковы стихотворения, чарующие своей поэтической грацией и эллинской пластикой: «Русалка» (1836), «Морская царевна» (1841), «Дары Терека» (1839), «Три пальмы» (1839), «Утес» (1841) и т. п. Охотнее, чем прежде, Лермонтов дает художественные описания природы всюду, где представляется случай. Произведения третьяго периода («Демон», «Мцыри», «Герой нашего времени» и пр.) более богаты пейзажами, чем ранние произведения1). И в этом выразился не только естественный рост художественного дарования Лермонтова, но и тот факт, что теперь другими, любовными глазами смотрит он на лик земли, и поэтому без труда подмечает даже мельчайшие его черты. Чувство природы стало изощреннее. Теперь не одни только синие горы Кавказа, не одни «бури шумные природы» и даже не одна только волшебная, звездная ночь способны навевать на душу поэта чувство благоговейного умиления, но и желтеющая нива, или свежий лес, шумящий при звуке ветерка, или студеный ключ, играющий по оврагу. От проникновенного взора поэта не укрылась теперь даже малиновая слива, которая прячется «под тенью сладостной зеленого листка», а ландыш серебристый, «росой обрызганный душистой», приветливо ему кивает головой. Студеный ключ как будто знает, чего жаждет теперь поэт, и лепечет ему «таинственную сагу про мирный край, откуда мчится он». (Ср. также «Из альбома С. Н. Карамзиной», 1840.) Поэт окружен благожелательными гениями русской природы: как не разгладиться морщинам на челе! Тут уже нечто от Пушкина или от Тургенева.
Лермонтова утомили «бури тайные страстей» («Из альбома О. Н. Карамзиной», 1840); ему тяжка трагическая дисгармония его бытия. Пусть же эта чаша страданий минует других! Приветствуя рождение сына у А. А. Лопухина, он призывает на него «благословенье всех ангелов небесных и земных» и напутствует ребенка такими добрыми пожеланиями:
Да будет дух его спокоен
И в правде тверд, как Божий херувим.
Пускай не знает он до срока
Ни мук любви, ни славы жадных дум;
Пускай глядит он без упрека
На ложный блеск и ложный мира шум;
Пускай не ищет он причины
Чужим страстям и радостям своим,
И выйдет он из светлой тины
Душою бел и сердцем невредим!
(«На рождение сына у А. А. Лопухина», 1839.)
«Деве невинной» поэт хотел бы вымолить у «теплой Заступницы мира холоднаго» — «молодость светлую, старость покойную, сердцу незлобному мир упования» («Я, Матерь Божия», 1837). И для себя он ищет теперь «свободы и покоя»; ему хотелось бы «забыться и заснуть», но не холодным сном могилы. Как ни измучен поэт жизнию, ему все же жаль расстаться с нею. Желанный сон должен дать ощущение тихаго, сладкаго, но земного счастья.
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;
Чтоб, всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел;
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.
Это уже — гимн радости земного бытия, когда душа поэта благостно растворяется для восприятия красот земли. Земля может спокойно и доверчиво, в сияньи голубом, уснуть под дружественным покровом небес. Космическая гармония возможна. в небесах попрежнему «торжественно и чудно», но пленительна и земля.
Все более и более сознательно понимает Лермонтов самоценность жизни, её самодовлеющее значение. Люди не могут стать небожителями; к земле нельзя применять мерку неба. Она сама по себе. Зорко всматривается поэт в жизнь людей, стараясь уразуметь их собственную, земную психологию. Русское прошлое встает перед ним не в условных очертаниях, как в «Последнем сыне вольности» (1830) и подобных произведениях на исторические сюжеты, а в нарядной простоте старин, как в «Песне про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» (1837). Критикуя современное общество, он предъявляет к нему вполне определенные требования («Дума», 1838, «Первое января», 1840). Он хорошо видит, кто в «стране рабов» — «свободы, гения и славы палачи» («Смерть поэта», 1837; «Прощай, немытая Россия», 1841)1). Теперь он в состоянии быть реальным сатириком и вдумчивым наблюдателем жизни. Бурливый поток его творчества как бы входит в берега и с спокойным величием течет по колее художественного реализма и в частности психологического
романа бальзаковского типа. Тут и драмы — «Маскарад» (1835), «Два брата» (1835—6), и стихотворные повести — «Сашка» (1836), «Монго»(1836), «Казначейша»(1837), примыкающие к фривольным повестям второго периода; и замечательная «Сказка для детей» (1839), и прозаические повести с «Героем нашего времени во главе» (1840). Лицо русской жизни Лермонтов видит теперь во всем разнообразии её подлинных красок и тонов; он хорошо различает её действительные контуры, и его наблюдения претворяются в типические образы. Теперь он в состоянии трезво и критически разобраться в «героях нашего времени»; рядом с Печориным он ясно разобрал и фигуру Грушницкого. Заметил Лермонтов и скромного Максима Максимыча. Любовь сделала глаза зоркими и сердце — чутким. Поэту доступны теперь чувства солдатика, повествующего о Бородине, или матери-казачки, поющей колыбельную песню. Он полюбил не только землю вообще, но более всего русскую землю, свою отчизну. Полюбил — «странною любовью», непонятною для него самого, полюбил интимно её поля, леса, реки, её печальные деревни, святой труд мужика и его незатейливые радости; ему мил даже «говор пьяных мужичков» («Отчизна», 1841).
Похоронив великого Пушкина, Лермонтов строже взглянул на свое призвание поэта. Как часто бывает, смерть дорогого человека зловеще озарила несущуюся перед ним жизнь и заставила глубже задуматься над её общим смыслом и значением собственного существования. Лермонтов постиг все значение творческой работы поэта («Поэт», 1838, «Пророк», 1841, «Журналист, читатель и писатель», 1840. Ср. «Не верь себе», 1839). Поэт боится выносить не холодный суд людей плоды «вдохновенного труда»; толпа не сумеет оценить «таинственной повести» его жизни и, пожалуй, растопчет «венец певца, венец терновый»; ему судья «лишь Бог да совесть». («Я не хочу, чтоб свет узнал», 1837; «Не смейся над моей пророческой тоскою», 1837.) Но все же много перлов выбросила волна вдохновенья из встревоженной груди поэта. в дивных созвучиях интимной лирики («Гляжу на будущность с боязнью» 1837; «И скучно и грустно», 1840) Лермонтов излил высокую тоску своей души, ту «великую грусть», которую, по слову Достоевского, должны ощущать на свете «истинно великие люди», так как «страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца». «И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, — такая пустая и глупая шутка»!... мог сказать Лермонтов. Но его грусть не гнетет сознания человека. Его религие жизни — светлая и бодрая. На ней нет мистического налета, как у кн. Вл. Ф. Одоевского в тридцатых годах, с которым Лермонтов вел религиозные споры под конец своей жизни. Она свободна и от религиозного квиетизма Жуковского, неизменно твердившего «да будет воля Его». Для автора «Теона и Эсхина» характерен кающийся Аббадона, для Лермонтова — его могучий и гордый демон. Рядом с элегиями и ораториями Лермонтов творит и героические симфонии. Преодолев юношеский дуализм, Лермонтов шел к заветной цели всех мыслителей — к гармонии и монизму. Но, разумеется, шел не путем методических размышлений, как философ-теоретик, а путем поэтических переживаний, руководясь своим опытом непосредственного мироощущения. Реакция поэтической души на внешнее бытие, естественно, сопровождалась и внутренними противоречиями, и сожительством нового со старым, и неопределенностью сознания. в этом живом сплетении разнородных элементов есть своя привлекательная красота, непостижимая красота иррационального. Но для исследователя важно уловить основную тенденцию изучаемого процесса, найти тот психологический стержень, вокруг которого вращаются разнородные мотивы лирики и цепь созданных поэтом образов. Для Лермонтова эту основную тенденцию мы видим в постепенном
оправдании земли, в признании самоценности жизни. Юношеская борьба с небом была подсказана инстинктом самосохранения, желанием сохранить свое право на полноту земного существования, право на свободное проявление своего«я». Постепенно антитеза земли и неба смягчается, как только земле an und für sich воздается должное, как только в ней перестают видеть извечного врага неба. Земля оправдана поэтом не только ради свободы его «я», но и ради нее самой. Богоборчество становится излишним, и мысль, а еще более чувство стремится постулировать гармонию космоса. Таково устремление творческих исканий Лермонтова. Судьба прервала его жизнь, прежде чем процесс был доведен до совершенно осязательных результатов. Дисгармония, которую ощущал поэт в мироздании, в окружающей жизни и в самом себе, осталась не вполне устраненной. Страдания до конца оставались уделом поэта. К тревогам мысли, стремившейся познать мир и открыть «жизни назначенье», присоединились мучительные диссонансы, созданные фактами личной и общей жизни. Все это нашло себе могучее выражение в творчестве Лермонтова. Но вместе с тем в его рефлексии слышится непобежденная сила разума, несломленная сила воли. в юности звездопоклонник par excellence, готовый непрестанно взывать: «к звездам! к звездам!» (как герои известной пьесы Леон. Андреева), — Лермонтов жаждал и жизни, деятельности, при ярком свете солнца. Для него не менее характерно и бальмонтовское: «Будем, как солнце!» Можно, пожалуй, сказать, что постепенно он все более и более становится солнцепоклонником. Звездная мечта и солнечная энергия проникают друг друга; небо и земля не в антагонизме более, а в союзе. Этого, по крайней мере, хотелось Лермонтову, как хочется и современному поэту, Игорю Северянину, между прочим автору стихотворения «На смерть Лермонтова». Вот его небольшое стихотворение (из «Златолиры»), как бы синтезирующее то, к чему так страстно стремился Лермонтов:
Вдыхайте солнце, живите солнцем, —
И солнцем сами блеснете вы!
Согреют землю лучи живые
Сердец, познавших добро и свет...
Вдыхайте небо, живите небом, —
И небесами засветит взор!
С любовью небо сойдет на землю,
А мир прощенный — на небеса.
Лермонтов «простил» землю, и небо с любовью взглянуло на нее. «Чудное светило» горит в «душе проснувшейся» поэта.
Тогда с отвагою свободной
Поэт на будущность глядит,
И мир мечтою благородной
Пред ним очищен и обмыт.
(«Журналист, читатель и писатель», 1840.)
_________
Лермонтов — поэт молодой России, той части николаевской России, которая была полна смелых порывов, мыслила и рефлектировала, чтобы через запутанные ходы немецкой философии выйти к широкому и светлому миропониманию, которая, воспитывая в себе внутреннего человека, готовила стране свободных и сильных духом граждан. Гордо обособленная индивидуальность, Лермонтов был проникнут философскими исканиями века и разделял страдания своих современников. Его творчество, имея свое социологическое объяснение, неизбежно стало значительным социальным фактом. Вот почему Белинский почувствовал в нем родную душу и смело провозгласил, что Лермонтов — сын своего века, «века сознания, философствующего духа, размышления, «рефлексии», что его поэзия «совсем новое звено в цепи исторического развития нашего общества», что за «болезненным кризисом» должно последовать «здоровое состояние лучше и выше прежнего»: «та же рефлексия, то же размышление, которое теперь отравляет полноту всякой нашей радости, должно быть в последствии источником высшего, чем когда-либо блаженства, высшей полноты жизни».
Надежды Белинского в полной мере, конечно, не осуществились и теперь. Ни различные теодицеи, ни философия, ни наука не устранили еще той дисгармонии, которую ощущает человек в своем бытии; великий икс, о котором говорил Метерлинк, все еще покрывает мир непроницаемой тайной. И Лермонтов, «носитель царственных идей», по выражению Игоря Северянина («На смерть Лермонтова» в «Златолире»), чарами своей поэзии продолжает привлекать и чистых эстетов (Бальмонт, Игорь Северянин), и мистиков (Мережковский), и общественников. Так велика емкость его творчества.
П. Сакулин.
|
