|
3
Классицизм и сентиментализм нисколько не определяли творческого пути поэта в целом и даже в его отроческих стихах сказались значительно слабее, чем в творчестве Пушкина. Бо̀льшее значение для развития Лермонтова-поэта имело творчество Жуковского. Его поэзия входила в сознание Лермонтова еще в пору его пребывания в пансионе. В 1827 г. он переписывает в свою тетрадь «Шильонского узника» Байрона в переводе Жуковского, а в 1829 г. на акте декламирует стихотворение Жуковского «Море»2. Но эти факты, свидетельствующие о почтительном отношении к Жуковскому, сменяются другими, говорящими о том, что поэт, стремившийся «возвышенной душой к мечтательному миру» (Пушкин, «Жуковскому», 1818 г.), с годами потерял для Лермонтова свое обаяние. Уже в 1832 г. Лермонтов в своем стихотворении «Он был в краю родном» (т. I, стр. 393) пародирует стихотворение «Старый рыцарь» Жуковского, а в 1841 г. в «Югельском бароне» (т. II, стр. 149—151) комически переделывает «Смальгольмского барона» Жуковского. В годы поэтической зрелости отрицательное отношение Лермонтова к творчеству Жуковского, очевидно, усилилось. Желая основать свой журнал, он заявил, что берется «к каждой книжке доставлять что-либо новое, не так, как Жуковский, который все кормит переводами, да еще не говорит, откуда берет их». Надо, однако, полагать, что недовольство Жуковским было обусловлено не столько несамостоятельностью значительного числа произведений поэта-«балладника», сколько общим направлением его творчества. Об этом свидетельствует другой факт: мать известных славянофилов, Киреевская, встречавшаяся с Лермонтовым в 1841 г., говорила, что поэт ей был несимпатичен за несочувствие к творчеству Жуковского1.
Эта эволюция взглядов на Жуковского — от почтительного списывания его произведений до иронических отзывов о нем, отражается и в творчестве Лермонтова. Раннее тяготение поэта к Жуковскому обусловливалось не только славой знаменитого «балладника», которая, естественно, привлекала к нему внимание, но и тем, что тематика и характер поэзии Жуковского не были совершенно чужды тенденциям творчества отрока Лермонтова. Нет сомнения в том, что Лермонтов с первых шагов своего творческого пути выступает как певец «земли», — радости и горя земной жизни. Он не пленен «небесной красотой», он ищет «земного упоения» (т. I, стр. 31), он любит «мучения земли» (т, I, стр. 121): «Как землю нам больше небес не любить?» (т. I, стр. 310). Но вместе с тем в ранних стихах поэта земля еще борется с небом, чтобы его в дальнейшем окончательно победить2. Мотивы, близкие к поэзии Жуковского, мечтательной, печальной, лишенной стремления к борьбе, встречаются в ранних стихах Лермонтова. Они могут быть столько же навеяны творчеством Жуковского, сколько являться результатом собственных настроений самого Лермонтова. Юный поэт говорит о мгновенности радости, которая мелькает, как отсвет ночной звезды на глади залива (т. I, стр. 89). Задумчивость, по уверению поэта, овладевает его сердцем. Он персонифицирует свои «грустные мечты», которые «сидят задумавшись» в «беседке тайной» (т. I, стр. 3). Свое творчество он называет задумчивым: грозный рок отнял у него веселье «и ржавый предков меч с задумчивой цевницей» (т. I, стр. 3); образ повторяется: «промчался звук моей задумчивой цевницы» (т. I, стр. 19). Эти мотивы мгновенности веселья и неизменности грусти обычны у Жуковского, который, хотя бы в известной элегии 1819 г. («Ты улетел, небесный посетитель»), говорил о жизни, — «где верны лишь утраты, где скорбь без крыл, а радости крылаты»; задумчивость — характернейшая черта музы Жуковского, которая тоже является с «цевницею златой» и склоняется «задумчиво на пенистые воды» («Вечер»).
Все эти настроения, чувства, раздумья занимают второстепенное место даже в ранних стихах Лермонтова. Творчество его в целом обращено к земным скорбям и носит протестующий характер. Но наличие настроений, близких к поэзии Жуковского, приводило к тому, что Лермонтов мог в какой-то мере и на определенном этапе своего развития подчиняться влиянию Жуковского. В начальных произведениях это влияние, как и обычно у Лермонтова, сказалось в простом заимствовании отдельных стихов и целых строф. В «Черкесах» описание лета, неба, реки и проч. составлено из строк, которые можно найти в «Двенадцати спящих девах», в «Людмиле», «Славянке» и проч.1. Но следы чтения Жуковского Лермонтовым заметны и в более поздних его созданиях. Они отражаются в фразеологии юного Лермонтова: «...гаснет день: усталою стопою идет рыбак на тихий склон» (I, 38); это явный отзвук начала прославленного «Сельского кладбища»: «Уже бледнеет день, скрываясь за горою... усталый селянин медлительной стопою идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой». Персонажи произведений Жуковского остаются в памяти поэта-отрока. Так, образ Ингелота, певца, толкающего Вадима на подвиги («Последний сын вольности»), заставляет вспомнить аналогичный образ Гостомысла, наставника Вадима (в повести Жуковского «Вадим новгородский»)2. Однако 16-летний Лермонтов относится к тексту Жуковского уже значительно свободнее, чем 14-летний отрок: сентиментально-кроткий облик трогательного и добродетельного старца превращен в «сурового и дикого» певца свободы.
Можно указать также на то, что в «Боярине Орше» Лермонтова и в «Марьиной Роще» Жуковского есть сходная картина: запустевшая комната умершей возлюбленной; тождественность задания приводит к сходству отдельных деталей3. В стихах Лермонтова встречаются и некоторые другие образы, заставляющие вспомнить творчество старого поэта. Особенно интересна одна параллель, лишь частично затронутая в нашей науке4. Замечательное создание лермонтовского гения «Смерть поэта», как оказывается, отдельными деталями связано с посланием Жуковского «К Вяземскому и В. Пушкину» (1814). Укоры Лермонтова великому поэту, который от дружбы простодушной вступил в завистливый свет, перекликаются даже интонацией вопроса со словами Жуковского об Озерове: «Зачем он свой сплетать венец давал завистникам с друзьями!» Образы тернового венца и игл, язвящих «славное чело», даже текстуально схожи у обоих поэтов. Жуковский, как и впоследствии Лермонтов, обращается мыслью к суду грядущих поколений: «Потомство грозное, отмщение!» Однако все эти мелкие сопоставления не могут затушевать громадного, решающего различия между названными произведениями. Лермонтов создал стихотворение совсем иной социальной широты и политического накала. Укоры «завистникам», которые мешали славе творца «Димитрия», заменялись у Лермонтова пламенными проклятиями тем, кто жадною толпой стоит у трона. Жуковский опечален, что Озеров «не отличил простых сердец от хитрых, полных вероломства»; Лермонтов восстает не против «плохих» людей, но против общественных устоев. Он бичует «свет», аристократический мир, который «душен для сердца вольного», он полон ненависти к «клеветникам ничтожным» — к придворной знати, к «насмешливым невеждам», погубившим свободный дар великого поэта. Жуковский говорит о тех «необольстимых потомках», которые «дадут ответ» завистникам и оставят славным имя чувствительного певца Моины. Лермонтов взывает к суду над потомками прославленных негодяев, над наперсниками разврата, над жадною толпой палачей свободы. Жуковский призывает к нелицеприятной оценке достоинств поэта, Лермонтов зажигает гневом против деспотизма.
От Жуковского к Лермонтову идут, подвергаясь выразительной трансформации, не только отдельные образы, но и целый жанр — баллада. К этому жанру надо отнести два отроческих стихотворения Лермонтова с одинаковым названием — «Гость» (т. I, стр. 122 и 320). К Жуковскому имеет большее отношение второе из них.
Самый ритм стихотворения с чередованием четырех- и трехстопного ямба заставляет вспомнить ряд произведений Жуковского — и «Громобой», и «Певец во стане русских воинов»; в балладе об «Алине и Альсиме» чередуются четырех- и двухстопный ямб, в «Эоловой арфе» — двух- и четырехстопные амфибрахии. Это общее впечатление сходства, обусловленное близостью ритмического движения стиха, дополняется сходством текстов. Строка Лермонтова: «И в церкви поп с венцами ждет», разумеется, повторяет «Светлану»: «Едем! поп уж в церкви ждет!». Вероятно, и стих «Гостя»: «На нем шелом избит в боях» — отголосок Жуковского: «Щиты их и шлемы избиты в боях» («Эолова арфа»). Ряд структурных особенностей баллады Лермонтова отражает учебу молодого поэта у старого мастера. Быстрое развитие действия и стремление к эффектам неожиданности приводят Лермонтова к частому употреблению слова «вдруг»: «И вдруг раздался крик войны», «мою невесту вдруг...», «Клариса вдруг к нему...» Эти приемы восходят к балладному искусству Жуковского: «вмиг из очей пропади», «вдруг в ее влетает слух тихий, легкий шопот». При всей сжатости размеров баллад их повествовательные тенденции ведут к широкому развитию диалогических элементов. При этом Жуковский обычно не обозначает, кому принадлежит реплика: ее содержание должно помочь читателю ориентироваться в диалоге. Так, например, дан диалог Светланы с подружками. Этому приему следует и Лермонтов, помещая вслед за словами персонажа описание его действий, которое должно пояснить приведенную реплику: «Итак, прости! Жалей меня: печален мой удел! — Калмар садится на коня, и вихрем полетел». Это стремление к сжатости переходит в манеру конструирования фразы, лишенной придаточных предложений и носящей характер отрывистости; эти приемы типичны для «Светланы» и вообще для баллад Жуковского. То же стремление к лапидарности и отрывистости приводит Лермонтова к сознательной недовершенности предложений: «Спешат отечества сыны — и ноги в стремена»; «Что гость любезный наш не пьет, — Клариса вдруг к нему» и т. д. Это — черты балладного и общего стиля Жуковского: «Мой сын (в ответ пустыни житель)» («Пустынник»); «Обетам — верность, чести — честь, покорность — правой власти» («Певец во стане русских воинов»). Приведенные параллели, число которых может быть значительно увеличено, свидетельствуют, что «Гость» связан с балладным искусством Жуковского, в частности с его переделками «Леноры» Бюргера. Если по общему мрачному колориту «Гость» больше напоминает «Людмилу», то отдельными приемами и текстуальным совпадением стихотворение Лермонтова скорее отводит нас к «Светлане». Что касается другого стихотворения поэта под тем же названием «Гость» (т. I, стр. 122), то его отношение к бюргеровской теме очень отдаленное; мотив женской неверности дан здесь вне «замогильной» обстановки, но появление героя, забытого своей возлюбленной, в роли монаха заставляет вспомнить персонажей многих баллад («Баллада, в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне...», «Рыцарь Тогенбург» и т. д.).
Однако нет надобности все ранние баллады Лермонтова возводить к искусству Жуковского. Некоторые из них совершенно лишены элемента таинственности и являются лишь стихотворным рассказом («В избушке позднею порою», т. I, стр. 167; «Куда так проворно, жидовка младая», т. I, стр. 385). Но, с другой стороны, целый ряд стихотворений Лермонтова является балладами, не нося этого обозначения. К такой группе относится не только ранний «Тростник» (т. I, стр. 389), но и более поздние стихотворения — «Русалка» (1836), «Дары Терека» (1839), «Морская царевна» (1841). Их фантастика — оживленный тростник, поющие русалки, дух Каспия — находится вне «гробовых» образов Жуковского. Эта фантастика значительно в большей степени связана с народными поверьями. К подобным мотивам могла толкнуть Лермонтова и поэзия Гейне. Больше связанным с поэзией Жуковского может казаться стихотворение «Любовь мертвеца». Тема загробной любви известна в балладах Жуковского. В «Эоловой арфе» Арминий обещает Минване после смерти летать над нею легкой тенью, забыть о страхе измены и, переживши жизнь, не расставаться с любовью. Этот же мотив звучит в стихотворении Лермонтова, но с той мощью и пламенной страстью, которая неизвестна бесплотным стихам мечтательного поэта. Лермонтовский мертвец полон безумного томления любви, мучительной ревности, непреодолимого желания. Он «перенес земные страсти туда с собой», он, как и на земле, не хочет «мира и забвенья», ему не нужен «рай святой». Все это резко противоположно томной бестелесности баллад Жуковского и, может быть, скорее связано со стихотворением А. Kappa (II, 237).
Отроком поэт мог в ученическом почтении взять несколько строк у знаменитого писателя, использовать отдельные его образы, его прославленный жанр. Но он наполнял их совсем иным содержанием, — мятежным духом борьбы и протеста, земными страстями.
Перейти к чтению четвертой части>>
|
