|
2
В те годы, когда Лермонтов учился в университете, ярко выражена была тяга студентов к историческим изучениям. Аудитории профессоров Погодина и Каченовского всегда были полны. Первый делал попытки вносить в свои курсы философские теории Гердера, Шеллинга, касался иногда современных вопросов, имевших актуальное политическое значение (польский вопрос); второй, последователь Шлецера и Нибура, крупнейших представителей исторической школы, подвергал скептическому анализу исторические документы (летописи, «Русская правда»). Тот и другой по многим темам радикально расходились между собой. Ученики Каченовского, автора статей вроде «О баснословном времени в российской истории», с жаром развивали скептические взгляды своего профессора в разработке древней русской истории, высоко ценя своего учителя. Так, рецензент брошюры Сергея Скромненко (Сергея Строева), написанной против Сенковского как автора статьи о скандинавских сагах в «Библиотеке для чтения», 1834, № 11, писал о «новейшей исторической школе, основанной достопочтенным профессором Каченовским, которую мы желали бы назвать школой московской. Она, подобно философии Декарта, матери всех новейших исследований и открытий, начинает с благоразумного сомнения и идет к истине путем отрицания» («Телескоп», 1834, № 13, стр. 206).
Влияние лекций Каченовского сказалось на исторических воззрениях университетских товарищей Лермонтова — на Белинском, Станкевиче2, на воззрениях его бывшего пансионского товарища Сергея Строева3. Известное утверждение Лермонтова о том, что у России нет прошедшего, питалось скептической школой Каченовского и «Телескопом», где редактор этого журнала Надеждин неоднократно касался исторического прошлого России в том же скептическом духе.
Товарищ Лермонтова А. Д. Закревский, чьи интересы к общей истории мы только что отметили, не мог не откликнуться на горячие диспуты между московскими профессорами, которые на своих лекциях полемизировали друг с другом, заставляя студентов или становиться на одну из боровшихся сторон, или вырабатывать свое самостоятельное отношение к трактовавшимся вопросам. Я полагаю, что одна из статей в «Телескопе», где студенты Московского университета часто печатались (Станкевич, Огарев, Герцен, В. Межевич и др.), принадлежит не кому иному, как Андрею Закревскому. Это статья в № 20 1834 г. — «Взгляд на русскую историю». Она посвящена была «Его превосходительству А. Ф. М.», т. е. Алексею Федоровичу Малиновскому, знатоку исторических памятников древней Руси, директору архива министерства иностранных дел, покровителю в 20-х годах «архивных юношей». Статья, оконченная в Москве 13 сентября 1833 г., подписана инициалами А. З. В журналах 30-х годов под этими буквами встречаются произведения разнородного содержания; их авторы более или менее легко раскрываются: А. З. подписывались А. Зиновьев, писавший по вопросам педагогики, А. Зилов, баснописец и поэт, А. Заблоцкий, писатель-экономист. Автор статьи в «Телескопе», молодой человек, лишь стремится выработать научное мировоззрение; в академических спорах он во многом антагонист Погодина, но, сторонник Каченовского, не разделяет крайностей скептической школы. Он привык орудовать терминами римского законодательства и склонен к постановке исторических проблем на философской основе. Страстный тон полемиста объясняется стремлением защитить дорогую идею национального своеобразия родины; идея народности, горячая вера в великое будущее России — плоды его задушевных убеждений, поддержанных передовой общественной мыслью.
Уже первые страницы, посвященные 1812 г. как величайшему историческому моменту, пробудившему национальное сознание земли русской, повторяли одну из статей «Телескопа» (1831, № 14), запомнившуюся студенту Московского университета, в которой писалось: «1812 год составляет важнейшую и блистательнейшую эру в общей биографии человеческого рода. Великое зрелище представлял народ русский тогда, когда, с беспримерным самоотвержением, принес сердце свое, Москву, во всесожжение и дымящимися ее развалинами подавил врагов своего величия» (стр. 221).
То, что нам известно об А. Д. Закревском, студенте с определенными историко-философскими влечениями, позволяет высказать догадку, что статья А. З. в «Телескопе» могла принадлежать А. Закревскому. Так как идеи ее служили отголоском студенческих споров и нашли отражение в одной из драм студента Лермонтова, то надо признать необходимым уяснить существенные части ее содержания.
Автор во введении пытается вскрыть начальный момент зарождения национальной идеи в истории России:
«Сознание есть начало бытия, в неделимом и государстве. Жизнь есть развитие сознания своего свойства, свойства своих потребностей Что представляет нам обновляющееся царство великого преобразователя? Древнее борется с новым, упорствует и уступает мощной воле гения: против себя принимает новую форму; и прекрасный мрамор Пароса, удивлявший зрителя в массе, вдыхает благоговение в созданиях ваятеля. Верный своему посланию, гений, вопреки народным обычаям, запечатленным веками, преобразует сходственно своему идеалу и внешнее и внутреннее: искореняет предрассудки целого народа, ожидая достойной оценки от отдаленного потомства; деспот для непонимающих его современников, он делается благодетелем для следующих поколений; и таков наш Петр, по всем правам обратившийся в миф истории, как гений-преобразователь, в делах которого содержится начало и зародыш всех великих явлений нашего времени!
Век длилось принужденное развитие, век мы принимали бессознательно западное влияние: чужестранное имело непобедимое убеждение. 1812 год, эпоха столкновения Запада и Востока, родил сознание народа русского; 1812 год есть начало самобытной национальной жизни России. В самом деле, какой великий переворот произвел в умах этот год наводнения галлов и двадесяти языков! Какой переворот произошел в полете русского гения, когда на полях отчизны он встретил чужеземца с оружием, готового похитить святое достояние! Дотоле подражатель, русский опознал себя, ибо воля претыкается о чуждую волю, ибо человек, ибо народ только между другими народами делается отдельною нациею.
Это преткновение есть начало народного сознания, начало самобытной жизни; тогда впервые был слышим свой внутренний голос; тогда-то Карамзин читал пред Благословенным деяния Донского и Державин, на закате жизни, пел возвращение миротворца Европы. Полнота жизни проявилась не в скудном и неблагодарном подражании, не в безусловной переимчивости и приноровке, но в собственном полете гения Жуковского и хотя слабых, но отечественных звуках Батюшкова. От времен романтизма Северной Семирамиды до нашего времени продолжался период преображения: сознание развилось, личное значение прояснилось, и с кончиною незабвенного Александра, за которым последовал и его бытописец, начинается исследование сего сознания, исследование оных и уразумение национального значения в исторической драме.
Такие мысли произвели во мне чтение двух статей гг. профессоров — Блума в «Дерптских летописях» и Погодина в «Ученых записках».
Далее, указывая, что «никогда стремление к национальному не было так сильно, как в наше время», чему, между прочим, содействовал «спор о романтизме», автор пишет, что предпосылки к сему спору, к «победе оригинальности» были даны ранее: «И как могло быть иначе? Когда правительство наше действовало в видах, соответственных условиям нашей жизни, когда «Россия» на Западе сделалась символом могущества, когда наука, дотоле ограничивавшаяся кафедрами и кабинетами, стала предъявлять права свои и на общество, — мысль о своеземном образовании необходимо должна была войти в голову всякому мыслящему; идея национальности раскрылась». А. З. ставит задачей в связи с указанными статьями «разобрать элементы нашей жизни, их значение и исторические моменты».
«Где найдем мы центр и горнило русской жизни? Вот вопрос, который невозможен ни для одной державы, кроме России. Только там, где униат и фетишист, дикарь и философ, дворец и Порта, только в таком государстве, где взор разбегается от разнообразия стихий, можно спросить: где начало народной жизни?» Автор полемизирует с Погодиным, который видел различие между историческим процессом Европы и России в том, что «все европейские государства... составились из победителей и побежденных, пришлецов и туземцев» («к нам пришли варяги, но добровольно избранные»), что Запад «озаряется из Рима светом христианской религии, — мы одни, по какому-то нечаянному случаю, получаем ее у Константинополя»2, что Россия не знала феодализма, вместо которого была удельная система, что «ослабление феодализма и усиление монархической власти было произведено у нас монгольским игом», что вообще «ни одна история не заключает в себе столько чудесного, если можно так выразиться, как российская», и проч.3. А. З. по пунктам разбивает историческую концепцию Погодина. «Должно ли искать стихий нашей жизни, как угодно г. Погодину (спрашивает молодой историк), в бренных и жалких остатках Византии, которой вся жизнь представляет с VI столетия низость, робость, бессмыслие, слабость, которая не могла завещать нам ни одного факта, ни одной идеи, влача постыдную жизнь христианских калифов, издыхающих под бременем беззаботных волнений, которые тысячу лет откупались деньгами и хитростью, вероломством и отчаянием? Искать ли нам стихий в этом серале, где раб убивает господина, мать отравляет сына и по окровавленным ступеням восходит на престол, чтобы в свою очередь обагрить оный; где интриги двора и безумные диспуты софистов, фанатизм и народное унижение составляют всю безвестную ткань истории?.. Булгары и Словене с Севера; Аравитяне и Турки с Юга — нет политической безопасности; религиозные секты внутри, разврат двора и самовластие, нет свободы совести, где схоластицизм во всей наготе своей, где нет ни историка, ни поэта; и, наконец, для судьбы которой взошла Луна, помрачившая свет византийского Солнца? Но мы получили веру из Константинополя? Так. Но христианство получили оттуда же и Готфы: можно получить, но не наследовать. Как скоро Восточная Империя стала упадать, Император отвез наследство на Запад. Неудавшийся собор преобразовал реформу Лютера. Нам не осталось ничего, мы не смели думать о наследстве, ибо отделялись Крымскою ордою... Нет, мы не должны быть, мы не наследники Восточной Империи: напротив, при всем религиозном влиянии, Греки, и в летописях, и в мнении наших предков, были только хитрецами и пронырами». Мимоходом упомянув о Блуме, который подчеркивал «ближайшую связь нашу с Западом», но не раскрыл национального своеобразия России; указав, что в ученых спорах между сторонниками Карамзина и Каченовского он, хоть и занимается историей con amore, «не имеет еще никакого голоса и не сдается ни к той, ни к другой стороне1, автор начинает анализировать три положения проф. Погодина: «переселение Олега, заменение феодализма монголами и неестественность наших событий». Ход рассуждений А. З. был таков: «а) Самое поверхностное воззрение не припишет важности переселению Олега, который, оставя Новгород, перешел в Киев и, отчуждая нас от Запада, примкнул к судьбе Востока! Дикая шайка определяет судьбу всего развития целой нации! Странно выводить из подобных фактов условия жизни, фактов, еще не доказанных и едва ли сбыточных. Как мог Олег с горстью воинов, скрытых под рогожами, пуститься в дальний путь, взять город и все это — Нордманскою смелостью и хитростью? Потом переселясь в Киев, разве он уничтожил на Севере? Какие связи начались тогда с Востоком? Нет! Олег не мог прекратить направления жизни. Оставшись на Севере, он не изменил бы нашего хода. Принятие религии из Царьграда так мало сблизило нас с Востоком, что мы почти и не знали о Латинской империи... Жизнь новгородская заместила жизнь Олега, однако, мы все-таки не приняли участия во всеобщих событиях. Неужели желание сделать Руссов наследниками Греков заставило придать темному Олегу столь великую значительность? Без всяких предположений мы можем быть Восточными, в противоположность с прочею Европою.
б) «Покорение монголов было благодетельно, усилило Москву, заменило в нашей истории феодализм Европы». Не удивительно бы было найти первое положение в системе г. Каченовского; но как говорить о благодетельности монгольского ига тому, кто признает вполне до-монгольское образование? — «Оно заменило феодализм Европы, усилило Москву?» — Неужели феодализм усилил кого-нибудь во Франции, Италии? Доселе я думал, что феодализм, разрушая целость, обессиливал государство, служил препятствием для возвышения одного какого-либо вассала или владетеля. Притом — что всего важнее — какое сходство между Монголами, поработившими Руссов, и феодализмом, который уничтожил servitutem, изменив оное в обязательство (obligatio)? — «Монголы усилили Москву на свою же голову?» Почему не Владимир, не Рязань? И как вывести это усиление из самых событий? Желая видеть чудесное в нашей истории, г. Погодин приписывает это благодетельности Монгольской. Нет! Здесь выражается исполнение высшего закона, здесь слияние двух начал, необходимо долженствовавших слиться. Монголы ни в каком отношении не были полезны для России, напротив — вредны, по всякой системе. Они подавили в ней благородные чувства.
Наконец, в) чудесное в нашей истории. Кроме замеченных летописцами, я не знаю ни одного чуда в истории русской: все естественно, все необходимо. Чудесного в мире действительном и быть не может... — «Но наши приобретения?» — Казань ли, залитая русскою кровью, или Крым, только при Екатерине возвращенный России? Малороссия ли или Белоруссия достались нам без усилий? Или Новгород с своими владениями, или Литва, или Польша? Мы мало приобрели, мы только возвратили — и то ценою собственных усилий. Можно сказать это в некотором случае о Сибири; но давно ли мы знаем, что такое Сибирь? Можно ли ставить в параллель приобретение Сибири с Америкою? Если Казанская и Ливонская кампании Грозного не значущи в глазах историка, если Крымские походы Миниха, Финляндские Каменского мало значат для России, то что̀ скажем мы о Новгородском покорении, отнятии Смоленска и нашествии Поляков в бедственную эпоху междуцарствия? А ряд самозванцев, а Картуши, а Разины, а голод, а мор, язва — где тут чудесное? Нет; Олег не переменил развития жизни России; монголы были вредны и совершенно различны с феодализмом; чудесного в нашей истории быть не может». Далее А. З. продолжает критиковать Погодина, решительно выступая против норманской теории происхождения Руси («руссы не нордманы; правдоподобнее — пришли с Востока или жили внутри самой России. Призвание невозможно... нашествия не было, заключаю a posteriori, от несуществования феодализма») и намечает свою схему исторического развития страны: в домонгольской Руси он видит два центра: на юге — в Киеве и на севере — в Новгороде («новгородское и киевское начала я почитаю стихиями русской жизни, слияние которых произвело национальность и ядро, из которого произошел кедр, разостлавший свои ветви над Белыми и Черными водами»); видит выражение религиозной и гражданской жизни Руси XII в. в церковном уставе и в «Русской правде», хотя и «не защищает подлинности сих памятников в официальном значении»; в том же веке, и особенно с XIII в., находит коренное различие между Севером и Югом («где явились первые книги? Где богатство? Где нищета? Не в Киеве... Где бунтуют против духовенства? Где дают десятину? Где вече, где дума? Где концы? Где приходы? В Новгороде»); затем далее прослеживает последующие исторические события: «явилась Москва — слившая в себе и Юг и Север, и митрополита и наместника новгородского... При Иоанне III образовалось Великое Княжество Московское. Цепи Монгольские рушились, зависимость Византии прекратилась. Киевская религиозность, гонимая на Север, нашла убежище: оставалось сокрушить или сплавить Западный элемент — Новгородское Вече... И вот в XV столетии, когда, кажется, начались наши сношения с другими странами, когда, повидимому, жизнь подчинилась влиянию чуждому... с Иоанна III началась самостоятельная русская жизнь, первобытная, способная к оригинальному развитию... Но теперь, к нашему бедствию, Польша (в конце XVI века) производила сильное влияние, продолжавшееся до самого Петра, проглядывающее и в судебнике и в уложении, и в монете и в Чети-Минеях. Эпоха междуцарствия еще более укоренила действие Польши... Один цикл русской жизни кончился. Петр начал другой — влияние Запада безусловное и условное. Наше время есть начало третьего, начало сознания. XI, XV и XIX век совпадают в своем значении. Первый — религия; второй — политическое устройство; третий — жизнь во всем значении сего слова, развитие туземной образованности и сознание индивидуальности величайшего в истории государства. Здесь видим закон развития души: чувство, разум и деятельность в последовательном своем преобладании».
В заключении своей статьи А. З. говорит об исключительных перспективах будущего развития русского народа («взор теряется, недостает числ, бесконечность рвется за пределы идеи»): «Мы вступаем Петром, мы вступаем 1812 годом. Каково же должно быть дальнейшее шествие, если так славно, так громко было начало!»
Противопоставляя России современный Запад, где «революция следует за революцией, реформа сделалась журнальным обыкновенным делом... жизнь как при упадке литературы раздробилась на мелочи, эпиграммы, вкус устарел и идет против природы, искажая до отчаяния человеческое сердце», автор заявляет:
«в России, под сенью благодатного самодержавия, руководимая опытным правительством, жизнь в полном цвете, видоизменяется во все формы европейской и пребывает в существе своем отдельною, самобытною...» А. З. заключает свою статью пожеланием, чтоб русские ученые занялись разработкой исторического прошлого своей родины, дабы «европеец не мог упрекнуть нас в равнодушии, видя историю нашу без связи, без полноты», но это пожелание соединяет с требованием, чтоб труды историков раскрывали внутреннюю жизнь народа, идею народов в его прошлом, помогающем уяснить движение к будущему: «Не превозносите богатства наши! Филипп II обеднял, Мидас умер с голоду, заваленный золотом. Не говорите о нашем физическом положении никому, оно не безызвестно, Гумбольдт знает его лучше всякого... Скажите о нас самих, скажите, что мы были и чем будем».
Перейти к чтению третьей части>>
|
