|
5
Одновременно с А. Д. Закревским экзаменовался Дмитрий Павлович Тиличеев. Сын лейб-гвардии подпоручика Павла Матвеевича, калужского помещика3, Тиличеев родился 23 июля 1812 г., первоначальное образование получил в доме своих родителей, а с 1826 по 1828 г. обучался в Могилеве в школе армейских подпрапорщиков, учрежденной при главной квартире 1-й армии. В своем заявлении в правление Московского университета от 20 августа 1828 г. Тиличеев написал, что он «обучался у разных учителей закону божию, арифметике, алгебре, геометрии, всеобщей и российской истории, географии и российской словесности, латинскому, французскому, немецкому и английскому языку». Приложенное им свидетельство от офицеров школы армейских прапорщиков от 25 марта 1828 г. удостоверяло, что дворянин Тиличеев, 16 лет, «обучался наукам при отличных способностях, прилежании и поведении с успехами:
в законе божием — очень хорошими,
логике — отличными,
психологии — отличными,
российской словесности — отличными,
политической истории главнейших государств — очень
хорошими,
российской истории — отличными,
всеобщей географии — отличными,
российской статистике — хорошими,
(в) чистой математике — отличными,
латинском языке — хорошими,
французском языке — отличными,
немецком языке — очень хорошими,
английском языке — очень хорошими».
21 августа 1828 г. проф. Ульрихс, Чумаков, Ивашковский, Василевский, адъюнкт Васильев нашли Тиличеева способным к слушанию лекций, причем в журнале правления от 24 августа 1828 г. по донесению экзаминаторов в списке выдержавших испытания стояли на первом месте Дмитрий Тиличеев, на втором Андрей Закревский1.
Нелестная характеристика Д. П. Тиличеева в стихотворении Лермонтова касается нравственных качеств товарища А. Д. Закревского. Превосходно подготовленный, Тиличеев успешно окончил в 1832 г. Московский университет со званием кандидата. Военная карьера явно не прельщала его; он не пошел по пути своего старшего брата, Николая Павловича, бывшего в 1827 г. юнкером лейб-гвардии Егерского полка, участника турецкой войны 1828 г.2. Судьба его по выходе из университета неизвестна.
, оказывается, в начале 30-х годов, по словам В. Шеншина, «силился принять меланхолический оборот своему характеру». Лермонтов считал его родственным себе в критическом, отрицательном отношении к «свету»; Поливанов, по словам того же В. Шеншина, «следовал Лермонтову, которого (он) безжалостно изувечил, подражая ему на французском языке».
Своему другу Лермонтов дарил автографы своих стихотворений.
В. А. Шеншин (1814—1873) также не был студентом Московского университета. Об его душевных переживаниях свидетельствуют строки в упомянутом письме к Поливанову: «Мне здесь очень душно, и только один Лермонтов, с которым я уже пять дней не видался... меня утешает своею беседою». В 1831 г. Лермонтов посвятил ему стихотворение «К другу В. Ш.»:
«До лучших дней!» перед прощаньем,
Пожав мне руку, ты сказал;
И долго эти дни я ждал,
Но был обманут ожиданьем!..
Вероятно переводная статья «Байрон в Греции» в журнале «Атеней» (1830, апрель), подписанная: Вл. Шеншин, принадлежала Владимиру Александровичу Шеншину. Если так, то выбор темы говорил о политических взглядах переводчика, для которого автор «Чайльд-Гарольда» был дорог как борец за освобождение порабощенного народа1.
Студентом был Николай Семенович Шеншин (род. 3 октября 1813 г.), сын гвардии поручика мценского помещика, поступивший в Московский университет на словесное отделение в августе 1830 г.; вместе с Лермонтовым учился в школе гвардейских подпрапорщиков (умер в 1835 г.).
В. А. Шеншин его упомянул в письме к Н. И. Поливанову; на его сестре, Анне Семеновне, В. А. Шеншин по выходе из школы гвардейских подпрапорщиков женился.
Н. С. Шеншину Лермонтов посвятил романтическую повесть о новгородском республиканце Вадиме «Последний сын вольности».
Во второй строфе посвящения поэт вскрывает лирическую настроенность своего друга, особенную задушевность их отношений:
И я один, один был брошен в свет,
Искал друзей — и не нашел людей;
Но ты явился: нежный твой привет
Завязку снял с обманутых очей. —
Прими ж, товарищ, дружеский обет,
Прими же песню родины моей,
Хоть эта песнь, быть может, милый друг, —
— Оборванной струны последний звук!..
Политический характер темы о «свободы витязе молодом», продолжавшей декабристскую традицию Рылеева и Пушкина, указывал на сочувствие Н. С. Шеншина к историческим экскурсам и вольнолюбию поэта.
Теперь мы можем перечислить ближайших товарищей Лермонтова в его студенческие годы: Закревский, Поливанов, Шеншины. В состав пятерки входили три студента и двое молодых людей, не имевших отношения к университету. Лермонтов поддерживал связь и с товарищами по пансиону, например, с Дурновым, но перечисленные товарищи составляли ту группу, которая ближе всего стояла к поэту, о которой он вспоминал в Петербурге, работая над романом «Княгиня Лиговская» (1836). Автобиографический характер романа давно признан: в образе Г. А. Печорина нетрудно найти подлинно лермонтовские черты. Отражением московской студенческой жизни являлось описание в V главе поездок (Печорина) «с толпою таких же негодяев, как он, в Петровский, в Сокольники и Марьину Рощу.
Можете вообразить, что они не брали с собою тетрадей и книг, чтоб не казаться педантами. Приятели Печорина, которых число было, впрочем, не очень велико2, были все молодые люди, которые встречались с ним в обществе Печорин с товарищи являлся также на всех гуляньях. Держась под руки, они прохаживались между вереницами карет, к великому соблазну квартальных. Встретив одного из этих молодых людей, можно было, закрывши глаза, держать пари, что сейчас явятся и остальные. В Москве, где прозвания еще в моде, прозвали их la bande joyeuse»3.
Лермонтов припомнил и то словечко, которое частенько срывалось с уст сановных бар по адресу «веселой шайки», — отец Н. И. Поливанова называл негодяями товарищей своего сына (см. в письме В. А. Шеншина к Н. И. Поливанову от 7 июня 1831 г.: «Прощай! Верный твой друг, хотя тебя и уверяет твой папинька, что мы пострелы, негодяи, но пожалуйста не верь»).
Если в «Княгине Лиговской» товарищи Лермонтова были показаны только как веселящаяся светская молодежь, то в драме «Странный человек» (1831) студенческая группа, близкая к Арбенину, в известном смысле alter ego Лермонтова, была изображена с идейными спорами об общественных, исторических вопросах, с откликами на московскую театральную жизнь, с литературными интересами. Четвертая сцена, где молодые люди («ни одному нет больше 20 лет») собрались в комнате студента Рябинина, воспроизводила бытовое явление, знакомое студенту-драматургу1.
На подобных собраниях Лермонтов принимал участие в разговорах о театре, о прославленных мастерах сцены; рассказ одного из персонажей драмы, что он видел в Малом театре «общипанных «Разбойников» Шиллера», его оценка игры Мочалова: «Мочалов ленился ужасно! Жаль, что этот прекрасный актер не всегда в духе», — воспроизведение конкретного эпизода из студенческих театральных увлечений поэта, являясь в то же время типической картинкой отношения к гениальному трагику московской театральной публики. Достаточно припомнить, как студенчество горячо интересовалось статьями «Телескопа», где проблема народности выдвигалась как первоочередная для уяснения путей развития культуры России в прошлом и в современной жизни; достаточно припомнить статью редактора в № 1 «Телескопа» за 1831 г. «Современное направление просвещения», чтобы сказать, что вопрос Челяева в «Странном человеке»: «Господа, когда-то русские будут русскими?» и ответ Заруцкого: «А разве мы не доказали в 12 году, что мы русские? Такого примера не было от начала мира... Мы современники и вполне не понимаем великого пожара Москвы; мы не можем удивляться этому поступку; эта мысль, это чувство родилось вместе с русскими. Мы должны гордиться, а оставить удивление потомкам и чужестранцам. Ура! господа! Здоровье пожара московского!..» — вся эта реплика совпадает с высказываниями журнала Н. И. Надеждина, с тем ходом мыслей, которые были развиты в известной статье А. З. и которые, конечно, дебатировались в лермонтовской студенческой группе.
Возможно, что тост Заруцкого заострен был как ответ на толки иностранцев, видевших в московском пожаре 1812 г. проявление варварства русского народа.
В майской книжке «Телескопа» (№ 9) 1831 г. был напечатан отрывок из романа Загоскина «Рославлев или русские в 1812 году», рисовавший сценку, как выбежавшие из кремлевских Тайнинских ворот пять французских офицеров негодовали, задыхаясь в дыму пожарища. «Проклятие русским! — вскричал генерал, — варвары!..»— «Они варвары? — возразил один офицер в огромной медвежьей шапке. — Вы слишком милостивы, генерал! Они не варвары, а дикие звери!.. Мы думали здесь отдохнуть, повеселиться... что же? Эти проклятые калмыки... О! их должно непременно загнать в Азию, надобно очистить Европу от этих татар!.. Посмотрите! вон стоят их двое. С каким скотским равнодушием смотрят они на этот ужасный пожар!.. и этих двуногих животных называют людьми!»... Наполеон, выйдя из Тайнинских ворот, прошептал сквозь зубы: «Варвары! Скифы!» (стр. 55—56).
То чувство гордости за свою страну, за свой народ, которое в лермонтовской драме было приписано Заруцкому (возможно, его прототипом был студент Закревский), в полной мере разделялось автором стихотворений «Поле Бородина» (1830—1831), «Два великана» (1832).
Студенты в «Странном человеке» обсуждают литературные произведения своего товарища. Младшие современники Пушкина, они ценят в поэзии реалистическую правду, простоту, одновременно преклоняясь перед поэтом мировой скорби — Байроном.
Заруцкий по поводу одного стихотворения Арбенина говорит: «Вот этот отрывок тем только замечателен, что он картина с природы. Арбенин описывает то, что с ним было, просто, но есть что-то особенное в духе этой пьесы. Она в некотором смысле подражание «The Dream» Байронову».
У Заруцкого есть автографы или копии стихотворений Арбенина — так и товарищи Лермонтова получали от него его подлинные рукописи, списывали его произведения. Читая в своем кружке стихи, поэт слышал те восхищенные оценки друзей, которые Снегин высказал по поводу одного стихотворения Арбенина: «Он это писал в гениальную минуту...»
Товарищи Лермонтова знали его поэтическую работу, знали его житейские волнения, его лирические чувства, возбужденные в нем предметами его любви, знали его тягостные настроения, порожденные изменой одной из его возлюбленных; с ними он делился тревогами своего ума и сердца, с ними делил он свои радости и горе; в их среде он нашел признание своему необыкновенному дарованию, с ними посещал театр, с ними рассуждал о текущей политической жизни, касался исторических тем, решал философские проблемы (см. такой исключительный по значению для характеристики умственной жизни студента Лермонтова документ, как «1831-го июня 11 дня»), с ними демонстрировал свое возмущение косными порядками университетской жизни, отражавшими «дух времени» в эпоху Николая I. Что он давал своему кружку больше, чем от него получал, что гениальным юношей, задыхавшимся в стране политического бесправия, в светском обществе самодовольных посредственностей, неотвязно владело мучительное ощущение: «я везде одинок», — это не подлежит сомнению. Но что жажда дружбы, товарищества в немалой мере удовлетворялась Лермонтовым в этом кружке, что привычное ему чувство одиночества сменялось радостными минутами общения с умной и талантливой молодежью, серьезно думавшей об интересовавших его вопросах интеллектуального порядка, — это также бесспорно. Недаром у Лермонтова ряд юношеских стихотворений обращен к другу, к приятелю; не раз слышится в его лирике возглас: «друзья, друзья мои»; в одной из его песен 1831 г. звучит мажорная мелодия:
Ликуйте, друзья, ставьте чаши вверх дном,
Пейте!
На пиру этой жизни, как здесь на моем,
Не робейте.
Не случайно, что в антикрепостническую драму «Странный человек» включена студенческая сцена, в которой Лермонтов дал сочувственную зарисовку своих товарищей университетской поры.
Перейти к чтению шестой части>>
|
