|
ГЛАВА II
Давали Фенеллу (4-ое представление). В узкой лазейке, ведущей к кассе,
толпилась непроходимая куча народу... Печорин, который не имел еще
билета и был нетерпелив, адресовался к одному театральному служителю,
продающему афиши. За 15 рублей достал он кресло во втором ряду с левой
стороны — и с краю: важное преимущество для тех, которые берегут свои ноги и ходят
пить чай к Фениксу. — Когда Печорин вошел, увертюра еще не начиналась и в
ложи не все еще съехались; — между прочим прямо над ним в бельэтаже была
пустая ложа, возле пустой ложи сидели Негуровы, отец, мать и дочь; — дочка
была бы недурна, если б бледность, худоба и старость, почти общий
недостаток петербургских девушек, не затмевали блеска двух огромных глаз и
не разрушивали гармонию между чертами довольно правильными и остроумным
выражением. — Она поклонилась Печорину довольно ласково и просияла улыбкой.
"Видно, еще письмо не дошло по адресу!" — подумал он и стал наводить
лорнет на другие ложи; в них он узнал множество бальных знакомых, с
которыми иногда кланялся, иногда нет; смотря по тому, замечали его или нет;
он не оскорблялся равнодушием света к нему, потому что оценил свет в
настоящую его цену; он знал, что заставить говорить об себе легко — но знал
также, что свет два раза сряду не занимается одним и тем же лицом; ему
нужны новые кумиры, новые моды, новые романы,... ветераны светской
славы, как и все другие ветераны, самые жалкие созданья... в коротком
обществе, где умный, разнообразный разговор заменяет танцы (рауты в
сторону), где говорить можно обо всем, не боясь цензуры тетушек, не
встречая чересчур строгих и неприступных дев, в таком кругу он мог бы
блистать и даже нравиться, потому что ум и душа, показываясь наружу,
придают чертам жизнь, игру и заставляют забыть их недостатки; но таких
обществ у нас в России мало, в Петербурге еще меньше, вопреки тому, что его
называют совершенно европейским городом и владыкой хорошего тона. — Замечу
мимоходом, что хороший тон царствует только там, где вы не услышите ничего
лишнего — но увы! друзья мои! зато как мало вы там и услышите.
На балах Печорин с своею невыгодной наружностью терялся в толпе
зрителей, был или печален — или слишком зол, потому что самолюбие его
страдало. — Танцуя редко, он мог разговаривать только с теми дамами,
которые сидели весь вечер у стенки — а с этими-то именно он никогда не
знакомился... у него прежде было занятие — сатира, — стоя вне круга
мазурки, он разбирал танцующих, — и его колкие замечания очень скоро
расходились по зале и потом по городу; — но раз как-то он подслушал в мазурке
разговор одного длинного дипломата с какою-то княжною... Дипломат под своим
именем так и печатал все его остроты, а княжна из одного приличия не
хохотала во всё горло; — Печорин вспомнил, что когда он говорил то же самое
и гораздо лучше одной из бальных нимф дня три тому назад — она только
пожала плечами и не взяла на себя даже труд понять его; — с этой минуты он
стал больше танцовать и реже говорить умно; — и даже ему показалось, что
его начали принимать с большим удовольствием. — Одним словом, он начал
постигать, что по коренным законам общества в танцующем кавалере ума не
полагается! -
Загремела увертюра; всё было полно, одна ложа рядом с ложей Негуровых
оставалась пуста и часто привлекала любопытные взоры Печорина; это ему
казалось странно — и он желал бы очень наконец увидать людей, которые
пропустили увертюру Фенеллы; -
Занавес взвился, — и в эту минуту застучали стулья в пустой ложе;
Печорин поднял голову, — но мог видеть только пунцовый берет и круглую
белую божественную ручку с божественным лорнетом, небрежно упавшую на
малиновый бархат ложи; несколько раз он пробовал следить за движениями
неизвестной, чтоб разглядеть хоть глаз, хоть щечку; напрасно, — раз он так
закинул голову назад, что мог бы видеть лоб и глаза... но как на зло ему
огромная двойная трубка закрыла всю верхнюю часть ее лица... — у него
заболела шея, — он рассердился и дал себе слово не смотреть больше на эту
проклятую ложу.. — первый акт кончился, Печорин встал и пошел с некоторыми
из товарищей к Фениксу, стараясь даже нечаянно не взглянуть на ненавистную
ложу. -
Феникс ресторация весьма примечательная по своему топографическому
положению в отношении к задним подъездам Александринского театра. Бывало,
когда неуклюжие рыдваны, влекомые парою хромых кляч, теснились возле узких
дверей театра, и юные нимфы, окутанные грубыми казенными платками, прыгали
на скрыпучие подножки, толпа усастых волокит, вооруженных блестящими
лорнетами и еще ярче блистающими взорами, толпились на крыльце твоем, о
Феникс; — но скоро промчались эти буйные дни: и там, где мелькали прежде черные и белые султаны, там
ныне чинно прогуливаются треугольные шляпы без султанов; великий пример
переворотов судьбы человеческой! -
Печорин взошел к Фениксу с одним преображенским и другим
конноартиллерийским офицером. — Он велел подать чаю и сел с ними подле
стола; народу было много всякого: за тем же столом, где сидел Печорин,
сидел также какой-то молодой человек во фраке, не совсем отлично одетый и
куривший собственные пахитосы к великому соблазну трактирных служителей. -
Этот молодой человек был высокого роста, блондин и удивительно хорош собою;
большие томные голубые глаза, правильный нос, похожий на нос Аполлона
Бельведерского, греческий овал лица и прелестные волосы, завитые природою,
должны были обратить на него внимание каждого; одни губы его, слишком
тонкие и бледные в сравнении с живостию красок, разлитых по щекам, мне бы
не понравились; по медным пуговицам с гербами на его фраке можно было
отгадать, что он чиновник как все молодые люди во фраках в Петербурге. — Он
сидел задумавшись и, казалось, не слушал разговора офицеров, которые
шутили, смеялись и рассказывали анекдоты, запивая дым трубки скверным
чаем. — Между прочим стали говорить о лошадях: один артиллерийский поручик
хвастался своим рысаком; начался спор; Печорин a propos рассказал, как он
сегодня у Вознесенского моста задавил какого-то франта, и умчался от
погони... Костюм франта в измятом картузе был описан, его несчастное
положение на тротуаре также. Смеялись. — Когда Печорин кончил, молодой
человек во фраке встал и, протянув руку, чтоб взять шляпу со стола, сдернул
па пол поднос с чайником и чашками; движение было явно умышленное; все
глаза на него обратились; но взгляд Печорина был дерзче и вопросительнее
других; — кровь кинулась в лицо неизвестному господину; он стоял неподвижен
и не извинялся — молчание продолжалось с минуту — сделался кружок, и все
предугадывали историю. — Вдруг Печорин опять сел и громко кликнул
служителя: что стоит посуда — ему сказали цену втрое дороже;
- Этот чиновник так был неловок, что разбил ее, — продолжал Жорж
холодно; — вот деньги — он бросил деньги на стол — и прибавил:
— Скажи ему, что теперь он может отсюда уйти свободно. -
Служитель при всех доложил с почтением чиновнику, что он всё
получил, — и просил на водку!.. но тот, ничего не отвечая, скрылся.. толпа
хохотала ему вослед; — офицеры смеялись еще больше... и хвалили товарища,
который так славно отделал противника, не запутавшись между тем в
историю. — О! история у нас вещь ужасная; благородно или низко вы
поступили, правы или нет, могли избежать или не могли, но ваше имя замешано
в историю.. всё равно, вы теряете всё: расположение общества, карьер,
уважение друзей... попасться в историю! ужаснее этого ничего не может
быть, как бы эта история ни кончилась! Частная известность уж есть острый
нож для общества, вы заставили об себе говорить два дня — страдайте ж
двадцать лет за это. Суд общего мнения, везде ошибочный, происходит однако
у нас совсем на других основаниях, чем в остальной Европе; в Англии,
например, банкрутство — бесчестие неизгладимое, — достаточная причина для
самоубийства. Развратная шалость в Германии — закрывает навсегда двери
хорошего общества (о Франции я не говорю: в одном Париже больше разных
общих мнений, чем в целом свете) — а у нас?... объявленный взяточник
принимается везде очень хорошо: его оправдывают фразою: и! кто этого не
делает!.. Трус обласкан везде — потому что он смирный малый, — а
замешанный в историю! — о! ему нет пощады: маменьки говорят об нем: бог его
знает, какой он человек, — и папеньки прибавляют: мерзавец! ...
Офицеры без новой тревоги допили свой чай и пошли; Печорин вышел после
всех; на крыльце кто-то его остановил за руку, примолвив: я имею с вами
поговорить! — По трепету руки он отгадал, что это его давешний противник;
нечего делать: не миновать истории.
- Извольте говорить, — отвечал он небрежно: — только не здесь на
морозе: -
- Пойдемте в коридор театра! — возразил чиновник — они пошли молча.
Второй акт уже начался: коридоры и широкие лестницы были пусты; на
площадке одной уединенной лестницы, едва освещенной далекой лампой, они
остановились, и Печорин, сложив руки на груди, прислонясь к железным перилам и прищурив глаза, окинул
взором противника с ног до головы и сказал:
- Я вас слушаю!..
- Милостивый государь, — голос чиновника дрожал от ярости, жилы на лбу
его надулись, и губы побледнели: — милостивый государь!.. вы меня
обидели! — вы меня оскорбили смертельно;
- Это для меня не секрет, — отвечал Жорж, — и вы могли бы объясниться
при всех: — я вам отвечал бы то же, что теперь отвечу... когда ж вам угодно
стреляться? нынче? завтра?... я думаю, что угадал ваше намерение; по
крайней мере разбитие чашек не было случайностью: вы хотели с чего-нибудь
начать ... и начали — очень остроумно; — прибавил он, насмешливо
поклонившись...
- Милостивый государь! — отвечал он задыхаясь; — вы едва меня сегодня
не задавили, да, меня — который перед вами... и этим хвастаетесь, вам
весело? — а по какому праву? потому что у вас есть рысак, белый султан?
золотые эполеты? — разве я не такой же дворянин, как вы? — я беден! — да, я
беден! хожу пешком — конечно, после этого я не человек, не только
дворянин! — А! вам это весело!.. вы думали, что я буду слушать смиренно
дерзости — потому что у меня нет денег, которые бы я мог бросить на
стол!.. нет! никогда! никогда, никогда я вам этого не прощу!.. В эту минуту пламеневшее лицо его было прекрасно как буря; Печорин
смотрел на него с холодным любопытством и наконец сказал: — Ваши рассуждения немножко длинны — назначьте час — и разойдемтесь:
вы так кричите, что разбудите всех лакеев: — и точно, некоторые из них, спавшие на барских салопах в коридоре
первого яруса, начали поднимать головы...
- Какое дело мне до них ! — пускай весь мир меня слушает!..
- Я не этого мнения... если угодно завтра в восемь часов утра я вас
жду с секундантом.
Печорин сказал свой адрес...
- Драться! — я вас понимаю! — насмерть драться!.. .. и вы думаете,
что я буду достаточно вознаграждён, когда всажу вам в сердце свинцовый
шарик!.. прекрасное утешение!.. нет, я б желал, чтоб вы жили вечно, — и
чтоб я мог вечно мстить вам. — Драться! нет!.. тут успех слишком
неверен...
- В таком случае ступайте домой, выпейте стакан воды — и ложитесь
спать, — возразил Печорин, пожав плечами — и хотел идти.
- Нет, постойте, — сказал чиновник, придя несколько в себя: — и
выслушайте меня!.. вы думаете, что я трус? как будто храбрость не
может существовать без вывески шпор или эполетов?... Поверьте, что я меньше
дорожу жизнью и будущностью, чем вы! — моя жизнь горька, — будущности — у
меня нет... я беден, так беден, что хожу в стулья; я не могу раз в год
бросить 5 рублей для своего удовольствия, я живу жалованьем, без друзей,
без родных — у меня одна мать, старушка... я всё для нее: я ее
провидение и подпора... она для меня: и друзья и семейство; с тех пор, как
живу, я еще никого не любил кроме ее: — потеряв меня, сударь, она либо
умрет от печали, либо умрет с голоду... — Он остановился, глаза его
налились слезами и кровью... — м вы думали, что я с вами буду драться?...
- Чего ж, наконец, вы от меня хотите? — сказал Печорин нетерпеливо.
- Я хотел вас заставить раскаяться.
- Вы, кажется, забыли, что не я начал ссору.
- А разве задавить человека ничего — шутка — потеха!
- Я вам обещаюсь высечь моего кучера...
- О, вы меня выведете из терпения?...
- Что ж? — мы тогда будем стреляться!..
Чиновник не отвечал, он закрыл лицо руками, грудь его волновалась, в
его отрывистых словах проглядывало отчаяние, казалось, он рыдал и наконец
он воскликнул... "нет, не могу, не погублю ее!.. " — и убежал — Печорин с
сожалением посмотрел ему вослед и пошел в кресла: второй акт Фенеллы уж
подходил к концу... Артиллерист и преображенец, сидевшие с другого
края, не заметили его отсутствия. -
Перейти к чтению третьей главы>>
|
