II. Идейная борьба вокруг светской повести
Одной из основных проблем, стоявших перед русской прозой 30-х годов, была проблема изображения современного русского общества.
Еще в 20-х годах, угадывая историческую потребность, Пушкин настойчиво советовал А. Бестужеву, Вяземскому и позднее В. Одоевскому писать романы из жизни современного общества.
В конце 20-х годов он и сам, не закончив еще своего романа в стихах, начал писать прозаические повести, рисующие быт современного общества. В 1828—1829 гг. он набрасывает отрывок «Гости съезжались на дачу», в 1829 г. — «На углу маленькой площади» и «Роман в письмах». Повести эти не были закончены и наброски их при жизни поэта не печатались.
В 1829 г. Булгарин выпустил свой нравственно-сатирический роман «Иван Выжигин». Успех этого романа был совершенно исключительным. В несколько дней было раскуплено 2000 экземпляров, в 1829 г. вышло 2-е издание, в 1830 г. — третье. «До «Выжигина» у нас почти вовсе не было оригинальных романов, — отмечает Белинский, — тогда как потребность в них была уже сильная.
Булгарин первый понял это, и за то первый уже был и награжден сторицей».
Пушкин также не только отмечает успех булгаринского романа, но и пытается объяснить причины этого успеха. По поводу статьи Киреевского он писал:
«...Иван Выжигин бесспорно более всех достоин был внимания по своему чрезвычайному успеху. Два издания разошлись менее, чем в один год, третье готовится. Г. Киреевский произносит ему строгий и резкий приговор, не изъясняя однако ж удовлетворительно неимоверного успеха нравственно-сатирического романа г. Булгарина»1.
Этот успех Пушкин считает чрезвычайно показательным и замечает по поводу романа, что «иное сочинение само по себе ничтожно, но замечательно по своему успеху или влиянию».
Широкая популярность «Ивана Выжигина» породила целую серию мещанских нравственно-сатирических и нравоописательных романов, вроде «Нового Выжигина» Гурьянова, «Дети Выжигина» и «Смерть Выжигина» Орлова и т. п.
Эти нравственно-сатирические и нравоописательные романы, их угодливый тон по отношению к правительству, грубый и топорный язык вызывали резкую оппозицию со стороны более передовой группы писателей, получивших название «литературных аристократов».
В противовес «мещанскому» направлению последние выдвинули требование светской тематики.
Наиболее ярким выразителем этой группы был Вяземский2, который с 1830 г. в «Литературной газете» резко нападал на «коммерческое направление» в литературе и на низкую тематику этого направления, считая единственно достойными объектами литературного творчества историю, гражданскую жизнь и быт салонов и гостиных. Но романы и повести со светской тематикой, принадлежащие писателям, плохо знавшим светский быт, абсолютно не удовлетворяли Вяземского. «Часть нравов — слабая часть журналов наших. Наблюдатели наши... близоруки, а между тем часто хотят описывать общество, которое видят только с улицы сквозь окна», — замечает Вяземский в 1830 г. Эта же мысль высказывается и в рецензии на «Записки москвича» (книжка 3-я, М., 1830): «Безжизненность, так сказать, безымянность большей части светских картин нашей литературной живописной школы, происходит именно от неверности подробностей. Страсти, пороки, глупости людские почти везде одни и те же: одна обстановка оных придает им краски местности и времени».
Отсюда вывод: свет должен быть показан, но лишь писателями, принадлежащими светскому обществу, умеющими передать все подробности его быта, нравов, понятий и языка.
Чтобы облегчить задачу писателей, обращавшихся к светской тематике, Вяземский говорит о необходимости работы над языком; он сам стремится обогатить русский язык за счет иностранных языков. В предисловии к своему переводу романа Бенжамена Констана «Адольф» Вяземский указывает на стремление свое создать язык «светской практической метафизики»2. Таким образом, в борьбе с мещанскими нравственно-сатирическими романами создавалась светская повесть, которая была совершенно иной по стилю.
В отличие от длинного и запутанного романа, рисующего всю цепь жизненных приключений героев, светская повесть изображает лишь один наиболее значительный эпизод в жизни своего героя. Вместо всевозможных приключений, в центре светской повести ставятся переживания, которые показаны еще довольно примитивно; вместо поверхностно-фальшивого нравоописания «всех сословий русского народа» — изображение быта и нравов одного лишь светского общества.
Если нравоописательные и нравственно-сатирические романы строятся по образцу лесажевского «Жиль Блаза», то светская повесть ставит себе в образец новые французские психологические романы и повести, главным образом Бальзака. У последнего светская повесть старается перенять, правда чрезвычайно упрощая и сужая его, психологический анализ бытовых, преимущественно любовных, переживаний, исключительный интерес к женщине.
Богатый и изящный язык светских повестей выгодно отличается от топорного языка булгаринских романов.
Эта роль светских повестей в борьбе с грубой, нехудожественной нравственно-сатирической литературой была прогрессивной. Но светская литература, замкнувшись в своей «светскости», приобретает в то же время антидемократический, кастовый характер, и это вызывает резкий отпор со стороны демократических кругов русской литературы, и прежде других со стороны Полевого.
В полемике с писателями-аристократами Полевой в статье «Взгляд на два обозрения русской словесности» пишет: «Большой свет никогда не был рассадником дарований, и напротив, много раз убивал самые счастливые надежды». И далее в этой же статье Полевой указывает, что писатели должны «заглядывать в светский круг так же, как в книги: он будет для них предметом изучения, но не сферою их, не последнею целью».
Полевой боролся с «аристократизмом» в русской литературе не только в качестве публициста, но и писателя. Тематика его художественных произведений не имеет ничего общего с светскими повестями.
И критическими статьями своими и художественными произведениями Полевой пытался преодолеть «светскость» в литературе. «Полевой начал демократизировать русскую литературу; он низвел ее с аристократических высот и сделал более народною или, по меньшей мере, более буржуазною» — пишет о нем Герцен.
Пушкин так же, как и писатели-аристократы, выступал против нравственно-сатирического направления в русской литературе, против грубых и нехудожественных по форме, пошлых по тематике, угодливых по тону мещанских романов, но позиция его вместе с тем была совсем иной. Для Пушкина высшее общество отнюдь не являлось лучшим обществом. «Хорошее общество, — писал он, — может существовать и не в высшем кругу, а везде, где есть люди честные, умные и образованные»2.
Поэтому он вовсе не считал «свет», в отличие от Вяземского, единственно достойной сферой для нравоописания.
В своих прозаических отрывках и повестях Пушкин шел по пути все большего и большего снижения тематики, все большей демократизации социального облика своих героев.
И если в первом отрывке («Гости съезжались на дачу») действие развивается в великосветском кругу, то во втором отрывке («На углу маленькой площади») действие переносится в Коломну, в третьем («Роман в письмах») — в круг «уездных барышень» и поместного дворянства и, наконец, на окраины, где ютятся армейские офицеры, чиновники и ремесленники.
«Нравы большого света» Пушкин рисует в обличительном и сатирическом тоне. Он изобличает замкнутость и холодное тщеславие высшего «света», его неискренность и злословие. Он не останавливается перед самыми унижающими определениями, когда рисует отдельных представителей этого общества, вроде графини Фуфлыгиной — «взяточницы, толстой, наглой дуры».
Таким образом, уже на первом этапе борьбы появилась пушкинская струя, правда мало замеченная современниками, которая отрицала не только нравственно-сатирическое направление, но и светскую повесть.
Однако борьба за и против светской тематики вступила в более острую фазу несколько позже. Апологетом светской повести становится известный в свое время критик С. П. Шевырев.
Бывший любомудр, последователь Шеллинга, Шевырев в 30-е годы переходит на сторону реакции. Он отстаивает реакционный романтизм в русской литературе и разрабатывает начала «светской эстетики», требующей от искусства аристократического изящества и «приличия», исключающего из него все «низкое» и «грязное».
Интересна в этом отношении полемика, которая велась в 1833 г. на страницах «Молвы», за и против игры Каратыгина.
П. Щ. на страницах «Молвы» высказывается против игры Каратыгина, в которой он видит оторванное от действительности декоративное мастерство, не раскрывающее основного содержания роли.
Каратыгину П. Щ. противопоставляет московского актера Мочалова, эмоциональная игра которого была гораздо ближе к действительности.
Шевырев же очень высоко оценивает игру Каратыгина, ставя ему в заслугу то, что он соединял качества светского человека с качествами художника. Дискуссия была прекращена, как выражалась редакция «Молвы», «по тесноте ристалища», но в этом небольшом вопросе выражалось уже принципиальное расхождение во взглядах на искусство Шевырева и редакции «Молвы» и «Телескопа».
Спор об игре Каратыгина и Мочалова в 30-х годах, когда «все интересы жизни, т. е. интересы высшие, сосредоточивались и могли выражаться только в искусстве и литературе», по справедливому замечанию Ап. Григорьева, носил гораздо более серьезный характер, чем это может показаться с первого взгляда.
Вся передовая часть русского общества (Белинский, Станкевич, Герцен и др.3) была на стороне Мочалова против Каратыгина, «лейб-гвардейского трагика» (как называл его Герцен), «который удивительно шел николаевскому времени и военной столице».
Когда через год на страницах «Молвы»4 появилась первая статья Белинского «Литературные мечтания», статья, выражавшая принципиально иное отношение к искусству вообще и к литературе в частности, идейное расхождение Шевырева с редакцией «Молвы» и «Телескопа» стало совершенно очевидным и привело к разрыву.
В 1835 г. Шевырев выступает в качестве постоянного критика и руководителя уже в новом, идейно близком ему журнале — «Московском наблюдателе».
Первый номер этого журнала почти полностью — от первой до последней страницы — носит программный характер. Журнал начинается декларативной статьей Шевырева «Словесность и торговля», где автор говорит об упадке литературы под развращающим влиянием торговли. Затем следует стихотворение Баратынского «Последний поэт», стихотворение Хомякова «Мечта», где автор тоскует о вытеснении высокой мечты низменной действительностью, и, наконец, в отделе критики мы находим две статьи Шевырева: о драме Н. Кукольника «Князь М. В. Скопин-Шуйский» и о «Трех повестях» Н. Ф. Павлова. Шевырев горячо приветствует повести Павлова и видит в них едва ли не единственное отрадное явление на фоне мнимого упадка русской литературы.
Констатирование упадка литературы и апелляция к прошлому, а не к будущему является основной темой всего журнала.
Во второй книжке «Московского наблюдателя» Шевырев помещает весьма пренебрежительную критическую статью о повестях Гоголя. Шевырев считает, что «дар к смешному составляет главную и резкую черту» творчества Гоголя, но, совершенно не поняв характера гоголевского смеха, заявляет, что «безвредная бессмыслица (подчеркнуто мной. — М. Б.) — вот стихия комического Гоголя». Больше всего не нравится Шевыреву тематика повестей Гоголя, которую он считает «низкой», и настойчиво призывает его перейти к иной, светской тематике.
Произведения Гоголя, где изображается «низкая» действительность, вызывают у Шевырева прямо отрицательное отношение. Так, например, повесть «Нос», посланная Гоголем 18 марта 1835 г. в журнал «Московский наблюдатель»1, так и не была напечатана, ибо ее признали там «грязною».
О комедии «Женитьба» Шевырев отзывался как о неестественном фарсе, а о «Ревизоре» отказался писать рецензию, «видя в нем грязное произведение» (критическая статья о «Ревизоре» в журнале «Московский наблюдатель» написана Андросовым2, а не постоянным присяжным критиком этого журнала Шевыревым).
В 1835 г. Шевырев считает лучшими прозаиками Павлова, В. Одоевского и Шибаева1, а не Гоголя.
В области поэзии пальму первенства Шевырев отдает не Пушкину, которого критик упрекает за «изящный материализм»2, а Бенедиктову — поэту-романтику, которого он называет «поэтом мысли».
«Облагороженная» действительность, изящная форма, примитивный психологизм, ограниченный, главным образом, любовными переживаниями, — вот чего требует Шевырев от литературы.
Лицом, способствующим облагораживанию действительности, Шевырев считает, главным образом, светскую женщину и желает, чтобы эта женщина, как представительница «поэтического» начала самой жизни, была в центре литературного произведения. «Тайна повести истинной, повести глубокой — ...это сердце женское», — замечает он в рецензии о «Трех повестях» Павлова».
Образцом такого «облагораживающего» произведения Шевырев находит светский роман мисс Эджеворт «Елена», о котором пишет: «...чудная Елена мисс Эджеворт, это создание нежное, идеал британской женщины»3.
Интересно привести отзыв Белинского об этом же романе: «Роман мисс Эджеворт «Елена» есть не что иное, как пошлая рама для выражения пошлой мысли, что «девушка» не должна лгать и в шутку, — есть пятитомный и убийственно-скучный сбор ничтожных нравоучений гостиной... роман нам кажется и пошлым и бесталанным, и ничтожным, ничем не выше дряхлых романов господ Коттен и Жанлис»4 (подчеркнуто мной. — М. Б.).
Эти два диаметрально противоположных отзыва на один и тот же светский роман для нас чрезвычайно интересны, потому что здесь мы видим в резкой, обнаженной форме две точки зрения на весь жанр светских повестей, точки зрения, высказанные с разных идейных позиций.
Трибуной Белинского был другой московский журнал — «Телескоп» и приложение его «Молва», которые также находились под влиянием философии Шеллинга, но, в отличие от «Московского наблюдателя», выражали левое направление этого учения. Лозунгом журнала была народность, но не та официальная, охранительная народность, которую провозгласил Уваров осенью 1832 г., которую всячески насаждали сверху и которую угодливо пропагандировали «Северная пчела», «Сын отечества» и «Северный архив», но народность, понимаемая как широкое и верное изображение русской действительности.
Лишенный революционных идей, выхолощенный романтизм 30-х годов с его фальшивой риторикой и оторванной от жизни тематикой препятствовал верному изображению действительности, и журнал «Телескоп» вступает в борьбу против романтизма.
Редактором «Телескопа» был в то время Надеждин, известный своими критическими статьями против романтизма, напечатанными еще в «Вестнике Европы». В «Телескопе» он, продолжая свою борьбу против романтизма, поднял ее на еще большую принципиальную высоту. И в этом его громадная заслуга.
«...Надеждин, один из замечательнейших людей в истории нашей литературы, человек замечательного ума и учености», — замечает о нем Чернышевский1.
В 1834 г. на страницах «Молвы» выступил молодой Белинский со своей первой критической работой «Литературные мечтания». Решительно осудив пышную романтическую риторику, Белинский требует от литературы изображения действительности и подлинную народность.
С 1835 г. Белинский становится постоянным критиком и фактическим редактором «Телескопа», ибо Надеждин, уезжая за границу, передал редактирование журнала молодым сотрудникам своим — Белинскому, Станкевичу и др. Фактически почти всю редакторскую работу выполнял Белинский.
И в этот период Белинский в ряде статей развенчивает романтические авторитеты и кумиры — Марлинского, Бенедиктова и др., ведет и систематическую борьбу против светской повести. Надеждин из-за границы следит за этой борьбой Белинского и целиком поддерживает его позицию2. В статье «Европеизм и народность», присланной из-за границы, он обрушивается на журнал «Московский наблюдатель», ставший оплотом светских романтиков и эстетов. «Никакое сословие, никакой избранный круг общества не может иметь исключительной важности образца для литературы. Литература есть глас народа, она не может быть привилегией одного класса, одной касты...»3 — пишет Надеждин.
Белинский также сразу увидел в стремлении культивировать жанр светской повести классовую ограниченность, игнорирование интересов всего народа и поэтому возражает даже против самого названия «светская» повесть.
«Что это такое — «светская» повесть? — пишет он. — Не понимаем: в нашей эстетике не упоминается о «светских» повестях. Да разве есть повести мужицкие, мещанские, подьяческие? А почему же бы им и не быть, если есть повести «светские»?»1
«Светскости» Белинский противопоставлял народность.
Но «что такое народность в литературе?» — спрашивает Белинский и тут же отвечает: «Отражение индивидуальности, характерности народа, выражение духа внутренней и внешней его жизни, со всеми ее типическими оттенками, красками и родимыми пятнами»2.
Лучшим прозаиком того времени Белинский считает «истинного художника — Гоголя», художественная манера которого, по существу, опровергала реакционно-светскую эстетику.
В критике прозы Гоголя и в спорах вокруг этой прозы отражалась идейная борьба в русской литературе 30-х годов.
Шевырев «находит в нем (в Гоголе. — М. Б.) только стихию смешного, стихию комизма. Мы думаем иначе, — говорит Белинский, — его (Гоголя. — М. Б.) талант состоит в удивительной верности изображения жизни, в ее неуловимо-разнообразных проявлениях»3.
Белинский видит в Гоголе «поэта жизни действительной», а 1835 и 1836 гг. считает эпохою для русской литературы, ибо в эти годы вышли в свет «Миргород» и «Арабески», а на сцене появился «Ревизор».
Спор Шевырева и Белинского о «светскости» в литературе и о Гоголе носит глубоко принципиальный характер. Здесь шла борьба между двумя основными направлениями в русской литературе: охранительно-дворянским, отстаивавшим реакционный романтизм, и революционно-демократическим, отстаивавшим критический реализм и народность.
Читать далее>>
|
