I. Развитие русской прозы в 30-е годы XIX в.
В 20-е годы, несмотря на довольно значительное количество романов нравоописательных, нравственно-сатирических, исторических (Нарежный, Булгарин, Загоскин), «...проза в русской литературе занимала очень мало места, имела очень мало значения. Она, — по справедливому замечанию Чернышевского, — стремилась существовать, но еще не существовала»1.
В 30-е годы картина резко меняется. Ведущая роль в литературе этого периода бесспорно принадлежит прозе. «Пора стихов миновала в нашей литературе, наступила пора смиренной прозы», — так характеризует Белинский этот новый период2. Даже Пушкин в 30-х годах пишет, главным образом, «смиренной» прозой.
Целый ряд писателей, дебютировавших стихами (И. Панаев, Н. Ф. Павлов, В. А. Соллогуб, А. Ф. Вельтман и др.), в 30-е годы становится в ряды прозаиков.
Журналы 30-х годов заполняются не стихами, а прозой, главным образом повестями, от количества и качества которых и зависит успех журналов.
«...в наше время и сам Ювенал писал бы не сатиры, а повести, ибо если есть идеи времени, то есть и форма времени», — замечает Белинский3. Почти все поэты, критики и публицисты говорят о снижении роли поэзии. Одни спокойно констатируют это явление, другие (Шевырев, Баратынский) видят в господстве прозы упадок литературы.
Господство прозы в литературе 30-х годов ни в каком случае не следует объяснять тем, что поэзия зашла в тупик. Ни одно десятилетие не было представлено такими блестящими поэтами, как 30-е годы, и заявление, что Пушкин, Баратынский, Полежаев и др. изжили себя к этому времени, звучит совсем неубедительно.
Снижение роли поэзии связано с широкими общественными процессами.
Литература выходит из салонов и гостиных и захватывает все бо́льшие и бо́льшие читательские круги. Столь модные в 20-е годы альманахи, заполненные в основном стихами, рассчитаны были на светский салон. Журналы, пришедшие им на смену в 30-е годы, были связаны уже не с узкими «салонными» сферами, а с гораздо более широким и более демократическим кругом читателей. В журналах печаталось довольно большое количество переводной иностранной литературы, отсутствовавшей в альманахах (их читатели пользовались иностранной литературой в подлинниках). Самый выбор иностранной литературы свидетельствовал уже об иных интересах читателей. Наибольшей популярностью пользовалась новая французская литература, которая, несмотря на традиции «романтически-ужасного» (или благодаря им), обнажала потрясающие картины жизни низов большого города и создавала уже новый жанр — жанр реального и социального романа. Это привлекло внимание не только новой читающей публики, но и царской цензуры, которая уваровским циркуляром от 25 июня 1832 г. объявила борьбу «неистовой новейшей французской словесности».
Прислушиваясь к новым требованиям и стремясь полностью удовлетворить их, журналы 30-х годов знакомили своих читателей со всеми достижениями в области науки, литературы, общественной жизни и с последними сенсационными новинками. В журналах стали появляться статьи о сельском хозяйстве, промышленности, популярно-научные статьи по философии, истории, физике и другим областям знаний; появляется отдел смеси, в котором печатались легкие анекдоты, всевозможные происшествия и моды. Журналы старались дать своим читателям занимательное и полезное чтение. Скоро важнейшими отделами журналов становятся отдел «Литературной критики» и отдел «Книжной летописи», которые выражали направление журнала. В журналах и сосредоточивалась идейно-литературная борьба 30-х годов.
Проза 30-х годов отличается и новым содержанием и новыми жанрами. Не приключение, а нравоописание становится в центре всех произведений. Даже в исторических романах на первое место выдвигается стремление к описанию нравов. Именно в этом современники видели главное достоинство романов Вальтер-Скотта.
Несмотря на громадную популярность исторических романов, господствующим жанром 30-х годов становится повесть. «Повесть есть вывеска современной литературы», — заявляет Шевырев.
«Мы погибаем под повестями. Мы заповествуем вконец себя и наших современников», — пишет Сенковский2.
«Роман и теперь еще в силе... но повесть во всех литературах теперь есть исключительный предмет внимания и деятельности всего, что пишет и читает...» — указывает Белинский.
Повесть в это время становится господствующим жанром не только у нас, а «во всех литературах».
«Библиотека для чтения» под весьма знаменательным заглавием «Сто тысяч первая и последняя повесть» переводит фельетон Жюля Жанена, писателя очень популярного в русской журналистике 30-х годов. В фельетоне этом говорится о тематическом разнообразии повестей, о колоссальном потоке их, который «льется, как дождь, сыплется, как град».
«Телескоп» определяет повесть «как художественное произведение творческой фантазии, существенно отличное от прозаического анекдота и исторической были» и приходит к выводу, что «нынешняя повесть, подобно роману, есть художественное представление жизни со всех точек зрения».
Не следует думать, однако, что русская повесть с самого своего начала отображала жизнь и была реалистической повестью. Отнюдь нет. «Марлинский был первым нашим повествователем, был творцом или, лучше сказать, зачинщиком русской повести», — пишет Белинский. Стилистически-изощренные, риторические, изображающие неистовые страсти и необыкновенные положения, повести Марлинского были типичными романтическими повестями.
Успех повестей и романов Марлинского в 30-е годы несравним ни с чем. На страницах «Московского телеграфа» (1833, № 2), «Библиотеки для чтения» (1834, т. I) и других журналов пишутся о нем длинные и хвалебные рецензии. «Марлинский, бесспорно, первый прозаик наш» — вот мнение большинства о нем.
Тургенев в своих литературных воспоминаниях пишет: «Пушкин был еще жив... но, правду говоря, не на Пушкине сосредоточивалось внимание тогдашней публики, Марлинский все еще слыл любимейшим писателем»3.
Романтическая повесть Марлинского пользуется в 30-х годах бесспорным авторитетом и порождает целую серию подражательных повестей: князя Н. Мышицкого, П. Каменского, Фан-Дима (псевдоним Кологривовой), Владимира Войта и др.
Марлинский, вступивший на литературную арену еще в 20-х годах, был одним из ярких представителей русского романтизма, теоретиком и практиком его.
Тогда (в 20-х годах) романтизм был знаменем борьбы против схоластики классицизма. Связь с революционными идеями, неудовлетворенность средой, культ гордой, сильной личности, стремление к раскрепощению человеческих чувств — все эти черты делали романтизм прогрессивным явлением. Недаром в 20-х годах все передовое в литературе объединялось и боролось под знаком романтизма. Достаточно назвать имя молодого Пушкина.
В конце 20-х и в начале 30-х гг. издававшийся Н. Полевым журнал «Московский телеграф» (1825—1834) был провозвестником социально направленного французского романтизма.
«...французский романтизм, поборниками которого были и Марлинский и Полевой, надобно отличать от немецкого, — пишет Чернышевский, — ...они (т. е. романтики. — М. Б.) у нас были в свое время очень полезны, они восстали против закоснелости, неподвижной заплеснелости...» Но Полевой и, главным образом, Марлинский не сумели пойти дальше романтизма. Реализм, который был дальнейшим этапом развития русской литературы, они не поняли и, выступая против него, занимали далеко не прогрессивную позицию.
После декабрьского восстания сосланный в Сибирь и затем на Кавказ, оторванный от русской общественной жизни, Марлинский не замечал сдвигов, происшедших за это десятилетие в русской общественной жизни и в литературе. Да и романтизм его, теряя гражданский пафос, мельчает и вульгаризируется. Произведения этого периода отличаются узостью тем, особым интересом к интимным переживаниям и тщательной заботой о языке. Своей риторикой и напыщенностью, изображением пламенных страстей своих романтических героев он не помогал раскрытию действительности, а сознательно уходил от «прозы жизни». Между тем, этой «прозой» все больше и больше проникалась русская литература.
Еще в 20-е годы появляются первые бытоописательные повести. В 1826 г. выходит повесть Погодина «Нищий», в 1829 г. — его же повесть «Черная немочь». «Обе они замечательны по верному изображению русских простонародных нравов», — отмечает Белинский. Но у романтиков эти самые бытоописательные повести вызывали совсем иную оценку. «Говорят, что язык действующих лиц в «Черной немочи», картины и мелочные подробности взяты с природы... Но где границы вкуса? Все ли существующее в природе и в обществе достойно быть перенесено в изящную словесность?» — пишет «Московский телеграф», будучи по-прежнему на страже романтизма.
Еще яростней обрушивается на подобные повести Марлинский: «Несноснее всего мне писаки, заставляющие нас целиком глотать самые пустые разговоры самых ничтожных лиц равно в шинке жида и в гостиной знатного барина, и все для того, чтобы сказать: «Это с природы». Помилуйте, господа. Разве простота пошлость? Разве для того бежим мы в ваши альманахи от прозы общества, чтобы встретить в них ту же скуку?»
Но «проза общества» тем не менее все настойчивее проникала в большую литературу. В 1831 г. появляются первые подлинно реалистические «Повести покойного Ивана Петровича Белкина». В «Московском телеграфе» помещается рецензия на «Повести Белкина», написанная Н. Полевым. Апологет романтизма сразу почувствовал в «Повестях Белкина» нечто новое и необычное.
«...Кажется, сочинитель хотел испытать: можно ли увлечь внимание читателя рассказами, в которых не было бы никаких фигурных украшений ни в подробностях рассказа, ни в слоге и никакого романтизма в содержании». И под конец Полевой вынес этим повестям суровый приговор: «Это фарсы, затянутые в корсете простоты без всякого милосердия»1.
В 1833—1834 гг. появляются повести Н. В. Гоголя, которые в 1835 г. выходят в виде отдельных сборников («Миргород» и «Арабески»).
В потоке романтических повестей повести Гоголя резко выделялись своей «низкой» тематикой, новыми демократическими героями. Интерес этих повестей заключался не в занимательности сюжета, а в реалистическом воспроизведении будничных картин жизни, в смелом разоблачении пошлости тогдашней действительности.
Подлинное значение повестей Гоголя не было понято не только широкой публикой, но и большинством русской критики. Последняя называла Гоголя «русским Поль-де-Коком» («Северная пчела»), упрекала его за «низкую» и «грязную» тематику («Московский наблюдатель»), за грубый и неправильный язык («Библиотека для чтения»). По-иному отнесся к повестям Гоголя Белинский.
Критик сразу увидел в Гоголе «поэта жизни действительной».
Тотчас же после выхода в свет повестей Гоголя, в 1835 г., в период, когда Марлинский еще был окружен блеском своей славы, великий критик-демократ не только угадал сущность гоголевского творчества, но поставил никому дотоле не известного писателя во главе нового литературного течения, которое так и получило название «гоголевского направления».
Спустя четверть века, в 1855—1856 гг., Чернышевский писал: «Гоголевское направление до сих пор остается в нашей литературе единственным сильным и плодотворным». Но в 30-х годах это было еще неясно, и борьба между романтизмом и гоголевским направлением была во всем разгаре.
Романтизм или реализм? Марлинский или Гоголь? — вот как стоял тогда вопрос. Нужно было познать и осмыслить окружающую действительность. Но романтизм сознательно отворачивался от «прозы жизни», закрывал ее риторикой и напыщенностью. Поэтому 30-е годы знаменуются не только своего рода антагонизмом между прозой и стихом, но еще более острой борьбой между романтическим и реалистическим направлениями в русской литературе, и борьба этих двух направлений становится тем фокусом, в котором скрещиваются основные вопросы развития русской литературы 30-х годов.
Как раз в разгар этой борьбы, в середине 30-х годов, из потока романтических повестей выделяется новая разновидность — «светская повесть», которая скоро становится одним из распространенных модных жанров того времени.
Нужно отметить, что в 30-е годы экзотика романтических повестей уже приелась. О гордой, сильной личности, ушедшей от общества на лоно природы, достаточно много писалось еще в 20-х годах. В 30-х годах литература обращается к современности и проявляет особый интерес к человеческой личности, к ее переживаниям. Светская повесть идет навстречу новым веяниям. Светский человек и светское общество, взаимоотношения их — вот основная проблема, вокруг которой строится содержание этих повестей. С неприступных гор Кавказа, из цыганского табора и далеких окраин герой переносится в обычную домашнюю обстановку, и главное внимание уделяется уже не приключениям его и необычайным происшествиям, а его переживаниям. Интерес к внутреннему миру героя связывает светскую повесть с романтическими поэмами. Повесть значительно психологизируется.
Не следует, однако, думать, что, отказавшись от экзотики, светские писатели стали рисовать своего героя без всякого романтического фона.
Приблизив тематику своих повестей к современной действительности, светские писатели не сумели найти новые художественные средства раскрытия этой действительности и при описании ее пользовались романтическими приемами, ставшими мертвыми штампами.
Перенесение героя в домашнюю обстановку — это не отмена, а замена фона. Так, например, для светских повестей романтическим фоном стала вся обстановка светской жизни: гостиная, будуар, театр, бал, маскарад. Все эти повести строго ограничены темой света, точнее, темой светской женщины.
Наиболее яркими светскими повестями являлись повести Марлинского («Испытание» и «Фрегат «Надежда»), Панаева («Спальня светской женщины», «Она будет счастлива»), В. Одоевского («Княжна Мими», «Княжна Зизи»), Ростопчиной («Чины и деньги», «Поединок»), Соллогуба («Большой свет»).
Они вызвали целый поток подражательных повестей: повести Рахманного (псевдоним И. И. Веревкина) — «Кокетка», «Женщина-писательница»; Виктора Стройского — «Графиня-поэт» и др. Несколько позже появились и пародии.
Главное внимание автора в данном жанре обращено не на изображение нравов, а на зарисовку характеров, психология которых раскрывается в любовных переживаниях героев.
Обязательная любовная интрига является центром развития сюжета светской повести. И характеры, и обстановка, и вся жизнь светского общества показаны не в процессе развития, а застывшими,
524
раз навсегда данными. Отсюда шаблонность, трафаретность описаний.
Поверхностные наблюдатели жизни, светские писатели главное внимание сосредоточивают на вопросах композиции и особенно языка. Они стремятся обогатить литературный язык, придать этому языку изящество, блеск и разговорную легкость светской беседы.
В этом отношении авторы светских повестей проделали большую работу, и в этом их бесспорная заслуга, несмотря на то, что язык их отличается некоторой стилистической манерностью.
Все светские повествователи в той или иной степени осуждают свет, но осуждение это звучит у них по-разному — от легкой иронии Соллогуба до более глубокого осуждения у других авторов. Однако никто из них не отрицает света, они хотят лишь морально исправить его. Поэтому все светские писатели большей частью в той или иной степени повинны в дидактизме.
Таковы отличительные особенности этих повестей, хотя каждый из светских повествователей и имеет свои особенности, которые выделяют его индивидуально.
О светских повестях шли большие и серьезные споры в литературной критике, за и против этого жанра ломалось немало копий. Но спор вокруг этих повестей был только отражением генеральной борьбы между романтизмом и реализмом.
Читать далее>>
|
