|
2
«Пленительная сладость» стихов Жуковского, изящный эпикуреизм Батюшкова и в особенности разносторонний гений Пушкина вытеснили из русской литературы классицизм. Для Лермонтова «век эпических поэм» умчался не только в 1839 г., в пору создания «Сказки для детей». Еще в письме к тетушке М. А. Шан-Гирей, в 1831 г., Лермонтов иронизирует над «глупыми правилами» французов, но его размышления об устарелости классицизма могли возникнуть даже раньше этой даты. Вполне вероятно, что еще в 1827 г. Лермонтов прочитал Шлегеля, отрывки из работы которого печатались в «Московском вестнике». А. Ве-въ (Веневитинов) на страницах этого журнала приводил мнение Шлегеля, что из трех единств в драме имеет значение лишь одно — единство действия, но и относительно его не все еще ясно. Остальные единства вызывали решительные возражения, так как они препятствуют воображению зрителя1. Эти взгляды Лермонтов мог возобновить в памяти в 1830 г., когда вышел перевод Шлегелевой «Истории древней и новой литературы», кстати имевшейся в библиотеке Благородного пансиона.
Вполне возможно, что именно в работах Шлегеля — источник лермонтовской иронии о «глупых правилах» французского классицизма.
Несмотря на то, что Лермонтов в течение ряда лет учился у классицистов Мерзлякова, Раича, Победоносцева, классицизм не оказал сколько-нибудь серьезного влияния на его творчество.
В свою отроческую поэму «Корсар» Лермонтов включил несколько строк из оды Ломоносова 1746 г.: «Нам в оном ужасе казалось, что море в ярости своей с пределами небес сражалось». Таким образом, из всего Ломоносова Лермонтов избирает не торжественную патетику одических восхвалений, а лишь образное описание бури, в котором, собственно, нет типичных для классицизма особенностей. Следует далее отметить, что в его стихах этой же поры встречаются, хотя и редко, анакреонтические мотивы, связывающие Лермонтова, впрочем, не только с XVIII в., но и с Батюшковым, юным Пушкиным, ранним Баратынским и т. д. Надо иметь в виду, что в журналах лермонтовской поры еще печатались стихи анакреонтического типа. Р. (Раич), учитель поэта, поместил в «Атенее» за 1828 г. (июнь, № 12, стр. 370—371) «Застольную песню» с обычными восхвалениями дружества и пиршеств: «На просторе, в час досуга, в час беспечности златой, у приветливого друга подымался пир горой». Хомяков в журнале «Московский вестник» за 1828 г. (ч. X, стр. 5) напечатал стихотворение с выразительным названием: «Три стакана шампанского», из которого юный Лермонтов целиком взял несколько строк в свое стихотворение 1829 г. «К П...ну». Стихотворение Н. П...ва (Павлова) «К друзьям», помещенное в том же журнале, вдохновило Лермонтова на создание своего стихотворения с тем же названием и с сомнительными уверениями, будто он любит «за бутылкой время быстро проводить». В этом анакреонтическом стиле выдержан ряд других стихотворений юного поэта. В стихотворении «Пир» (т. I, стр. 8) поэт призывает «любезного друга» под сень черемух и акаций, «в объятья мира, муз и граций». Мысленно отправляясь на войну (15-летним отроком!), поэт прощается с шумными пирами и милыми дарами вина («Война», т. I, стр. 25), а «в день рождения NN» рекомендует своему приятелю «быть счастливым на разные манеры» и «беспечно пировать». Перевод с неизвестного французского подлинника («Веселый час», т. I, стр. 9—10) он пишет размером, который освящен традицией батюшковских «Пенат» и пушкинского «Городка», хотя лермонтовское стихотворение выделяется из анакреонтической поэзии своеобразным сочетанием эпикурейских призывов с тюремными мотивами.
В ранних стихах Лермонтова легко обнаруживается значительный пласт античных образов и мифологических реминисценций, которые столь же легко отнести к «неоклассицизму» Батюшкова и юного Пушкина, как и к отзвукам собственно XVIII в.
В духе классицистической поэзии, очевидно, было написано не дошедшее до нас стихотворение Лермонтова «Геркулес и Прометей», которое должно было быть помещено в пансионском журнале «Каллиопа» (т. V, стр. 362).
В этом же плане особенно интересно стихотворение «Пан», к которому сделана приписка самого поэта: «В древнем роде». Оно написано в так называемом антологическом стиле.
В ряде других стихотворений упоминается о «заблуждении Купидона» (т. I, стр. 2), о Парках, власть которых поэт ощущает над самим собой (т. I, стр. 23), ему известны милые дары Вакха (т. I, стр. 25), он желает другу пировать под сенью Марса и Венеры (т. I, стр. 55), он видит Диану, которая серебрит дремлющие волны (т. I, стр. 37), и пляшущего Пана (т. I, стр. 40). Сам себя он называет любимцем Феба (т. I, стр. 8), говорит о Парнасе и о крыльях дряхлого Пегаса (т. I, стр. 17), мечтает повесить на яблоню свой тирс с золотой лирой (т. I, стр. 19). Даже то, что врача он в одной эпиграмме называет обобщенным именем Дамона, и то, что он пишет ряд эпиграмм и мадригалов (т. I, стр. 12, 13, 34, 35 и т. д.), отдает известным привкусом старины.
Все приведенные примеры относятся, главным образом, к 1829 г. В дальнейшем почти не встречается образов и мотивов, навеянных поэзией классицизма. В 1830 г. Лермонтов один раз вспомнит об Амуре (т. I, стр. 163), в следующем году назовет красавицу обобщенным именем Нэеры (т. I, стр. 244) или скажет в вакхической «Песне»: «Друзья, ликуйте, ставьте чаши вверх дном» (т. I, стр. 216). Стоит отметить, что «Песнь Ингелота» из поэмы «Последний сын вольности» (I, 115—116: «Собралися люди мудрые») написана так называемым «русским размером», которым пользовался в «Бахариаде» Херасков, в «Бове» Радищев и т. д.
Но все эти отклики поэта на классицизм XVIII и «неоклассицизм» начала XIX столетия не были типичны даже для его раннего творчества — для стихов поэта, прошедшего школу у Раича, Мерзлякова и Победоносцева.
Каково было отношение Лермонтова к другому литературному направлению XVIII в. — к сентиментализму? О том, что Лермонтов читал сентименталистов, свидетельствуют его рассуждения о Руссо, переводы «Сентиментального путешествия» Стерна на французский язык, знакомство с Оссианом. В его произведениях разбросаны замечания о сентиментализме — обычно явно иронические. Поэт говорит о «жалких» романах, которыми зачитывалась мать Сашки, упоминает в «Казначейше» о «чувствительном прошедшем веке» и не раз пользуется словом «сентиментальный» в «Герое нашего времени». Лермонтов не очень четко разделял понятия «сентиментальный» и «романтический». Старушка, плачущая над «Грандисоном», названа им «романтической» (т. I, стр. 120), разговоры Грушницкого с Мери — сентиментальными прениями (т. V, стр. 269), а сама Мери — чувствительной барышней. Но вместе с тем, оказывается, Грушницкий нравится «романтическим провинциалкам до безумия» (т. V, стр. 242) и самый его приезд на Кавказ — следствие его «романтического фатализма» (т. V, стр. 243). Однако это своеобразное смешение терминов не случайно. Оно обусловлено действительной близостью романтизма типа Жуковского к сентиментализму. Для Лермонтова нет принципиальной грани между поклонницей Грандисона и романтизма типа Жуковского, а поклонников эффектных тирад в стиле Марлинского Лермонтов, знавший революционное творчество Байрона, одинаково определит и словом «сентименталист», и словом «романтик» — в том его значении, которое чуждо «истинного романтизма» великого английского поэта.
В ранних поэмах Лермонтова нетрудно найти простые заимствования из «Обуховки» стареющего Капниста и из произведений И. И. Дмитриева. Однако более интересны и показательны случаи, когда Лермонтов самостоятельно использует особенности сентименталистской поэтики. Они вошли в его «Кавказский пленник» как характерное упоение персонажей своей чувствительностью: «В одних слезах, в одном страдании отраду зрят они свою».
Слезы часто встречаются на страницах его ранней поэмы. В слезах, склонясь к главе юного пленника, товарищи его несчастья оживляют юношу водой. Сам герой вздыхает, проливает слезы, горько плачет и рыдает на груди товарищей, и они готовы вместе с ним плакать и страдать. Из его груди вырывается вздох не тяжелый, но унылый, в его «прелестных глазах» мелькают крупные слезы и т. д.
Рассказ самого поэта и диалоги персонажей обильно украшены восклицаниями: «Но, ах! Утраченного счастья никто не мог уж возвратить». В сентиментальном стиле порою создан и «уменьшенный» пейзаж:
Дыханье ветерков проворных
И ропот ручейков нагорных
И пенье птичек по кустам...
В ранних стихах Лермонтова иногда встречается фразеология, типичная для сентиментализма. Так, например, выражение Лермонтова «питать задумчивость» («Я здесь стою близ моря на скале; стою, задумчивость питая», т. I, стр. 112) перекликается с фразеологией карамзинского типа: «Питать в груди чувствительность, покой»; «чувствительность в груди питая, в сердцах у всех людей я камни находил»1. Того же происхождения частый в ранних стихах Лермонтова образ человека, в раздумьи сидящего на могильном холме или склоняющегося над могилой; мы найдем его и у Карамзина и у Дмитриева.
Разумеется, сентиментализм, как и классицизм, не мог играть существенной роли в поэзии даже раннего Лермонтова. В этом отношении характерно его стихотворение «Сосед» (т. I, стр. 314), в котором поэт говорит о пленительной, тихой жизни соседа, отделенной от него небольшим садиком; поэта прельщает этот мир домашнего уюта, тишина простой кельи, чуждой забот и светского веселья. Но тут же Лермонтов выразительно добавляет строки, совершенно чуждые сентиментализму:
И в этот миг таинственной отрады
Душа моя мятежная полна...
Мирная «отрада» сентиментализма лишь на «миг» могла наполнить его «мятежную душу».
Перейти к чтению третьей части>>
|
